Ветер завывал вдоль улицы Ленина, срывая с лип последние, отчаянно цеплявшиеся за жизнь листья и швыряя их на мокрый асфальт. В маленькой цветочной мастерской Вероники, наоборот, царил оазис тепла и запахов. Пахло влажной землей, терпкой зеленью и чем-то неуловимо сладким, похожим на мед – это цвели крошечные орхидеи в стеклянной витрине. Сама Вероника, невысокая, с короткой стрижкой каштановых волос, в которых уже пробивалась уверенная седина, стояла над большим рабочим столом. В свои сорок восемь она двигалась с ловкостью и точностью хирурга. Ее пальцы, чумазые от клея и зеленого красителя, аккуратно прижимали очередной пучок стабилизированного мха к огромной пробковой панели.
– Ты себя слышишь, Вероник? – Голос Ольги, сидевшей на высоком табурете у стола, был спокойным, но в нем звенела сталь. – Они хотят лишить тебя наследства. Твои родители. Отец, который учил тебя кататься на велосипеде в парке Якутова, и мама, которая до сих пор передает тебе банки с солеными огурцами, потому что «у тебя так не получается». Серьезно?
Вероника не отрывала взгляда от работы. Она придирчиво осмотрела стык, добавила каплю клея и приложила еще один комочек мха, изумрудный и мягкий на вид.
– Оль, ты не понимаешь. Это не просто мои домыслы. Это Олег сказал. Он с ними живет, он все видит изнутри.
– А, ну раз Олег сказал… – Ольга выразительно хмыкнула и отпила остывающий чай из большой керамической кружки. – Олег, который в последний раз работал на одном месте дольше полугода еще при Ельцине? Тот самый Олег, который звонит тебе, только когда ему нужны деньги на «срочный и очень выгодный проект»? Этот авторитетный источник?
Ветер снова ударил в стекло витрины, заставив жалобно звякнуть подвески-колокольчики над дверью. Вероника поежилась, хотя в мастерской было тепло от электрического калорифера, гудевшего в углу.
– Он мой брат, – тихо, но упрямо сказала она. – Он не стал бы мне врать в таких вещах. Он сам переживает. Говорит, ему неудобно, что они так явно ему благоволят.
– Благоволят? – Ольга поставила кружку с таким стуком, что несколько сухих веточек лаванды в вазе на столе вздрогнули. – Вероник, давай по фактам. Родители отдали тебе бабушкину двухкомнатную квартиру на проспекте Октября. Просто так. Без всяких условий. Олегу они помогли с первым взносом на ипотеку в Деме. Помогли. Не купили. И он до сих пор ноет, что ему приходится платить банку. Где тут «благоволение»?
– Квартира… – Вероника наконец подняла голову. Ее карие глаза, обычно живые и смеющиеся, сейчас были полны тревоги. – Олег говорит, они отдали ее мне, чтобы откупиться. Чтобы потом со спокойной совестью завещать дачу и все остальное ему. Мол, у меня же уже есть жилье, а он, бедный, мыкается.
– Мыкается? В своей собственной квартире? Вероника, айда, прекращай. Это же бред. Дача в Нагаево – это их жизнь. Они ее строили тридцать лет. Они там каждую яблоню знают по имени. Они не мыслят категориями «завещать». Они мыслят категориями «кому отдать банку варенья» и «когда сажать морковку».
Она говорила так убедительно, так здраво, что на секунду Веронике стало стыдно. Но потом в памяти всплыли слова Олега, сказанные им вчера вечером по телефону. Его голос, вкрадчивый, полный сочувствия и обиды за нее.
«Ника, ты пойми, я не со зла. Мне просто за тебя обидно. Ты пашешь, как ломовая лошадь, со своим этим флорариумом…»
– Цветочной мастерской, – поправила она его тогда машинально.
«Да какая разница! Ты сама себя обеспечиваешь, Леонида своего тянешь, а они… Отец вчера при мне сказал: «Хорошо, что у Ники свой угол есть, нам спокойнее». Понимаешь? Спокойнее! Они просто списали тебя со счетов. Сплавили, и можно не беспокоиться. А я тут, под боком. Я удобный. Мне можно позвонить в два часа ночи, если у мамы давление подскочило. А ты где? Ты в своей Черниковке, со своими цветами и песнями».
Эта фраза про песни особенно ее задела. Пение было ее отдушиной. Два раза в неделю она ходила в хор при ДК «Нефтяник». Это было ее личное, неприкосновенное пространство, где не было ни финансовых отчетов, ни капризных заказчиков, ни увядающих поставок. Только музыка и ее собственный голос, сливающийся с десятками других. Родители знали об этом увлечении, но никогда не воспринимали его всерьез. «Блажь», – как-то обронил отец. Олег, видимо, слышал это и теперь подавал ей как еще одно доказательство их пренебрежения.
– Дело не только в даче, Оль. Дело в отношении, – Вероника вернулась к своей панели со мхом, но пальцы двигались уже не так уверенно. – Помнишь, в прошлом году у меня был юбилей? Сорок семь. Мы с Лёней сняли небольшой зал в «Шератоне», позвали самых близких. Они пришли, подарили конверт. А через месяц у Олега день рождения, ему тридцать девять. Не круглая дата. И что? Отец отдает ему свою старую «Ниву», потому что «на рыбалку ездить». А машина, между прочим, в отличном состоянии.
– Вероник, твой Леонид возит тебя на приличном «Солярисе». У тебя есть машина. У Олега машины не было вообще. И отец отдал ему не новую иномарку, а двадцатилетнюю «Ниву», чтобы тот не клянчил у него постоянно его собственную машину для поездок за город. Это не подарок, это способ от него отвязаться. Ты не видишь разницы?
– Вижу, – голос Вероники дрогнул. – Я вижу, что ему – реальная помощь, а мне – конверт с деньгами. Откупились и пошли.
Ольга тяжело вздохнула и встала с табурета. Она подошла к Веронике сзади и положила руки ей на плечи.
– Ты сейчас делаешь огромное панно из мха для нового ресторана где-то в центре. Тебе заплатят за это столько, сколько Олег за год не зарабатывает. Ты создаешь красоту своими руками. Люди к тебе приходят, чтобы сделать свою жизнь ярче. Ты живешь с Леонидом, который тебя на руках носит. Он вчера прибегал, забирал заказ для своей мамы, так он на тебя смотрел, как на икону. У тебя есть всё. У тебя есть ты. А Олег… Что есть у Олега, кроме родителей и зависти к тебе?
Плечи Вероники напряглись под руками подруги. Зависть. Она никогда не думала об этом. Олег всегда казался ей младшим, непутевым, тем, кого надо жалеть и опекать. Он так убедительно жаловался на жизнь, на несправедливость, на то, что ему, мужчине, в Уфе без связей не пробиться. А она, женщина, устроилась удачно – нашла свою нишу, да еще и мужчину хорошего. Он говорил это с такой горечью, что Вероника чувствовала себя виноватой. Виноватой за свой успех, за свое маленькое счастье, за своего надежного Леонида.
– Он не завидует, – прошептала она, скорее убеждая себя, чем Ольгу. – Он просто… более ранимый.
– Ранимый? – Ольга обошла стол и заглянула Веронике в лицо. – Вероника, он манипулятор. Классический. Он настраивает тебя против самых близких тебе людей, чтобы что? Чтобы ты прибежала к нему ссориться с родителями, они бы расстроились, а он бы выступил в роли утешителя и миротворца. И на фоне этого выпросил бы у них денег на «новый бизнес-план». Или чтобы ты сама, из чувства вины, начала ему помогать. Ты же уже думала об этом, да? Отдать ему часть денег за этот заказ?
Вероника молчала. Она действительно думала об этом. Буквально сегодня утром, после вчерашнего разговора, она прикидывала, какую сумму могла бы выделить брату, чтобы ему было «не так обидно».
Ольга увидела все по ее лицу.
– Понятно. Значит, крючок заглочен. Слушай сюда, моя дорогая певунья. Давай разберем по косточкам. Мама не позвонила тебе в прошлую субботу, когда обещала. Олег тут же набрал и сказал, что она обиделась на твои слова о том, что ты устала. Так?
Вероника кивнула.
– А ты маме перезвонила?
– Нет… Олег сказал, лучше ее не трогать, пусть остынет.
– А ты не подумала, что у пожилого человека может сесть телефон? Или она просто легла отдохнуть и забыла? Или у нее действительно подскочило давление, и ей было не до звонков? Почему первая и единственная версия, которую ты приняла – это версия Олега? Самая негативная и разрушительная.
Ветер за окном стих на мгновение, и в наступившей тишине стало слышно, как гудит холодильник с цветами и как тикают большие настенные часы. Каждое слово Ольги падало в сознание Вероники, как тяжелый камень в тихий омут, поднимая со дна ил и муть.
– А история с отцом? Когда он сказал, что твоя работа – это «ковыряние в земле»? Олег тебе это передал как страшное оскорбление. А ты была при этом разговоре?
– Нет, я уезжала за товаром…
– А я была. Я заезжала к твоим за рассадой, помнишь? И твой отец сказал дословно: «Наша Вероника молодец. Я в ее годы только и умел, что на заводе гайки крутить, а она вон, из простого ковыряния в земле целое искусство сделала. Я в этом ничего не понимаю, но горжусь». Олег стоял рядом. И слышал то же самое, что и я. Но что он передал тебе?
Вероника медленно опустила руки. Клей на пальцах начал засыхать, стягивая кожу. Она смотрела на Ольгу широко раскрытыми глазами. В голове не укладывалось. Как? Зачем?
– Он… он не мог так соврать.
– Он не соврал. Он просто вырвал из контекста то, что ему было нужно. Он убрал часть про «искусство» и «горжусь» и оставил только «ковыряние в земле». Он не лжец, Вероник. Он гораздо хуже. Он ювелир, который работает с правдой, обтачивая ее до тех пор, пока она не превратится в удобное для него оружие.
Зазвонил мобильный телефон Вероники, лежавший на краю стола. На экране высветилось «Лёня». Она смахнула вызов, не в силах сейчас говорить. Ей нужно было додумать. Сложить все кусочки этой мозаики, которую так безжалостно перемешала Ольга.
Вспомнилось, как Олег отговаривал ее ехать с Леонидом в отпуск на Банное. «Ника, какой отдых? Родители стареют, им помощь нужна. Ты уедешь, а если что случится? Я один не справлюсь». И она тогда чуть не отказалась от поездки. Леонид едва ее уговорил. И, конечно, за те две недели ничего не случилось. Родители прекрасно провели время на даче.
Вспомнилось, как он советовал ей не вкладывать деньги в ремонт мастерской. «Лучше отложи в кубышку. Времена нестабильные. А то прогоришь со своими цветочками, и что тогда? У Лёньки на шее сидеть будешь?» Он сеял в ней страх и неуверенность, подтачивая ее веру в себя, в свое дело, в свое будущее.
А она, как дурочка, слушала. Потому что он брат. Младший. Ранимый.
– Оль, – ее голос был хриплым. – Что же это получается? Все это время…
– Все это время он питался твоей энергией. Твоими сомнениями, твоими страхами. Ты для него – ресурс. Эмоциональный и потенциально финансовый. Он не хочет, чтобы ты была счастливой и уверенной в себе. Потому что счастливой и уверенной Вероникой невозможно манипулировать. Ей не продашь идею о том, что ее не любят и хотят обобрать.
Вероника медленно обошла стол и опустилась на табурет рядом с Ольгой. Она взяла свою остывшую кружку, но пить не стала, просто грела о нее ладони. Панно из мха, ее большая, важная работа, казалось сейчас чем-то далеким и незначительным. Главная работа происходила сейчас здесь, в ее голове, в ее душе.
– Я ведь его люблю, – тихо сказала она. – Он же мой брат. Единственный.
– Любовь не означает слепоту, – мягко ответила Ольга. – Любить можно и на расстоянии. Особенно если это расстояние помогает тебе сохранить себя и свои отношения с другими близкими людьми. С родителями. С Леонидом. С самой собой.
В мастерской снова зазвонил телефон. На этот раз на экране высветилось «Мама». Сердце Вероники екнуло и замерло. Первая мысль, автоматическая, вбитая Олегом: «Что-то случилось! Он был прав!». Вторая, уже ее собственная, рожденная этим тяжелым разговором: «Она просто звонит».
Она посмотрела на Ольгу. Та ободряюще кивнула. Вероника глубоко вздохнула, словно перед тем, как взять высокую ноту на репетиции хора, и приняла вызов.
– Алло, мам?
– Никуся, доченька, привет! Не отвлекаю? – голос в трубке был бодрым и немного виноватым. – Я тебе в субботу обещала позвонить и замоталась, прости, старую. Мы с отцом в сад ездили, надо было укрыть розы на зиму, а то обещают заморозки. Вернулись поздно, сил не было. Ты не обижаешься?
Слезы подступили к горлу Вероники. Горячие, жгучие слезы облегчения и стыда. Не было никакой обиды. Не было никакого «пусть остынет». Были розы, которые нужно было укрыть на зиму. Простые, понятные, настоящие розы.
– Нет, мамочка, что ты. Конечно, не обижаюсь. Я сама хотела позвонить. Как вы? Как папа?
– Да все потихоньку. Отец твой ворчит, что спину ломит. Я ему говорю: «Нечего было мешки с удобрениями одному таскать». А он мне: «А кто еще? Олега попросишь – он неделю будет собираться». Вот, кстати, об Олеге… Он к тебе не заезжал?
– Нет, только звонил, – осторожно ответила Вероника.
– Он утром у нас был. Опять денег просил. Говорит, нашел инвесторов для какого-то приложения для знакомств, и ему срочно нужно на «представительские расходы». Отец ему отказал. Так он обиделся, сказал, что мы его не любим, не ценим, а вот Нику всегда во всем поддерживали. Такой скандал устроил… Я так расстроилась.
Вероника закрыла глаза. Пазл сложился. Картина стала ясной, уродливой и до боли простой. Он не получил денег от родителей. И сразу же позвонил ей, чтобы обработать, подготовить почву. Чтобы она, полная сочувствия и вины, сама предложила ему помощь.
– Мам, не переживай, пожалуйста. Все нормально. С Олегом я поговорю сама. Вы главное не нервничайте. Папе от меня привет. Я вас очень люблю.
– И мы тебя, доченька, очень любим. Ты приезжай на выходных, я пирог с капустой испеку. Лёню своего бери.
– Приедем, мам. Обязательно приедем.
Она закончила разговор и положила телефон на стол. В мастерской стояла тишина, нарушаемая лишь мерным гудением калорифера. Ольга молча смотрела на нее, давая время все осознать.
– Пирог с капустой, – прошептала Вероника и невесело усмехнулась. – А я тут… наследство делю. Дура.
– Ты не дура, – твердо сказала Ольга. – Ты любящая сестра и дочь, которой долго и методично внушали ядовитые мысли. Это не твоя вина. Твоя ответственность – что ты будешь делать с этим знанием теперь.
Вероника встала. Она подошла к своему панно. Мох был мягким и податливым. Она провела по нему рукой, ощущая его живую, упругую текстуру. Это была ее работа. Ее жизнь. Ее искусство. И никто не имел права говорить, что это «ковыряние в земле».
Она посмотрела на Ольгу. В ее глазах больше не было тревоги и страха. Была усталость, грусть, но сквозь них уже пробивался знакомый упрямый огонек.
– Что я буду делать? – она взяла со стола самый яркий, салатного цвета комочек мха. – Для начала – закончу этот заказ. Потом позвоню Леониду и скажу, что люблю его. В субботу поеду к родителям есть пирог с капустой. А в понедельник…
Она замолчала, подбирая слова.
– А в понедельник, когда Олег позвонит снова, я скажу ему, что денег нет. И что в ближайшее время не будет. И что если он хочет поговорить, то пусть для начала найдет работу.
Ольга улыбнулась. Широко, открыто, с огромным облегчением.
– Вот это моя Вероника. Вот это голос. Ты на хор в среду идешь?
Вероника прикрепила последний кусочек мха к панно. Композиция была завершена. Огромная, живая, дышащая картина, созданная ее руками. Она отступила на шаг, любуясь результатом.
– Иду, – твердо сказала она. – Нам новую партию задали. Очень сложную. Там нужно чисто брать верхнее «соль». Раньше у меня срывалось. Но теперь, мне кажется, получится.
Она посмотрела в окно. Ветер утих. Последние листья, сорванные порывом, тихо кружились в свете фонаря, словно исполняя свой прощальный танец. А над темными крышами уфимских домов наливалось тяжелой осенней синевой огромное, чистое небо. И Веронике вдруг отчаянно захотелось петь. Не в хоре, не на репетиции, а прямо здесь и сейчас. Громко, свободно, во весь голос. И она знала, что теперь ей ничто не помешает.