Ветер прилетел с казахской степи, сухой и настырный, и принялся трепать Волгоград, как старый коврик. Он завывал в арках сталинских домов, швырял в окна пыль с Мамаева кургана и гнал по Волге седую рябь. Алексей сидел на кухне, глядя, как раскачивается одинокий фонарь во дворе, и чувствовал, как это же беспокойное качание поселяется у него внутри.
– Папа говорит, что мама вас бросит ради молодого любовника! – слова двадцатилетней Вероники, его дочери, сказанные час назад у порога, не уходили. Они впились в мозг, как заноза под ноготь.
Вероника заскочила на пять минут, привезла от матери банки с солеными огурцами и, нервно теребя ремешок сумки, выпалила эту фразу. Она смотрела испуганно, будто сама не верила в то, что говорит, будто передавала чужой, ядовитый шепот. Алексей тогда только хмыкнул, отшутился, что в его пятьдесят три конкурировать с молодыми уже не по силам, и выпроводил дочь в гудящий ветром вечер.
Но сейчас, в тишине квартиры, шутка казалась жалкой. Мама. Для Вероники его невеста, Людмила, навсегда останется «мамой», хоть они с ней уже три года как в разводе, а с Людмилой он помолвлен всего полгода. И «папа», бывший муж Людмилы, Роман, не мог успокоиться.
Людмила. Он перебрал в памяти ее образ. Пятьдесят два года, а в глазах – девчоночий азарт, особенно когда она раскладывала на столе карты и путеводители. Путешествия были ее религией, ее способом дышать. Она работала старшим кассиром в большом сетевом супермаркете – работа нервная, изматывающая, но Людмила относилась к ней с философским спокойствием. «Это просто восемь часов, Лёша, – говорила она, массируя уставшие ноги. – Восемь часов, которые я меняю на билеты в Гранаду или Лиссабон». Она копила на поездки с одержимостью коллекционера, отказывая себе в мелочах, чтобы потом, раз в год, вырваться из волгоградской пыли и жары в мир черепичных крыш и соленого морского воздуха.
Ее бывший, Роман, этого никогда не понимал. Для него ее страсть была блажью, пустым транжирством. Алексей помнил ее рассказы, скупые, без жалоб. О том, как Роман прятал ее загранпаспорт. О том, как скандалил из-за купленного ею словаря испанского языка. «Зачем тебе эта тарабарщина? – орал он. – Ты кассирша, а не дипломат. Лучше бы борщ научилась варить по-человечески».
Алексей тогда слушал и кипел от праведного гнева. Ему, инженеру на «Красном Октябре», казалось дикостью так унижать женщину, которую любишь. Он встретил Людмилу через год после ее развода, на вечере у общих знакомых. Она была тихой, чуть настороженной, но когда речь зашла о путешествиях, ее лицо преобразилось. Она рассказывала о крошечных улочках Праги так, словно сама была вымощена их брусчаткой. Алексей, всю жизнь проживший между заводом и домом, слушал, открыв рот. В ту весну он влюбился не просто в женщину, а в целый мир, который она носила в себе.
Дверной замок щелкнул. Людмила.
Она вошла в прихожую, уставшая, стягивая с головы платок. Ветер тут же ворвался в квартиру, взметнув штору на кухне.
– Уф, сдувает сегодня, – она поставила на пол тяжелую сумку. – Привет, родной. Прости, что поздно. У нас сегодня инкассация с пересчетом, да еще и новенький мальчик тупит, как зависший компьютер. Всю душу вымотал.
«Новенький мальчик». Слова Вероники снова укололи.
– Сильно молодой? – спросил Алексей, стараясь, чтобы голос звучал буднично.
– Да лет двадцать пять, наверное. Симпатичный, но бестолковый до ужаса. Глазами только хлопает. Боюсь, не задержится. Ты ужинал?
Она прошла на кухню, на ходу снимая рабочую жилетку с логотипом магазина. От нее пахло супермаркетом – смесью запахов свежего хлеба, бытовой химии и чего-то неуловимо-синтетического. Алексей любил этот запах. Он был настоящим, запахом ее усталости, ее честного труда. Но сегодня он искал в нем что-то другое. Чужой парфюм? Запах приключения? Бред.
– Ужинал, – коротко ответил он. – Вероника заходила.
Людмила обернулась, ее лицо посветлело.
– Да? Как она? Что-то передала?
– Огурцы. И привет от твоего бывшего.
Он не смог сдержаться. Яд просочился в голос. Людмила замерла с чайником в руке. Ее взгляд стал внимательным, таким, каким она смотрела на подозрительные купюры.
– Что-то случилось, Лёш?
– Он, оказывается, считает, что ты меня бросишь. Ради молодого любовника. Вероника так и сказала.
Тишина на кухне стала плотной, тяжелой. Слышно было только, как воет ветер за окном и гудит холодильник. Людмила медленно поставила чайник на плиту.
– Понятно, – сказала она наконец, и в этом простом слове было столько горечи и усталости, что Алексею стало стыдно. – Значит, Роман опять начал свою шарманку. Он не меняется.
– А ты? – вырвалось у него.
Она вскинула на него глаза. В них не было гнева, только недоумение и боль.
– Что «я»? Ты серьезно, Алексей? Ты веришь в этот бред? После всего, что я тебе рассказывала?
– Я не знаю, во что верить, – честно признался он, чувствуя себя последним идиотом. – Просто… ты такая… живая. Все время куда-то стремишься. А я… завод, дом, диван. Иногда мне кажется, что я для тебя – просто перевалочный пункт. Удобный аэродром перед большим полетом.
Он сам ужаснулся своим словам. Он озвучивал не мысли Людмилы, а свои самые потаенные страхи. Страхи немолодого, уставшего мужчины, которому вдруг достался такой подарок – женщина-фейерверк.
Людмила смотрела на него долго, изучающе. Потом горько усмехнулась.
– Аэродром… Знаешь, какой у меня был аэродром двадцать лет? Меня каждый день проверяли. Куда пошла, с кем говорила, почему задержалась на пятнадцать минут. Мои книги по истории искусств назывались «макулатурой», а желание поехать в Питер – «бесишься с жиру». Я думала, что сбежала из этой тюрьмы. А оказывается, просто сменила надзирателя. Га?
Это волгоградское «га?» в конце фразы прозвучало как щелчок хлыста.
Она отвернулась к окну, скрестив руки на груди. Алексей видел ее напряженную спину, и ему хотелось подойти, обнять, сказать, что он дурак, что ветер надул ему в голову всякую чушь. Но он молчал, парализованный собственным уродливым подозрением.
На следующий день напряжение висело в воздухе, как пыльная взвесь. Они почти не разговаривали. Людмила ушла на работу, бросив короткое «пока». Алексей остался один. Он бродил по квартире, натыкаясь на следы ее присутствия. Вот на комоде лежит открытый путеводитель по Андалусии с закладкой на странице про Альгамбру. Вот на полке русско-испанский разговорник. Молодой любовник. Может, испанец? Бред какой.
Он не выдержал. Взял ключи от машины и поехал к ее супермаркету. Чувствовал себя омерзительно, как частный детектив из дешевого сериала. Он припарковался так, чтобы видеть вход, и стал ждать. Час, другой. Покупатели с тележками, подростки, мамы с колясками.
Наконец, около девяти вечера, когда уже стемнело и ветер снова набрал силу, он увидел ее. Она вышла не одна. Рядом с ней шел высокий светловолосый парень в такой же униформе. Они о чем-то оживленно говорили. Парень смеялся, а Людмила… она улыбалась. Той самой своей особенной, чуть смущенной и светлой улыбкой. У входа они попрощались. Парень помахал ей рукой и пошел в сторону остановки. Людмила повернулась и пошла к своему дому.
Алексей вцепился в руль. Вот он. Тот самый «мальчик». Симпатичный. Бестолковый. Который заставляет ее улыбаться. Ревность, холодная и липкая, поднялась изнутри, затапливая здравый смысл. Он завел машину и поехал домой, выбрав самый длинный путь, кружа по сонным проспектам, чтобы дать себе время остыть. Но это не помогало.
Когда он вошел в квартиру, Людмила уже была дома. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги, и что-то быстро писала в блокноте.
– Ты где был? – спросила она, не поднимая головы.
– Ездил по делам, – буркнул он. – Что пишешь? Отчет для своего протеже?
Людмила медленно подняла на него глаза.
– Я составляю список слов для следующего урока. У меня завтра занятие по испанскому.
– А, испанский. Наверное, твой новый друг тоже его учит? Чтобы вам было о чем поговорить в Гранаде.
Людмила захлопнула блокнот.
– Хватит, Лёша.
– А что «хватит»? Я сегодня видел вас. Ты так ему улыбалась. Мне ты так давно не улыбалась.
– Я улыбалась, потому что этот «мальчик», которого зовут Денис, наконец-то понял, как правильно делать сторно по кассе! Я билась над этим две недели! И я устала, Алексей! Я смертельно устала от подозрений! Я отработала смену, где на меня орала покупательница из-за того, что ценник на кефир не тот, потом полтора часа искала недостачу в триста рублей, потому что Денис ошибся, потом шла домой под этим проклятым ветром, мечтая только о горячей ванне и тишине. И что я получаю? Допрос с пристрастием!
Она вскочила, ее глаза метали молнии.
– Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Ты повторяешь Романа! Один в один! Та же ревность на пустом месте, те же унизительные подозрения! Я думала, ты другой! Я поверила, что можно иначе! Что можно просто жить, доверять друг другу, радоваться друг за друга! Мои путешествия, мой испанский – это мое! Это то, что не дал мне растоптать Роман, то, что я пронесла через всю ту серую жизнь! Это моя броня, мой воздух! Я думала, ты это понимаешь. А ты хочешь и это у меня отнять? Превратить мой единственный глоток свободы в повод для ревности?
Она говорила сбивчиво, страстно, и с каждым ее словом Алексей съеживался, понимая всю глубину своей ошибки. Он не просто обидел ее – он предал. Предал то самое светлое, что его в ней и привлекло. Ее жажду жизни, ее несгибаемый дух. Он пытался запереть вольную птицу в клетку своих комплексов.
– Люда… прости, – прошептал он.
– Не надо, – она махнула рукой, и в этом жесте было столько безнадежности. – Я не хочу больше ничего доказывать. Я уже один раз доказала – разводом. Второй раз у меня нет сил.
Она взяла из шкафа плед, подушку и молча ушла в другую комнату. Дверь тихо закрылась. И эта тишина была страшнее любого крика. Ветер за окном стих, словно тоже выдохся. А для Алексея буря только начиналась.
Он не спал всю ночь. Перед глазами стояло ее лицо – сначала недоумевающее, потом обиженное, потом – отчужденное. Он прокручивал в голове их разговор, свои уродливые, ядовитые фразы. Как он мог? Как он мог позволить словам Романа, человека, которого презирал, отравить его собственную душу и разрушить то самое дорогое, что у него было?
Утром Людмила ушла на работу раньше обычного. На столе стояла чашка с остывшим кофе и лежала записка: «Вечером у меня родительское собрание в языковой школе. Буду поздно».
Родительское собрание. В ее пятьдесят два. Эта деталь, такая абсурдная и трогательная, окончательно его добила. Она была не просто ученицей, она была ответственной ученицей. Она относилась к своему хобби со всей серьезностью взрослого человека, который наконец-то получил право делать то, что ему нравится.
Алексей понял, что должен действовать. Извинений было мало. Нужно было что-то сделать. Что-то, что покажет ей, что он не Роман. Что он на ее стороне.
Он позвонил Веронике.
– Ника, привет. Нам надо поговорить. Серьезно.
Они встретились в обед в маленьком кафе на Аллее Героев. Вероника выглядела виноватой.
– Дядя Лёш, я не хотела… Папа так сказал, я и…
– Я знаю, что не хотела, – мягко перебил он. – Я не за этим тебя позвал. Скажи, твой отец часто так говорит про Людмилу?
Вероника опустила глаза.
– Постоянно. Что она его бросила, что она легкомысленная, что у нее всегда были какие-то увлечения на стороне… Говорит, что она и вас бросит, потому что вы для нее слишком «простой» и «скучный».
Алексей почувствовал, как внутри снова закипает гнев, но на этот раз – правильный, направленный вовне.
– Понятно. А теперь послушай меня, дочка. То, что говорит твой отец – это неправда. Это его обида говорит. Людмила не бросала его. Она ушла от него, потому что он не давал ей дышать. Потому что он пытался сделать ее своей вещью. А человек – не вещь. Особенно такой человек, как она. У нее есть мечты, и это прекрасно. А я… я повел себя как идиот и чуть все не испортил, поверив в эту ложь. Никогда, слышишь, никогда не позволяй чужой злобе управлять тобой. И не будь почтальоном для чужих ядовитых писем.
Вероника смотрела на него широко раскрытыми глазами. Кажется, она впервые видела ситуацию не через призму родительских разборок, а как сложную историю взрослых людей.
– Я поняла, дядя Лёш. Простите.
– Себя прости, – сказал он. – А теперь мне надо идти. У меня есть одно дело.
Он знал, что нужно делать. Адрес Романа он знал. Это была рискованная затея, но он должен был закрыть этот гештальт. Поставить точку.
Роман жил в старой хрущевке в Краснооктябрьском районе. Он открыл дверь сам – располневший, с отечным лицом и злыми, подозрительными глазками. Он был одет в растянутые треники и застиранную майку.
– Тебе чего? – пробасил он, недружелюбно разглядывая Алексея.
– Поговорить, – спокойно сказал Алексей, входя в квартиру, не дожидаясь приглашения. В нос ударил кислый запах несвежего белья и дешевых сигарет.
– Мне с тобой не о чем говорить, – Роман напрягся.
– А мне с тобой есть о чем. Я хочу попросить тебя, Роман, оставить в покое Людмилу. И меня. И мою дочь. Перестань использовать Веронику, чтобы лить на нас свою желчь.
Роман осклабился.
– Испугался, инженер? Что твоя кассирша упорхнет? Правильно боишься. Она такая. Ей все мужики, что помоложе да побогаче, нравятся. Я ее насквозь вижу.
– Ты ничего в ней не видишь, – голос Алексея был тихим, но твердым. – Ты никогда ничего в ней не видел, кроме своей собственности. Ты видел кассиршу, а я вижу женщину, которая мечтает увидеть Альгамбру. Ты видел транжиру, а я вижу человека, который готов восемь часов в день сканировать штрих-коды, чтобы накопить на свою мечту. Ты видишь измену в желании учить новый язык, а я вижу силу духа. Ты потерял ее не потому, что она «такая», а потому что ты – вот такой. – Алексей обвел взглядом убогую, прокуренную кухню. – И если ты еще хоть раз попытаешься влезть в нашу жизнь, я сделаю все, чтобы твоя дочь узнала, почему на самом деле от тебя ушла ее мать. Со всеми подробностями. Ты меня понял?
Роман сдулся. Его напускная бравада исчезла. Он увидел перед собой не испуганного «простака», а уверенного, спокойного мужчину, который пришел защищать свое. Он что-то пробормотал себе под нос и отвернулся.
Алексей молча вышел. Он не чувствовал триумфа, только облегчение. Он закрыл за собой дверь в прошлое Людмилы.
Вечером, когда Людмила вернулась домой, Алексей ждал ее на кухне. На столе стояли две чашки с чаем, лежала ее любимая шоколадка и… новый, самый подробный путеводитель по Испании, какой он только смог найти.
Людмила вошла молча, настороженно. Увидела стол, остановилась.
– Что это? – тихо спросила она.
– Это чай, – так же тихо ответил Алексей. – А это… это чтобы ты лучше подготовилась к «родительскому собранию».
Он поднял на нее глаза.
– Люда, я был неправ. Я был слепым, глухим идиотом. Я позволил страху и чужой злобе говорить за меня. Я не знаю, сможешь ли ты меня простить. Но я хочу, чтобы ты знала. Я люблю тебя не вопреки твоим мечтам, а из-за них. Я люблю твой испанский, твои карты, твою одержимость путешествиями. Это и есть ты. И я не хочу тебя менять. Я хочу… я хочу полететь с тобой. В Гранаду. Если ты, конечно, возьмешь с собой такого «скучного» попутчика. Я даже готов выучить пару фраз. Например, «Te amo». Это ведь «я тебя люблю»?
Людмила смотрела на него, и ее глаза, такие уставшие и холодные весь этот день, начали теплеть. По ее щеке медленно скатилась слеза. Но это была не слеза обиды. Она подошла к столу, взяла в руки путеводитель, провела пальцами по глянцевой обложке с изображением красных стен Альгамбры.
– Ты говорил с Романом? – догадалась она.
Алексей кивнул.
– Я должен был. Чтобы этот ветер больше не залетал в нашу квартиру.
Она молчала несколько долгих мгновений. Потом подняла на него влажные, но уже улыбающиеся глаза.
– Занятия по вторникам и четвергам, – сказала она. – Группа для начинающих. Еще есть места. Если хочешь…
Она не договорила. Алексей подошел и просто обнял ее. Крепко, как обнимают самое ценное, что боишься потерять и только что чудом обрел вновь. Она уткнулась ему в плечо. От ее волос пахло весенним ветром, но теперь он не казался враждебным. Это был ветер перемен, свежий и пахнущий далекими путешествиями. Их путешествиями.
– Te amo, – прошептал он ей в макушку.
– Я тоже тебя люблю, Лёша, – ответила она. – Только давай сначала разберемся с настоящим временем глагола «ser». А то в Гранаде засмеют.
И он рассмеялся. Впервые за эти два дня. Легко и свободно. За окном шумел ночной Волгоград, а на маленькой кухне два немолодых, но счастливых человека строили планы, глядя на карту страны, где они еще никогда не были, но куда обязательно доберутся. Вместе.