– Бабуля, папа сказал, что вы его не родная мать!
Слова шестилетнего Мишки, звонкие и безжалостно-чистые, ударили Елену наотмашь. Ветер, налетевший с Волги, рванул подол её летнего платья, швырнул в лицо прядь выбившихся из причёски волос. Она замерла посреди набережной Федоровского, глядя на панораму Нижнего Новгорода – на Стрелку, где Ока вливалась в Волгу, на купола Рождественской церкви, на суетливые «Метеоры», режущие воду. Утренний город, обычно дарящий ей чувство покоя и оптимизма, вдруг стал чужим и размытым, словно акварель под дождём.
Мишка, не заметив произведённого эффекта, уже тянул её за руку к детской площадке.
– Бабуль, ну пойдём! Там качели новые!
Елена механически кивнула, позволяя увести себя. Не родная мать. Фраза, которую она сорок лет держала запертой в самом дальнем ящике души, вдруг вырвалась на свободу, произнесённая голосом её внука. Её Дима сказал. Её взрослый, тридцатипятилетний сын Дмитрий. Зачем?
В кармане завибрировал телефон. На экране высветилось: «Директор. Михаил Петрович». Сердце сделало ещё один тревожный кульбит. Профессиональные проблемы всегда приходили не вовремя.
– Елена Андреевна, доброе утро. Извините за беспокойство в неурочный час, – голос директора был напряжённым. – Тут ситуация… Мать Кольцова, Лидия Семёновна, написала на вас официальную жалобу в департамент.
Елена закрыла глаза. Кольцов. Её самый сложный ученик в выпускном классе. И его мать, женщина с энергией ледокола и лексиконом портового грузчика.
– Что на этот раз? – устало спросила она.
– Всё то же. Предвзятое отношение, занижение оценок, психологическое давление. Только теперь с требованием отстранить вас от преподавания до окончания разбирательства. Я отбивался как мог, но она пригрозила прокуратурой. Нам нужно встретиться сегодня. В час. Будет она и представитель из департамента. Будьте готовы. Это не просто разговор.
Она сбросила вызов. Ветер не унимался, трепал листья старых лип, гнал по асфальту пыль и сухие веточки. Две атаки с разных флангов за пять минут. Одна – по самому сердцу, другая – по делу всей жизни. Она почувствовала себя шахматной фигурой, попавшей под двойной удар. Но Елена была хорошим игроком. Она знала, что даже в самой проигрышной позиции есть шанс на контригру. Главное – не паниковать и просчитать все варианты.
«Не родная мать». Эта фраза стала ключом, отпирающим дверь в прошлое. Пока Мишка качался на качелях, заливисто смеясь, Елена села на скамейку, и воспоминания, которые она так старательно упорядочивала годами, хлынули неудержимым потоком.
…Ей двадцать пять, она молодой учитель русского языка и литературы, замужем за лучшим человеком на свете – инженером Михаилом. Они живут в маленькой двушке с видом на нижегородский кремль. Они счастливы. Им не хватает только одного – детского смеха. Годы обследований, врачей, надежд и разочарований. Вердикт был сух и безжалостен, как медицинский бланк, на котором он был написан. Бесплодие.
Михаил, её тихий, надёжный Миша, тогда впервые проявил несвойственную ему твёрдость. Вечером, когда она, выплакав все слёзы, лежала, отвернувшись к стене, он сел на край кровати и сказал:
– Лен, это не конец партии. Это просто смена стратегии. Мы можем сделать рокировку.
Она не поняла.
– Какую рокировку?
– Мы возьмём ребёнка. Из дома малютки. Мы дадим ему всё, что у нас есть. И даже больше.
Эта мысль, поначалу показавшаяся дикой, пугающей, постепенно обретала форму. Это был сложный гамбит, жертва пешки – иллюзии о биологическом родстве – ради стратегического преимущества. Ради семьи.
И вот они в доме малютки. Запах хлорки, казённой еды и затаённого детского одиночества. Десятки одинаковых кроваток. И среди них – он. Маленький, худющий мальчик с огромными, испуганными глазами цвета пасмурного неба. Четырёхлетний Дима. Он не говорил. Точнее, почти не говорил, издавая лишь отдельные звуки. Воспитательница, уставшая женщина с потухшим взглядом, махнула рукой: «Проблемный. Отказник. Мать молодая, оставила сразу. Он у нас молчун».
Когда Елена присела к его кроватке, он вжался в подушку. Она протянула ему маленькую деревянную лошадку. Он долго смотрел на игрушку, потом на её лицо. И вдруг тоненьким, дрожащим голоском произнёс первое слово, которое они от него услышали:
– Некасивая.
Он смотрел на лошадку. Елена рассмеялась сквозь слёзы. «Некрасивая».
– Почему же некрасивая? Очень даже красивая, – мягко сказала она.
Михаил положил ей руку на плечо.
– Наш, – прошептал он. – Точно наш. С характером.
Первые месяцы были адом. Дима просыпался по ночам с криком. Он боялся громких звуков, не отпускал руку Елены ни на секунду. Ел плохо, почти не разговаривал, а если и говорил, то коверкая слова так, что понять его было почти невозможно. Любое пианино было «роялиной», а любой удар – «бацаньем». Он был маленьким диким зверьком, попавшим в непривычную среду. Елена почти не спала, осунулась, похудела. Коллеги в школе сочувственно качали головами. Некоторые, за спиной, шептались: «Связалась с детдомовским, теперь мучается».
Она помнила тот случай с Витькой Сидоркиным из соседнего подъезда, таким же мальчишкой, как Дима. Витька, дразня его «подкидышем», толкнул Диму, и тот упал, разбив коленку. Дима не заплакал. Он молча поднялся, посмотрел на Витьку своими серьёзными глазами и тихо сказал:
– Ты злой. Как баба Яга.
Вечером Елена, обрабатывая ему ссадину, спросила:
– Дим, почему ты так сказал?
– Потому что у злых нет мамы, – ответил он своей детской, нерушимой логикой. – Их никто не любит.
В тот момент она поняла, что её любовь пробивает броню. Что её гамбит был верным.
Михаил стал для Димы целым миром. Он научил его кататься на велосипеде, вырезать из дерева смешные фигурки и, самое главное, играть в шахматы. Михаил был кандидатом в мастера, и шахматная доска стала для их семьи полем для безмолвных разговоров. Елена смотрела, как её муж, терпеливо объясняя ценность каждой фигуры, учит их сына стратегии, умению видеть на несколько ходов вперёд, жертвовать малым ради большой победы.
– Шахматы, Лен, это не про фигуры, – говорил он ей. – Это про жизнь. Учишься думать, нести ответственность за каждый ход. Понимаешь, что даже пешка может стать ферзём.
Дима рос. Его речь выправилась. К первому классу он говорил на чистейшем русском языке, который Елена, как филолог, оттачивала с ним каждый день. Он оказался невероятно способным. Особенно к точным наукам и, конечно, к шахматам. Угловатый, пугливый мальчик превращался в высокого, уверенного в себе подростка. Его детская травма, казалось, затянулась, оставив лишь тонкий, едва заметный шрам где-то в глубине души.
А потом Михаила не стало. Внезапный инфаркт. Елене было тридцать восемь, Диме – семнадцать. Мир рухнул во второй раз. Но теперь у неё был он. Её сын. В тот страшный вечер, когда она сидела на кухне, не в силах даже плакать, он подошёл, сел напротив и молча расставил на доске шахматы.
– Твой ход, мам, – тихо сказал он.
И они играли. Всю ночь. Это была их безмолвная панихида по мужу и отцу. Это был его способ сказать: «Я здесь. Я с тобой. Мы справимся». И они справились.
Он поступил в Политех, как и хотел Михаил. Женился. У него родился Мишка. Елена из «некасивой» девочки с деревянной лошадкой превратилась в «бабулю». Её внешность тоже изменилась. Ушла юношеская угловатость, появилась плавная стать, а в густой копне вьющихся каштановых волос, которые Дима унаследовал от неё по какому-то необъяснимому закону любви, пробилась первая благородная седина. Она стала той женщиной, которой всегда хотела быть. Сильной. Нужной. Любимой.
И вот теперь – «не родная мать».
– Бабуля, я пить хочу! – крик Мишки вырвал её из прошлого.
Елена встала. Хватит рефлексии. Впереди битва. Точнее, две. И обе нужно выиграть.
***
В кабинете директора пахло валерьянкой и старой бумагой. Михаил Петрович, полный мужчина с добрыми, но уставшими глазами, нервно теребил ручку. Напротив него сидела Лидия Кольцова – женщина лет пятидесяти, в ярком, кричащем платье, с боевым макияжем на лице. Рядом с ней – бесцветная дама из департамента с блокнотом и выражением скучающего превосходства на лице.
Елена вошла спокойно, кивнув всем присутствующим. Она села, положив перед собой тонкую папку. Её спокойствие, казалось, взбесило Кольцову ещё больше.
– Вот и она! Художница! – начала та без предисловий, окатывая Елену волной дешёвого парфюма. – Я вам говорила, Михаил Петрович, она издевается над моим Коленькой! У него стресс! Он из-за неё в институт не поступит!
– Лидия Семёновна, давайте по порядку, – вмешался директор. – Елена Андреевна, вам слово.
Елена открыла папку.
– Уважаемая комиссия, уважаемая Лидия Семёновна. Я преподаю русский язык и литературу двадцать два года. Николай Кольцов – ученик способный, но, к сожалению, систематически не выполняющий домашние задания и пропускающий занятия. Вот журнал за последний семестр. – Она положила на стол распечатку из электронного журнала. – Тридцать два процента пропусков по моему предмету. Из оставшихся уроков половина – с невыполненной работой.
– Это потому что вы его гнобите! Он боится к вам на уроки ходить! – не унималась Кольцова.
– Позвольте, – Елена подняла руку, останавливая её поток. Её голос был ровным и холодным, как сталь. – Психологическое давление, говорите? Вот характеристика от классного руководителя и школьного психолога. «Конфликтен, часто провоцирует споры с учителями и одноклассниками». Вот докладные от других педагогов. Математика, физика, история. Картина везде одинаковая.
Она выкладывала на стол документ за документом. Это была её шахматная партия. Каждый лист бумаги – выверенный ход.
– А теперь по поводу последней контрольной, из-за которой, как я понимаю, и возник конфликт. Николай получил «удовлетворительно». Вы утверждаете, что я занизила оценку.
– Конечно, занизила! Мой сын не может на тройку написать! Он у меня умница!
– Я тоже так считаю, – неожиданно согласилась Елена. – Николай действительно умный парень. Поэтому он не мог написать вот это.
Она достала последний лист. Это были два сочинения. Одно, написанное Кольцовым в классе. Другое – скачанное из интернета с популярного сайта готовых работ.
– Как видите, тексты идентичны. Вплоть до характерной опечатки в слове «мировоззрение». Я не стала ставить ему «неудовлетворительно» за плагиат, Лидия Семёновна. Я оценила его работу на «три», дав ему шанс. Я вызвала вас на разговор, чтобы обсудить это. Вы не пришли. Вместо этого вы написали жалобу в департамент.
В кабинете повисла тишина. Кольцова смотрела на два листа бумаги, её лицо побагровело. Представительница департамента что-то быстро строчила в блокноте, уже без скучающего вида.
– Это… это вы всё подстроили! – выдохнула Лидия, но в её голосе уже не было прежней уверенности.
Елена посмотрела ей прямо в глаза.
– Я не играю в такие игры, Лидия Семёновна. Я учу детей. И пытаюсь сделать из них порядочных людей. Людей, которые несут ответственность за свои поступки. Которые понимают, что за каждый ход в жизни придётся отвечать. И что списать жизнь начерно, а потом переписать набело, не получится.
Она закрыла папку. Эндшпиль. Мат в три хода.
Михаил Петрович откашлялся.
– Думаю, ситуация ясна, – сказал он, глядя на женщину из департамента. Та молча кивнула.
***
Она возвращалась домой пешком. Ветер утих. Летнее солнце припекало, но на душе у Елены было светло и пусто. Одну партию она выиграла. Оставалась вторая, самая главная.
Дверь в квартиру была не заперта. На кухне сидел Дмитрий. Он выглядел виноватым.
– Мам…
– Чай будешь? – спросила она, ставя чайник.
Он кивнул. Они молчали, пока чайник не закипел. Елена разлила чай по чашкам, села напротив. Точно как в тот вечер, семнадцать лет назад, только без шахматной доски.
– Мишка мне сказал, – начала она спокойно. – Про то, что я не родная.
Дмитрий вздрогнул.
– Мам, прости. Я не думал… Он спросил, почему у него волосы светлые, как у папы, а у меня и у тебя – тёмные. Ну, я и начал объяснять… Про семью. Про то, что семья – это не только те, кто похож. Что бывают разные семьи. И что ты выбрала меня, а папа выбрал тебя, и так получилась наша семья. Я говорил, что ты самая лучшая, что ты больше, чем родная… А он, видимо, выхватил только одну фразу и понял по-своему. Прости, я дурак.
Елена смотрела на своего взрослого сына. На его руки, так похожие на руки Михаила. На его серьёзные глаза цвета пасмурного неба.
– Ты не дурак, Дима. Ты всё правильно сказал.
Она протянула руку через стол и накрыла его ладонь.
– Знаешь, что самое смешное? Сегодня, когда Мишка это сказал, я впервые за много лет испугалась. Испугалась, что это слово – «не родная» – может что-то разрушить. Что оно как кислота, которая разъест всё, что мы с отцом строили. А потом у меня была очень неприятная история в школе.
Она вкратце рассказала ему про Кольцову.
– И я поняла одну вещь, – закончила она. – Есть матери, которые рожают. Как мать того Кольцова. Она его родила. Но она не учит его главному – быть человеком. Она готова лгать, унижать других, лишь бы защитить его от последствий его же лени и обмана. Она биологическая мать. Но разве это материнство?
Она замолчала, подбирая слова.
– А есть… – она сжала его руку. – Есть те, кто выбирает. Мы с папой выбрали тебя. Каждую минуту. Каждый день. Когда ты кричал по ночам. Когда ты молчал. Когда ты впервые назвал меня мамой. Когда ты принёс первую пятёрку. Когда мы играли в шахматы. Это был наш выбор. Это и есть – быть родными. Это не в крови, Дима. Это вот здесь.
Она приложила его руку к своей груди.
Дмитрий поднял на неё глаза. В них стояли слёзы.
– Я знаю, мам. Я всегда это знал. Ты – моя единственная мама. Всегда была и будешь.
Он встал, обошёл стол и крепко обнял её. Она уткнулась ему в плечо, вдыхая знакомый с детства запах, и почувствовала, как многолетнее напряжение, которое она даже не осознавала, отпускает её. Словно сложный, затянувшийся эндшпиль наконец-то завершился победой.
Из комнаты выбежал Мишка с шахматной доской.
– Пап, бабуль, давайте играть! Я буду белыми!
Дмитрий усмехнулся сквозь слёзы.
– Давай, гроссмейстер. Только учти, бабушка у нас чемпион.
Елена посмотрела на них – на своего сына и своего внука. На свою семью. На своё продолжение. Ветер за окном окончательно стих. В наступившей тишине был слышен только стук расставляемых на доске деревянных фигур.
Она улыбнулась.
– Твой ход, Миша.