Истории без конца

Ветер завывал в старых рамах, сотрясая стекла с таким остервенением, будто пытался вырвать их и ворваться в теплую тишину квартиры на пятом этаже. Вероника оторвалась от чертежей горно-шахтного оборудования, разложенных на большом столе. Немецкая техническая документация требовала предельной концентрации, а этот кемеровский осенний ветер, казалось, был полон решимости сорвать ей дедлайн. Она потерла уставшие глаза. В свои пятьдесят три она научилась не обращать внимания на внешние раздражители, но сегодня тревога, беспричинная и липкая, сидела внутри с самого утра...

Солнце, низкое и ослепительно-белое, как раскаленный магний, било в окна процедурного кабинета. Оно заливало холодным, безжизненным светом выкрашенные казённой салатовой краской стены, хромированные штативы для капельниц и уставшее лицо Алевтины. Пятьдесят восемь. Она поймала свое отражение в стекле шкафчика с медикаментами: сеточка морщин у глаз, чуть поплывший овал лица, но глаза — живые, внимательные. Глаза медсестры с тридцатипятилетним стажем. Последний пациент, дерганый мужчина с панической атакой перед уколом, наконец ушел, оставив после себя в воздухе нотки валерьянки и нервного пота...

– Чего тебе, Жанн? Я занят. Олег не обернулся, продолжая прикручивать новую блестящую ручку к кухонному шкафчику. Его спина в дорогом кашемировом свитере была широкой и непробиваемой. Запах свежей выпечки и незнакомого, сладковатого парфюма витал в воздухе, который Жанна помнила пахнущим мамиными пирогами с капустой и отцовским табаком. – Я за негативами, – тихо сказала сорокавосьмилетняя Жанна, ставя на пол старенький, но чистый кухонный табурет свою сумку. В ней лежал её старый «Зенит», отцовский подарок...

Молочный, плотный омский туман съел Иртыш, проглотил многоэтажки на том берегу и теперь подбирался к окнам. Алевтина стояла с чашкой остывшего чая, глядя в белую пустоту, которая еще полчаса назад была городом. Весна в этом году выдалась капризная, сырая, больше похожая на затянувшуюся осень. В пятьдесят восемь лет такие утра ощущались особенно остро — не как обещание нового дня, а как напоминание о том, что суставы будет ломить до самого вечера.https://dzen.ru/a/aN1FlZjkEAXFo_Ex Телефонный звонок разрезал тишину кухни, как скальпель...

Карта Юлии не прошла в третий раз. Бесстрастный писк кассового аппарата прозвучал как приговор. Молоденькая кассирша, вчерашняя школьница с фиолетовыми прядями в волосах, посмотрела на Юлию с плохо скрываемым сочувствием, смешанным с нетерпением. Очередь за спиной недовольно зашевелилась. Жаркое ульяновское утро, еще не успевшее раскалиться до предела, вдруг показалось душным. Солнце, пробивавшееся сквозь витрину магазинчика у дома, било по глазам, и все вокруг – полки с крупами, яркие упаковки, лицо девушки – поплыло, теряя резкость...

– Ты специально настраиваешь сына против меня! Голос в телефонной трубке звенел от плохо сдерживаемой ярости, и Марина невольно отодвинула аппарат от уха. Она посмотрела в окно своего кабинета. Весна в Волгограде в этом году была особенно ветреной. Ветер гнул молодые тополя, трепал волосы редким прохожим, гнал по асфальту пыль и прошлогодние листья. Казалось, он пытался ворваться внутрь, нарушить выстроенный годами покой. – Инна Петровна, здравствуйте. Что случилось? – Марина заставила себя говорить ровно, профессионально...

Ага, вот, вот оно! Сухие пальцы Лидии Петровны, похожие на корневища старого дерева, вцепились в картонную папку с выцветшими тесёмками. Воздух в архиве пах пылью, тленом и вечностью. Он был густой и холодный, как пермская зима за единственным, затянутым паутиной окном. Папка не поддавалась, словно прикипела к своим соседкам за долгие годы забвения. Лидия Петровна потянула сильнее, и корешок жалобно хрустнул. Она замерла, прислушиваясь. Тишина. Только гул старых люминесцентных ламп под потолком и едва слышный стук её собственного сердца...

Зимнее астраханское солнце, беспощадно яркое и совершенно холодное, било в окна учительской, превращая пылинки в серебряную взвесь. Юлия Сергеевна, поправляя стопку тетрадей, чувствовала, как это слепящее сияние, отражаясь от подмерзшей Волги, проникает сквозь веки, вызывая фантомное ощущение тепла на лице. Романтичное настроение, совершенно неуместное для вечера вторника в конце учебного дня. Ей было пятьдесят восемь, и она давно разучилась поддаваться обманам погоды. – Юлия Сергеевна, задержитесь на минуту, – голос нового директора, Алексея Игоревича, прозвучал неожиданно близко...

Солнце плавило асфальт на проспекте Революции, и даже в тенистом закутке старого двора, где Ольга снимала кабинет, воздух был густым и горячим, как сироп. Пахло пылью, раскалённым железом крыш и липовым цветом, навязчиво-сладким, почти приторным. В кабинете, однако, царила прохлада и тишина, нарушаемая лишь мерным гудением старенького кондиционера и тихим шелестом карточек на столе. Ольге было сорок два, и она любила это воронежское лето, эту знойную истому, когда город замирал, а жизнь, казалось, перемещалась в тень парков и на берега водохранилища...

Ветер в Барнауле начинался внезапно, словно кто-то наверху срывал с неба невидимое покрывало. Он налетал с Оби, холодный, пахнущий сырой глиной и прелой листвой, и начинал выть в проводах, швырять в окна капли начавшегося дождя. Анастасия сидела на кухне, обхватив руками остывшую чашку чая. Время перевалило за одиннадцать, а Евгения все не было. Тревога, ставшая за последние месяцы ее постоянной спутницей, сгущалась вместе с осенними сумерками за окном. Она знала эту тишину. Тишину, которая была громче любого крика...

Рязанский ветер в тот день был особенно настырным, он бился в широкие окна мансарды, где расположилась студия Лидии, с яростью заблудившегося зверя. Лидия, женщина на пороге шестидесяти, с короткой стрижкой серебряных волос и живыми, умными глазами, привыкла к его весенним истерикам. Ветер не мешал ей работать. Наоборот, его тревожный гул создавал идеальный фон для сосредоточения. Она раскладывала на огромном столе образцы фактурной штукатурки и тяжелого бархата для нового проекта – загородного дома одного рязанского нувориша, желавшего «чтоб как в Эрмитаже, но поуютнее»...

– Я имею право на ошибки! – голос Артема, обычно бархатистый и обволакивающий, сейчас звенел от плохо скрываемого раздражения. – Все ошибаются, Рая! Это жизнь! Раиса молча смотрела на него. На своего сорокавосьмилетнего мужа, красивого, как бог, и пустого, как барабан. Он стоял посреди их гостиной, залитой косыми лучами весеннего солнца, и разыгрывал спектакль оскорбленной невинности. Пятый раз за их двадцать лет совместной жизни. Пятый раз она находила доказательства, и пятый раз он произносил вариации на тему «имею право»...