Поздний октябрьский вечер окутал Липецк вязким, молочным туманом. Фонари на улице Плеханова не пробивали его плотную завесу, а лишь создавали мутные, расплывчатые ореолы, в которых кружились редкие мокрые листья. Анастасия Павловна, в свои шестьдесят с небольшим, крутила педали своего видавшего виды, но идеально смазанного велосипеда, вдыхая стылый, пахнущий прелой листвой и речной сыростью воздух. Велопрогулки были её спасением, медитацией, способом проветрить голову от чужих «лыб» и «коёвок», которые она целый день превращала в правильных «рыб» и «коров».
Она работала логопедом в детской поликлинике, и её кабинет был маленьким островком надежды для отчаявшихся родителей и упрямых малышей. Она умела находить ключик к каждому: к замкнутому мальчику, который прятался под стол, и к крикливой девочке, считавшей, что картавость – это её «фишка». Анастасия Павловна обладала безграничным терпением и уникальной способностью слышать не только дефекты речи, но и то, что пряталось за ними: страх, неуверенность, крошечную детскую боль. Но сегодня вечером даже влажный туман и мерное поскрипывание цепи не могли смыть с души тяжёлый, липкий осадок.
Ключ мягко вошёл в замочную скважину. В квартире пахло заваренным шиповником и старыми книгами. Тишина, привычная, обволакивающая, сегодня казалась звенящей. Она поставила чайник и, не раздеваясь, прошла в комнату. На столе, рядом с вазой сухих гортензий, лежал телефон. Он молчал. Но она всё ещё слышала в голове напряжённый голос сына, Романа, вырвавшийся из динамика два часа назад, когда она только собиралась на свою вечернюю вылазку.
«Мам, тут такое дело… Лариса… она, в общем, не в себе. Она уверена, что ты хочешь настроить против неё Егорку».
Анастасия Павловна тогда замерла, сжимая в руке велосипедный шлем. Егорка, их с Романом сын, её единственный, обожаемый внук.
«Что я сделала, Рома?» – спросила она так тихо, словно боялась, что её услышит кто-то ещё в пустой квартире.
«Ну… тот синтезатор, что ты ему подарила на день рождения…» – в голосе сына звучала виноватая неловкость. – «Она говорит, что это слишком дорогой подарок. Что это не подарок, а… подкуп. Что ты специально задариваешь его, чтобы он любил тебя больше. Она кричала, что ты пытаешься… отобрать у неё сына, как будто покупаешь его любовь за деньги, потому что своей пенсии тебе не жалко…»
Фраза повисла в воздуе. «Отобрать у меня пенсию», – пронеслось в голове Анастасии эхом какой-то чужой, базарной склоки из тех, что она иногда слышала в очередях. Только теперь это касалось её. Её, которая всю жизнь складывала копейку к копейке, чтобы у Ромки было всё. Её, которая выбрала этот дурацкий синтезатор, потому что шестилетний Егорка с восторгом рассказывал ей про «бацанье на роялине» в детском саду. Она просто хотела поддержать этот хрупкий интерес.
Она села на диван, глядя в тёмное окно, в котором отражалась её комната, и прошлое начало затапливать настоящее, как этот осенний туман затапливал улицы города.
Всё началось не сегодня. Всё началось гораздо раньше, в тот день, когда Роман, её тихий, умный, немного не от мира сего мальчик, привёл в дом Ларису. Она была яркой, как рекламный проспект. Идеально уложенные волосы, выверенный макияж, дорогие духи, которые мгновенно вытеснили из прихожей привычный запах книг и яблочного пирога. Она говорила быстро, чётко, правильно расставляя ударения, словно диктор на центральном телевидении. Её речь была такой же безупречной, как и её маникюр.
«Анастасия Павловна, очень приятно. Роман мне столько о вас рассказывал», – её улыбка была широкой, но глаза оставались холодными, оценивающими. Она окинула взглядом скромную обстановку «сталинки» в центре Липецка, и в её взгляде Анастасия впервые уловила то, что потом станет лейтмотивом их отношений: лёгкое, снисходительное пренебрежение.
Лариса была из другой породы. Она выросла в семье «новых липчан», её отец занимал какой-то важный пост на НЛМК, и она привыкла к достатку, к тому, что всё в жизни должно быть «по высшему разряду». Её мир состоял из брендов, заграничных курортов и правильных знакомств. Мир Анастасии Павловны состоял из фонетических таблиц, артикуляционной гимнастики и тихой радости, когда очередной ребёнок, заикаясь от счастья, впервые чисто выговаривал слово «радуга».
Сначала она старалась. Пекла для Ларисы свои фирменные пироги, которые та вежливо ковыряла вилочкой, бормоча что-то про калории. Дарила книги, которые потом видела нераспечатанными на дальней полке. Она пыталась говорить с ней о театре, о музыке, но Лариса с энтузиазмом переводила разговор на стоимость ремонта в их новой квартире или на скидки в миланских аутлетах.
Роман был счастлив. Он смотрел на свою жену влюблёнными глазами и, казалось, не замечал пропасти, разверзшейся между двумя главными женщинами его жизни. Анастасия не лезла. Она слишком хорошо помнила свой собственный неудачный брак с отцом Романа, человеком громким, требовательным и абсолютно чужим ей по духу. Она ушла от него, когда Ромке было пять, и с тех пор знала цену личному пространству и хрупкому семейному миру. Она не хотела быть той самой свекровью из анекдотов.
Но потом родился Егорка, и нейтралитет стало соблюдать всё труднее.
«Мам, Лариса просит не давать ему шоколад. У него может быть аллергия», – говорил по телефону Роман.
«Мам, давай ты не будешь читать ему на ночь страшные сказки. Лариса говорит, это травмирует детскую психику».
«Мам, мы записали его на английский. Лариса считает, что начинать нужно как можно раньше, а твои сказки про богатырей – это, ну, ты понимаешь, несовременно».
Каждый такой звонок был маленьким уколом. Она, профессиональный детский психолог и логопед, посвятившая жизнь детям, оказалась «некомпетентной» в воспитании собственного внука. Лариса выстраивала вокруг Егора стерильный, выверенный до миллиметра мир, в котором не было места для спонтанности, для «некВасивых» рисунков на обоях, для картавого лепета, который Анастасия находила таким трогательным. Лариса хотела сделать из внука идеальный проект, а бабушка, с её устаревшими, по мнению невестки, взглядами, была помехой.
Самым болезненным был язык. Лариса говорила с сыном на какой-то странной смеси русского и английского: «Свитхарт, финиш свой брокколи». Она морщилась, когда слышала, как Анастасия учит Егорку чистоговоркам про Греку и рака. «Зачем вы коверкаете ему речь? Он же потом так и будет говорить», – однажды бросила она с раздражением. Анастасия тогда чуть не рассмеялась. Она, которая ставила звуки сотням детей, «коверкает речь». Она лишь спокойно ответила: «Лариса, это называется развитие фонематического слуха. Это игра». Но Лариса уже её не слушала.
И вот теперь – синтезатор. Апогей. Квинтэссенция её «вредоносного» влияния.
Чайник на кухне давно вскипел и остыл. Анастасия встала и подошла к стеллажу. Её пальцы коснулись корешка старого фотоальбома. Вот она, молодая, с Ромкой на плечах в Быхановом саду. Вот они вдвоём на берегу Воронежа, запускают воздушного змея. Ромка смеётся, щербатый, счастливый. Она была для него целым миром. Когда этот мир успел так съёжиться, уступив место другому, глянцевому и холодному?
Она вдруг почувствовала себя не просто одинокой. Она почувствовала себя лишней. Выброшенной на обочину жизни собственного сына, как старая, ненужная вещь. Ирония была в том, что всю свою профессиональную жизнь она помогала детям обрести голос, почувствовать свою значимость. А сейчас она сама потеряла голос в собственной семье.
Внезапно в ней взыграло упрямство. То самое упрямство, с которым она по два года билась над постановкой звука «р» у самых безнадёжных детей. Сдаться? Принять роль безобидной старушки, которая приносит по праздникам конвертик с деньгами и тихо сидит в углу? Нет. Этого она Ларисе не доставит.
В её жизни был ещё один мир. Мир, куда Ларисе не было входа. Мир скрипа шин по асфальту, ветра в лицо и молчаливого товарищества.
Она познакомилась с Дмитрием год назад. Это случилось на велодорожке в Нижнем парке. Она тогда слишком резко затормозила перед выскочившим на дорогу ребёнком, и велосипед повело. Она бы упала, если бы не сильная рука, подхватившая её под локоть.
«Осторожнее», – сказал низкий, спокойный голос.
Перед ней стоял мужчина её возраста, может, чуть старше. Подтянутый, седовласый, с умными, чуть прищуренными глазами. Он тоже был на велосипеде, профессиональном, с кучей непонятных ей переключателей.
Так они и познакомились. Дмитрий оказался инженером-конструктором на пенсии, заядлым велосипедистом и таким же, как она, одиночкой. Он был разведён много лет назад, его дочь жила в другом городе. Они начали кататься вместе. Сначала просто по парку, потом стали выбираться за город, вдоль реки.
Он никогда не лез в душу, но умел слушать. Он был первым за долгие годы человеком, с которым она могла говорить не о работе и не о Ромке. Они говорили о фильмах, о политике, о том, как меняется Липецк. Дмитрий рассказывал ей про историю зданий, которые они проезжали, а она ему – смешные случаи из своей практики.
«Знаешь, в чём твоя сила?» – сказал он ей однажды, когда они сидели на скамейке у Комсомольского пруда, попивая чай из термоса. – «Ты умеешь создавать порядок из хаоса. Из детской абракадабры ты делаешь стройную речь. Думаю, ты можешь это сделать с чем угодно».
Тогда она просто улыбнулась. Сейчас эти слова всплыли в памяти, обжигая своей точностью. Хаос. Именно это слово описывало то, что творилось у неё в душе.
Она снова надела куртку, схватила шлем. Туман за окном стал ещё гуще, превратив мир в декорацию к таинственному фильму. Именно то, что нужно. Она выкатила велосипед на лестничную клетку. Ей нужно было ехать. Ехать, чтобы не думать. Ехать, чтобы снова почувствовать под колёсами твёрдую землю.
Она катила по пустынным ночным улицам. Мимо драматического театра, мимо памятника основателям города. Туман скрадывал очертания, звуки становились глухими. Мир сузился до пятна света от её фонарика и мерного вращения педалей. Она не знала, куда едет, просто отдалась инстинкту. Ноги сами несли её по знакомому маршруту – в сторону Петровского моста, за реку, туда, где на горизонте даже сквозь туман угадывалось слабое оранжевое зарево – дыхание комбината.
Этот пейзаж всегда её завораживал. Вечный, неусыпный гигант, сердце города, дающее ему жизнь и одновременно отравляющее его воздух. В этом был какой-то суровый, честный символизм. Жизнь – это не стерильная чистота, как в мире Ларисы. Жизнь – это дым, огонь, работа, преодоление.
Она остановилась на набережной. Внизу тихо плескалась невидимая в тумане вода. Она достала телефон. Пальцы сами набрали номер Дмитрия.
«Настя? Что-то случилось? Поздно уже», – его голос был сонным, но не раздражённым.
«Прости, что разбудила. Я… я просто хотела услышать твой голос».
На том конце провода помолчали. «Где ты?»
«На набережной. За рекой».
«Сиди там. Не двигайся. Я буду через пятнадцать минут».
Он не стал спрашивать, что она там делает посреди ночи в тумане. Он просто сказал, что приедет. И в этот момент Анастасия поняла, что её мир не съёжился. Он просто изменил свою конфигурацию.
Дмитрий подъехал на своей машине, вылез, держа в руках плед. Молча накинул ей на плечи.
«Ну, рассказывай, логопед всея Руси. Чью речь сегодня исправляем?» – его попытка пошутить была неуклюжей, но такой нужной.
И она рассказала. Про звонок Романа, про синтезатор, про «подкуп», про многолетнее ощущение, будто она ходит по минному полю. Она говорила сбивчиво, перескакивая с одного на другое, и впервые за много лет чувствовала, как слёзы подступают к горлу. Она не плакала, когда разводилась. Не плакала, когда было трудно одной растить сына. А сейчас…
Дмитрий слушал, не перебивая, глядя куда-то в сторону оранжевого зарева. Когда она замолчала, он вздохнул.
«Знаешь, у меня на заводе был один начальник. Гениальный инженер, но человек – кремень. Он считал, что есть только два мнения: его и неправильное. Любая инициатива снизу воспринималась им как подрыв авторитета. Он не был злым. Он просто панически боялся потерять контроль. Мне кажется, твоя Лариса из той же породы. Она строит свой идеальный мир, и ты в этот мир не вписываешься, потому что ты – живая. Ты непредсказуемая. Ты можешь подарить синтезатор, просто потому что внук захотел. А в её системе координат это должно быть согласовано, утверждено и занесено в бюджет».
Он помолчал. «Это не твоя война, Настя. Это война твоего сына. Он должен сам решить, в каком мире он хочет жить: в стерильном аквариуме или… ну, здесь, в Липецке, где по ночам туман и пахнет комбинатом».
«Но что мне делать?» – прошептала она.
«Ничего. Продолжать жить. Продолжать кататься на велосипеде. Продолжать дарить внуку подарки, которые считаешь нужными. Не назло ей, а потому что ты его любишь. Ты не можешь изменить её, но ты можешь не позволить ей изменить тебя». Он взял её за руку. Его ладонь была тёплой и сильной. «И ещё. Ты можешь иногда звонить старому инженеру, который привезёт тебе плед и дурацкий термос с чаем».
Они посидели ещё немного в тишине, нарушаемой лишь далёкими гудками с комбината. И впервые за вечер Анастасия почувствовала, как напряжение отпускает её. Хаос в душе начал потихоньку упорядочиваться. Дмитрий был прав. Это не её война. Она не должна оправдываться за свою любовь.
Когда она вернулась домой, было уже за полночь. В прихожей горел свет. На кухне сидел Роман. Один.
Он выглядел измученным. Увидев её, он вскочил.
«Мам, прости. Я не должен был так по телефону…»
Она молча сняла куртку, прошла на кухню и поставила чайник.
«Садись, Рома. Давай поговорим».
Они сидели друг напротив друга за старым кухонным столом, за которым он когда-то делал уроки. И она говорила. Говорила спокойно, без упрёков, как говорила с родителями своих маленьких пациентов. Она не жаловалась на Ларису. Она рассказывала о себе. О том, почему она выбрала именно этот синтезатор. О том, как она радовалась, когда Егорка показал ей нарисованную «роялину». О том, что её подарки – это не деньги и не способ купить любовь. Это просто её язык. Язык любви, на котором она умеет говорить.
«Я не прошу тебя выбирать, сынок. Она твоя жена, мать твоего ребёнка. Я просто хочу, чтобы ты понял меня. Я не враг. Я не хочу ничего отбирать. Я хочу только давать. И если моя любовь кажется кому-то чрезмерной или неправильной… что ж, другой любви у меня для вас нет».
Роман смотрел на неё, и она видела, как в его глазах борются любовь к ней и страх перед женой. Он был зажат между двумя мирами.
«Я знаю, мам. Я всё знаю», – сказал он глухо. Он подошёл и неловко обнял её за плечи. Этот жест был красноречивее любых слов. Он прижался к ней, как в детстве, и она почувствовала, как его плечи вздрагивают. Она гладила его по голове, и в этот момент поняла, что ничего не потеряно. Их связь, выстроенная годами бессонных ночей, прочитанных книг и совместных прогулок, была прочнее глянцевого мира Ларисы.
Он ушёл поздно. Она не знала, какой разговор состоится у него с женой. Может быть, ничего не изменится. Может быть, Лариса никогда её не примет. Но это было уже не так важно. Главное, сын её услышал.
Анастасия осталась одна. Она подошла к окну. Туман начал рассеиваться, и в небе проступили первые, бледные звёзды. Она взяла телефон и написала короткое сообщение Дмитрию: «Спасибо за плед и за порядок в голове».
Ответ пришёл почти мгновенно: «Завтра в семь у Быханова сада? Проверим, не заржавела ли твоя речь после ночных бдений».
Она улыбнулась. Впервые за этот долгий, тяжёлый день. Она посмотрела на свой велосипед, стоявший в прихожей. Её верный друг, её спаситель. Завтра будет новый день. Будет новый маршрут. Будет работа, где её ждут дети, которым нужен их голос. Будет внук, которого она любит и будет любить, на своём, единственно возможном для неё языке. И будет Дмитрий, с которым можно молчать о самом главном.
Её мир не просто не съёжился. Он стал больше. Намного больше. И в этом новом, обретённом мире, ей больше не было страшно.