Молочный, плотный омский туман съел Иртыш, проглотил многоэтажки на том берегу и теперь подбирался к окнам. Алевтина стояла с чашкой остывшего чая, глядя в белую пустоту, которая еще полчаса назад была городом. Весна в этом году выдалась капризная, сырая, больше похожая на затянувшуюся осень. В пятьдесят восемь лет такие утра ощущались особенно остро — не как обещание нового дня, а как напоминание о том, что суставы будет ломить до самого вечера.https://dzen.ru/a/aN1FlZjkEAXFo_Ex
Телефонный звонок разрезал тишину кухни, как скальпель. Резко, безжалостно. На экране высветилось «Катя». Сестра. Алевтина вздохнула и провела пальцем по экрану. Она уже знала, что разговор не будет приятным. Катя никогда не звонила просто так.
— Слушаю, — голос получился более усталым, чем она хотела.
— Привет. У меня новость, — тон сестры был ровным, почти деловым, будто она сообщала о повышении цен на коммунальные услуги. — Бабушка умерла.
Алевтина прислонилась к холодному подоконнику. Воздух вышел из легких. Бабушка. Ей было девяносто четыре. Этого следовало ожидать, но все равно…
— Когда? — прошептала она, чувствуя, как немеют пальцы, сжимающие чашку.
— Неделю назад, — ответила Екатерина.
Неделю. Слово повисло в вязком туманном воздухе между ней и телефоном. Неделю. Семь дней. Сто шестьдесят восемь часов.
— Как… — Алевтина не смогла договорить. В горле встал ледяной ком. — Почему ты молчала?
И тут голос сестры изменился. В нем прорезались стальные, давно знакомые нотки обиды и превосходства.
— А зачем тебе приезжать на похороны? Ты всё равно не любила бабушку. Похоронили вчера. Скромно, только свои. Я всё организовала. Можешь не беспокоиться.
Короткие гудки.
Алевтина медленно опустила руку с телефоном. Чашка выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на линолеум, не разбившись. Чайная лужица медленно расползалась по полу. Она не любила. Катя так решила. За нее. За них обеих.
Она вспомнила руки бабушки, пахнущие сухими травами и тестом. Вспомнила, как та учила ее, семилетнюю, делать первый стежок на ткани, приговаривая: «Вышивка, Алюша, это как жизнь. Где-то узелок завяжется, где-то нитка порвется, а ты всё равно веди свой узор, не бросай». Она и не бросала. В гостиной на диване лежали подушки, вышитые гладью, на стене висел пейзаж, сделанный крестиком, — зимний лес, почти неотличимый от фотографии. А в спальне, в корзинке для рукоделия, лежала незаконченная работа — букет сирени. Она начала его прошлой весной. И почему-то забросила.
«Ты всё равно не любила». Ложь. Холодная, обдуманная ложь, которая была страшнее самой смерти. Любила. Но любовь ее была другой, не такой, как у Кати. Не показной, не требовательной. Тихой. Она была врачом, заведующей отделением. Она видела смерть почти каждый день. Она знала, что горе — это не соревнование. А Катя, похоже, только что выиграла в нем главный приз.
Алевтина посмотрела на часы. Через час начиналась пятиминутка. Она не могла не пойти. Там пациенты. Там жизнь, которую нужно спасать, даже если твоя собственная рассыпается на осколки. Она вытерла пол, машинально переоделась в строгий брючный костюм, бросила в сумку стетоскоп. Перед выходом она задержалась у зеркала в прихожей. Из него смотрела уставшая женщина с проседью в темных волосах и морщинками у глаз, которые сегодня казались глубже обычного. Но взгляд был твердым. Взгляд врача, который сейчас пойдет на работу. А потом… потом она поедет на кладбище. Одна. Без разрешения сестры.
В ординаторской пахло кофе и антисептиком. Молоденькая ординатор Леночка щебетала о вчерашнем свидании, размахивая руками с ярким маникюром. Алевтина молча налила себе крепкого черного кофе, игнорируя сахарницу. Горечь во рту помогала сосредоточиться.
— Алевтина Петровна, у нас по третьей палате вопрос, — подошел к ней Алексей Семёнович, хирург с золотыми руками и вечно обеспокоенным лицом. — Родственники тяжелые. Бабке восемьдесят, состояние критическое, а они ей врут, что все хорошо, через неделю домой. Она верит, рвется вставать. Мы им объясняем, что нужен покой, что любое движение — риск. А дочка ее твердит: «Нельзя маму расстраивать, у нее сердце слабое».
Алевтина сделала глоток. Кофе обжег язык.
— Позовите ко мне дочку. Одну, — распорядилась она.
Через десять минут в ее маленький кабинет вошла женщина лет сорока, заплаканная, сжавшая в руках мокрый платок.
— Я не понимаю, что вам еще нужно! — начала она с порога. — Я лучше знаю свою мать! Ей нельзя говорить правду!
Алевтина спокойно указала ей на стул.
— Присядьте, пожалуйста. Вас как зовут?
— Марина, — всхлипнула та.
— Марина, я понимаю ваше желание защитить маму. Но сейчас ваша ложь убивает ее быстрее, чем болезнь. Она не соблюдает режим, потому что не понимает всей серьезности ситуации. Мы не можем привязать ее к кровати. Нам нужно ее содействие. А для этого она должна знать правду. Смягченную, дозированную, но правду.
— Она не переживет!
— Она не переживет, если упадет по дороге в туалет и у нее откроется внутреннее кровотечение, — голос Алевтины стал жестким, как сталь. — Вы лишаете ее шанса побороться. Лишаете права принять собственное решение, как провести оставшееся ей время. Вы решаете за нее. Разве это справедливо?
Марина замолчала, уставившись в пол. Ее плечи затряслись.
— Вы лишаете ее права… — повторила она шепотом.
Алевтина смотрела на нее и видела Катю. Та же самая самоуверенная жестокость, прикрытая маской заботы. Та же узурпация права решать за другого.
— Поговорите с ней, — сказала Алевтина уже мягче. — Я помогу. Мы сделаем это вместе. Но она должна знать.
После тяжелого рабочего дня, наполненного чужой болью, капельницами и трудными разговорами, собственное горе казалось притупившимся, отошедшим на второй план. Но стоило ей выйти из больничных ворот в сырой весенний вечер, как оно навалилось снова. Туман никуда не делся, только стал ниже и плотнее, превратив фонари в расплывчатые желтые пятна.
Она решила позвонить сыну. Константин жил в Питере, работал программистом. Он всегда был разумным, спокойным мальчиком.
— Привет, мам. Что-то случилось? Голос у тебя…
Алевтина рассказала. Про звонок. Про «неделю назад». Про «не любила».
— Вот же Катька дает, — вздохнул Костя на том конце провода. В его голосе не было удивления, только усталое раздражение. — Ну, ты же ее знаешь. У нее всегда все должны ходить строем. Не парься, мам. Бабушка старенькая была. А Катька… ну, покричит и успокоится.
— Костя, она лишила меня возможности проститься.
— Мам, ну что ты как маленькая. Проститься можно и мысленно. Главное, что в душе. Хочешь, я тебе денег на памятник пришлю? Хороший закажем, из гранита.
Он не понял. Он, ее умный, чуткий сын, не понял всей глубины предательства. Для него это была очередная выходка тетки, бытовая ссора. А для нее — ампутация части души без анестезии.
— Не нужно денег, Костя. Спасибо. Я сама.
Она положила трубку и почувствовала себя абсолютно, оглушительно одинокой. Муж умер пять лет назад. Сын далеко. Сестра… сестры, по сути, больше не было. Остался только этот туманный, холодный Омск и работа, высасывающая все силы.
Она брела по направлению к дому, но ноги сами свернули на улицу Ленина. Любинский проспект. Место их с мужем первых свиданий. Место ее юности. Она шла, не разбирая дороги, погруженная в свои мысли, и вдруг налетела на кого-то.
— Осторожно! — мужской голос, знакомый до боли.
Она подняла глаза. Перед ней стоял мужчина, чуть выше ее, в элегантном темном пальто. Седые волосы на висках, глубокие морщины у глаз. Но сами глаза… Она узнала их сразу.
— Лёша? — вырвалось у нее.
Он всмотрелся в ее лицо. Удивление на его лице сменилось узнаванием, а затем теплой, искренней улыбкой.
— Аля? Алевтина? Не может быть. Сколько лет…
Алексей. Ее первая любовь. Одноклассник. Они сидели за одной партой. Он провожал ее домой, носил ее портфель. А потом, после школы, она поступила в мед, а он уехал с родителями в Новосибирск. И все. Письма становились все реже, а потом прекратились совсем.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она, все еще не веря своим глазам.
— В командировку приехал. По работе. А ты, я слышал, у нас в городе величина. Врач от Бога.
— Слухи преувеличены, — она попыталась улыбнуться, но губы не слушались.
Он внимательно посмотрел на нее.
— Что-то случилось? У тебя лицо… будто мир рухнул.
И она, сама от себя не ожидая, рассказала. Прямо там, посреди улицы, под тусклым светом фонаря. Про бабушку. Про сестру. Про недельное молчание. Она говорила сбивчиво, путано, и впервые за весь день почувствовала, как к глазам подступают слезы.
Он молча слушал, не перебивая. А когда она замолчала, опустошенная, он просто сказал:
— Пойдем, выпьем кофе. Ты вся замерзла.
Они сидели в маленькой кофейне с видом на Драмтеатр. За окном проплывали размытые силуэты машин. Горячая керамика чашки обжигала пальцы, возвращая к жизни. Алексей не задавал лишних вопросов, не давал советов. Он просто рассказывал о себе. Оказалось, он так и не женился. Были отношения, но «не сложилось». Работает инженером-строителем, мотается по всей Сибири. В Омск приехал принимать новый объект.
— Знаешь, — сказал он, помешивая ложечкой пенку в своем капучино, — у меня с отцом были сложные отношения. Мы не разговаривали лет десять. Я считал его виноватым в разводе с матерью. А потом мне позвонили и сказали, что у него инсульт. Я примчался. Он уже не говорил, просто смотрел. И я понял, какой же я был идиот. Вся эта гордость, все обиды — такая пыль. А я потерял десять лет. Десять лет, Аля.
Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Твоя сестра поступила жестоко. Но не позволяй ей украсть у тебя еще и воспоминания. Не позволяй ее злости отравить твою любовь к бабушке.
Его слова были простыми, но они попали в самую цель. Он понял. Не как сын, не как коллега. А как человек, который сам прошел через похожую боль.
— Я завтра поеду на кладбище, — твердо сказала Алевтина.
— Хочешь, я поеду с тобой? — тихо спросил он.
Она покачала головой.
— Спасибо, Лёша. Но это я должна сделать одна.
Вернувшись домой, она первым делом подошла к корзинке с рукоделием. Достала пяльцы с незаконченной сиренью. Пальцы привычно взяли иглу. Но стежки не ложились. Нить путалась, образовывая тугие узелки на изнанке. Один узел был таким крепким, что она не смогла его распутать. Раздраженно дернув нить, она ее оборвала. Все, как говорила бабушка. Алевтина отложила вышивку. Не время. Сначала нужно распутать узлы в собственной душе.
Утром она решилась. Позвонила Кате.
— Я хочу знать, где могила, — сказала она без предисловий.
— Я же сказала, тебе не нужно! — взвилась сестра. — Что ты опять лезешь? Хочешь устроить представление?
— Катя, я не спрашиваю твоего разрешения. Я ставлю тебя в известность. Я поеду. Либо ты скажешь мне номер участка, либо я найду сама через администрацию кладбища.
В трубке повисла тишина. Алевтина слышала тяжелое дыхание сестры.
— Зачем тебе это? — голос Кати дрогнул. В нем уже не было стали, только горечь. — Ты всегда была лучше. Умнее. Мама тебя больше любила. Бабушка тобой гордилась. «Наша Алюша-доктор». А я кто? Я всю жизнь с ними. Горшки выносила, по больницам таскала. А ты приедешь вся такая… правильная. И все будут смотреть на тебя, а не на меня. Даже на ее похоронах.
Вот оно. Детская ревность, проросшая за сорок лет в уродливое, ядовитое растение. Дело было не в любви к бабушке. Дело было в Катиной боли. В ее ощущении себя вечно второй.
— Я не приехала бы на похороны, чтобы красоваться, Катя, — тихо ответила Алевтина. — Я приехала бы, чтобы плакать. Вместе с тобой.
— Поздно, — отрезала сестра. — Старо-Северное. Участок сто двенадцать. Рядом с дедом. Довольна?
И снова короткие гудки.
Старо-Северное кладбище встретило ее тишиной и влажным запахом прелой листвы. Туман все еще держался между деревьями, делая аллеи бесконечными и таинственными. Она легко нашла нужный участок. Свежий земляной холмик, усыпанный венками с пластиковыми цветами. На одном из них лента с надписью: «Любимой бабушке от благодарных внуков». Внуков. Катя написала и за Костю, и за нее. Снова решила за всех.
Алевтина опустилась на краешек скамейки напротив. Она не плакала. Она просто смотрела на эту свежую рану в земле и вспоминала. Вспоминала немощную старушку последних лет, а бойкую, смешливую женщину, которая пекла самые вкусные в мире шаньги. Вспоминала ее морщинистые руки, штопающие Костины колготки. Вспоминала ее тихий голос, напевающий старинные песни. И любовь, которую она «не испытывала», накрыла ее теплой, светлой волной. Она простила бабушку за старческую ворчливость. Простила Катю за ее отчаянную, слепую ревность. И простила себя за то, что редко звонила, вечно ссылаясь на занятость.
— Прости, бабуль, — прошептала она в туманный воздух. — И прощай.
Она сидела долго, пока холод не пробрал до костей. Когда она поднялась, чтобы уходить, она увидела в конце аллеи знакомую фигуру. Алексей. Он не подходил, просто стоял поодаль, у старой березы. В руках он держал маленький букетик живых подснежников. Увидев, что она его заметила, он медленно пошел ей навстречу.
— Я подумал… — начал он, протягивая ей цветы, — что пластик — это не то.
Она взяла цветы. Их лепестки были холодными и влажными от тумана.
— Спасибо, — ее голос сорвался.
И тут она заплакала. Беззвучно, горько, как плачут взрослые сильные женщины, когда их броня наконец дает трещину. Он не обнял ее, не стал утешать. Он просто стоял рядом, большой, надежный, и его молчаливое присутствие было лучшей поддержкой.
Они шли по аллеям кладбища, и туман начал понемногу редеть. Проступили очертания деревьев, дальних оград.
— Я позвонил сыну, — сказала Алевтина, вытирая глаза. — Он не понял.
— Мой тоже не всегда понимает, — кивнул Алексей. — У них своя жизнь, свои скорости. Они мыслят проектами, дедлайнами. А мы… мы уже мыслим потерянным временем.
Он довез ее до самого подъезда. Мотор машины тихо урчал, нарушая вечернюю тишину.
— Зайдешь на чай? — спросила она, сама удивившись своей смелости.
Он улыбнулся, и морщинки у глаз стали теплее.
— В следующий раз. У нас есть время, помнишь?
Он коснулся ее руки, лежавшей на спинке сиденья. Его кожа оказалась сухой и теплой. Короткое, невесомое прикосновение, которое сказало больше, чем любые слова. Перед тем как выйти, она обернулась. Его взгляд упал на ее сумку, из которой торчал краешек пялец.
— Красиво, — сказал он. — Похоже на Иртыш весной, когда лед трогается.
Он заметил. Он увидел.
Поднявшись в квартиру, она не сразу включила свет. Постояла в тишине. На автоответчике мигала лампочка. Сообщение от Кати. Звонок от Кости. Она не стала слушать. Не сейчас.
Она прошла в гостиную и взяла в руки свою незаконченную сирень. Нашла тот самый узелок, который вчера не смогла распутать. Пальцы больше не дрожали. Она аккуратно подцепила одну ниточку кончиком иглы, потом другую. Медленно, терпеливо, она начала распутывать то, что казалось безнадежным.
За окном туман окончательно рассеялся. В прояснившемся небе показались первые звезды. Алевтина создала в телефоне новый контакт. Не «Лёша ❤️», как подсказало было сердце семнадцатилетней девчонки. А просто «Алексей». Взвешенно и спокойно.
Нить поддалась. Узелок распустился, превратившись в ровную, гладкую прядь. Впереди был целый вечер. И, кажется, не только он.
---