Ветер бился в высокое, рассохшееся окно кабинета, как обезумевшая птица. Он прилетал с Кубани, гнал по улицам Краснодара пыль и сухие листья чинар, забивался под воротники пальто и выстуживал, казалось, саму душу. Марина смотрела на то, как дрожит в раме стекло, и это дрожание отдавалось внутри, мелкой, противной дрожью в руках, которые она спрятала под столом.
«Марина Викторовна, вы же понимаете, ситуация чрезвычайная», – голос Валерия, заведующего отделом редких книг, был ровным и почти безжизненным, как будто он зачитывал протокол. Он сидел напротив, прямой, подтянутый, в безупречно отглаженной рубашке, и его спокойствие было оскорбительнее любой истерики.
«Понимаю, Валерий Игоревич». Ее собственный голос прозвучал глухо.
«Книга. Издание Лермонтова тысяча восемьсот девяносто первого года. Дар мецената. Оценочная стоимость…» Он сделал паузу, постучав по столу идеально заточенным карандашом. «Вы понимаете. А вы – материально ответственное лицо. Заведующая сектором».
Марина молчала. Что тут скажешь? Книги нет. Уже четвертый день.
«И тут, – Валерий откашлялся, отвел взгляд в сторону, на пожелтевшую карту губернии на стене, – до меня доходят определенные слухи. Неприятные. Я бы не придал им значения, но в свете происходящего…»
Холод, начавшийся в кончиках пальцев, пополз вверх по рукам, к плечам. Она знала, какие слухи. Она чувствовала их липкую паутину последние две недели.
«Говорят… – он все-таки заставил себя посмотреть ей в глаза, и в его взгляде была смесь брезгливости и служебного долга, – что у вас в семье не все гладко. Что вы… склонны брать то, что вам не принадлежит. Что-то про фамильное серебро…»
Ветер с новой силой ударил в стекло, и оно жалобно звякнуло. Вот оно. Кульминация. Не встреча с мифической биологической матерью, как в романах, которые она выдавала читателям уже тридцать лет, а вот этот стыдный, унизительный разговор в пыльном кабинете. Людмила победила. Ее яд, выпущенный за семейным столом где-то под Горячим Ключом, дополз сюда, в самое сердце ее, Марины, жизни, в ее крепость, в ее библиотеку, и теперь разъедал все изнутри.
Она подняла глаза на Валерия. Пятьдесят два года. Библиотекарь с институтской скамьи. Вся жизнь среди стеллажей, картотек, запаха старой бумаги и клея. И вот финал – подозрение в краже. Не просто в краже, а в краже, подкрепленной репутацией воровки семейных реликвий. Реликвий семьи, в которую ее так и не приняли.
Все началось месяц назад, в душный, еще по-летнему теплый сентябрьский день. Федор уговорил ее поехать на юбилей его двоюродного дяди. Сама мысль о встрече со всей его родней вызывала у Марины тревогу, похожую на ту, что она испытывала перед осенней обрезкой роз – дело необходимое, но колючее и всегда оставляющее царапины.
Они жили с Федором уже пятнадцать лет. Не расписанные. Когда-то давно это казалось неважным, потом стало привычкой, а теперь, в ее возрасте, затевать свадьбу казалось нелепым. Федор, спокойный, основательный инженер-строитель, тоже не настаивал. Их устраивал их тихий быт в маленьком домике на окраине Краснодара, ее сад, его рыбалка, общие ужины на веранде. Но для его сестры, Людмилы, Марина всегда была «эта». Не жена. Приживалка. Женщина, занявшая место в доме, но не в семье.
Праздновали на даче. Длинный стол под виноградной лозой, запах шашлыка, громкие южные разговоры, в которых «шо» и «гэ» звучали мягко и певуче. Марина, привыкшая к тишине читального зала, чувствовала себя чужой. Она помогала накрывать на стол, раскладывала приборы, и тут появилась Людмила. Высохшая, энергичная женщина с цепким, оценивающим взглядом.
«Ой, Мариночка, а шо ж ты наши вилочки-то парадные взяла? Эти ж серебряные, прабабушкины. Давай-ка мы их для своих, а гостям – обычные, мельхиоровые».
Слово «своим» прозвучало как щелчок хлыста. Марина молча собрала серебряные вилки, чувствуя, как горят щеки. Федор, увидев ее лицо, нахмурился, подошел к сестре: «Люда, прекрати».
«А шо я такого сказала? – Людмила невинно захлопала ресницами. – Порядок должен быть. Фамильные ценности – это ж память. Их беречь надо. А то мало ли… Люди приходят, уходят».
Этот намек, ясный и точный, как удар скальпелем, был только началом. Весь вечер Людмила, переходя от одной группы родственников к другой, нет-нет да и возвращалась к теме «наследия». Марина слышала обрывки фраз: «…серебро-то старинное, еще дореволюционное…», «…надо в ячейку банковскую, а то Федька наш добряк, пустил в дом…», «…глазом моргнуть не успеешь, а ложечек уже не хватает…»
Она не говорила прямо. Она создавала атмосферу, сеяла сомнение, лепила ей, Марине, образ хищницы, охотницы за чужим добром. Марина сидела за столом, механически улыбалась, а внутри все сжималось от унижения и бессилия. Федор хмурился, бросал на сестру гневные взгляды, но вступать в открытый конфликт на семейном празднике не решался. Он всегда был таким – не любил скандалов, надеялся, что все «само рассосется».
Оно не рассосалось. Оно проросло.
Через неделю после того юбилея в их отдел передали частную коллекцию. Жемчужиной был тот самый Лермонтов. В сафьяновом переплете с золотым тиснением, с иллюстрациями Врубеля. Марина держала книгу в руках с благоговением, ощущая ее вес, шероховатость страниц, едва уловимый аромат времени. Она лично поставила ее в специальный шкаф под стекло, завела карточку, сделала запись в журнале поступлений. Ее мир снова обрел гармонию и смысл. Здесь, в библиотеке, все было на своих местах. Каждая книга знала свой шифр, свое место на полке. Это был ее упорядоченный рай, в отличие от хаоса семейных отношений Федора.
А потом, в один из вторников, она открыла шкаф, чтобы показать книгу студенту-историку, писавшему курсовую. И полка была пуста.
Первой реакцией было не поверить. Она проверила соседние полки. Потом еще раз. Потом весь шкаф. Сердце заколотилось так, что зашумело в ушах. Она обошла весь отдел, заглядывая в самые невероятные места. Книга исчезла.
Она не сразу сказала Валерию. Два дня она вела собственное, тихое расследование. Опрашивала сотрудников, проверяла журнал посещений. Ничего. Никто ничего не видел. Вход в хранилище был ограничен, ключи только у нее и у Валерия. В тот день в отделе была уборщица тетя Паша и новый практикант, юркий мальчишка с горящими глазами, которого прислали из колледжа культуры. Но разве он мог?
Именно в эти дни она начала замечать перемены. Коллега, с которой они двадцать лет обедали вместе, вдруг стала избегать ее взгляда. Кто-то в коридоре, увидев ее, замолкал на полуслове. Воздух в библиотеке, обычно спокойный и разреженный, стал плотным, наэлектризованным. Паутина Людмилы дотянулась и сюда. Марина почти физически ощущала, как за ее спиной шепчутся: «А вы слышали? У нее там с семьей мужа скандал… серебро какое-то пропало…»
Однажды вечером, вернувшись домой совершенно разбитой, она застала Федора говорящим по телефону. Он стоял к ней спиной, но его напряженные плечи говорили о многом.
«Люда, я тебе в последний раз говорю, прекрати нести эту чушь! – рычал он в трубку. – Какое серебро? Все ложки на месте, я сам вчера проверял! Ты с ума сошла? Зачем ты позоришь и меня, и ее?»
Он помолчал, слушая ответ сестры. Его лицо побагровело.
«Кому ты звонила? В библиотеку? Ты позвонила к ней на работу?!»
Марина тихонько прикрыла за собой дверь и прошла в свою комнату. Она села на кровать, не зажигая света. Так вот как. Людмила не просто распускала слухи среди родни. Она нанесла прицельный удар. Позвонила, наверное, в общий отдел, какой-нибудь сердобольной дамочке в профкоме, и «поделилась горем». «Ох, девоньки, не знаю, что и делать, брат связался с такой, у нас из дома вещи пропадать стали, фамильные… а она ведь у вас с ценностями работает, вы бы там присмотрели…»
Теперь все встало на свои места. Исчезновение книги и слух о ее нечистоплотности слились в одну уродливую, неопровержимую улику.
«…Марина Викторовна?» – голос Валерия вернул ее в кабинет, в настоящее.
Ветер за окном выл уже совсем по-зимнему.
«Я не брала книгу, Валерий Игоревич, – сказала она твердо, глядя ему прямо в глаза. – И я не брала никакого серебра. Это клевета».
«Я обязан начать служебное расследование, – он вздохнул, и в этом вздохе была усталость. – Вы отстраняетесь от работы в хранилище на время проверки. Будете помогать в общем читальном зале. И напишите объяснительную. Подробно».
Отстранена. Это было как приговор. Ее, Марину, которая знала каждую трещинку на корешках книг в своем секторе, отстранили, как нерадивую школьницу. Выгнали из ее рая.
Она вышла из кабинета, как в тумане. Коллеги, сидевшие за столами, делали вид, что страшно заняты. Никто не поднял головы. Она прошла на свое рабочее место, взяла сумку. Взгляд упал на календарь на стене. «Октябрь». Время укрывать розы. Ее прекрасные, капризные плетистые розы, которые она холила все лето. Мысль о саде, о земле, о простом физическом труде на свежем воздухе была единственным спасательным кругом.
Дома Федора не было. Она переоделась в рабочую одежду, вышла в сад. Ветер трепал голые ветви старой яблони, швырял в лицо колкую морось. Она взяла секатор, перчатки и пошла к розарию. Нужно было обрезать все лишнее, слабое, больное. Она работала ожесточенно, зло, срезая побег за побегом. Каждое движение секатора было отголоском ее гнева. Вот это – за Людмилу. Щелк. Это – за трусливых коллег. Щелк. Это – за Валерия с его «служебным долгом». Щелк. Щелк.
Она не воровка. Вся ее жизнь была служением. Служением книгам, порядку, красоте. Ее сад был таким же проявлением этого служения. Она не брала, она создавала. Превращала запущенный участок в оазис, выхаживала больные растения, давала жизнь черенкам. Как можно было подумать, что она способна украсть?
Ее руки, в толстых садовых перчатках, сжимали секатор. Вся ее аккуратность, ее педантичность, ее профессионализм – все обернулось против нее. «Такая тихая, аккуратная, – наверняка шепчутся они, – а в тихом омуте…»
Федор приехал, когда уже стемнело. Он нашел ее в саду, сидящей на перевернутом ведре возле кучи срезанных веток. Он молча сел рядом на корточки, взял ее руку в перчатке в свои большие, теплые ладони.
«Меня отстранили», – сказала она в темноту.
«Я знаю. Мне звонил Валерий. Он мой старый знакомый по институту».
Марина вздрогнула. Так вот почему в его взгляде было что-то кроме служебного долга. Сочувствие. Или жалость?
«Марин, – Федор говорил тихо, но твердо. – Завтра я еду к Людмиле. Этот цирк пора заканчивать. И я хочу, чтобы ты поехала со мной».
«Зачем? – она устало покачала головой. – Чтобы она снова упивалась своим триумфом? Чтобы все соседи видели, как брат привез на разборку свою вороватую сожительницу?»
«Чтобы она посмотрела тебе в глаза и повторила все то, что говорит за твоей спиной. А я посмотрю на нее. И сделаю выбор».
Эта фраза – «сделаю выбор» – прозвучала так окончательно, что Марина подняла на него глаза. В полумраке она видела его суровый, решительный профиль. Он больше не был тем Федором, который надеялся, что все рассосется.
Но до поездки к Людмиле дело не дошло. Ночь Марина почти не спала. Она лежала и прокручивала в голове последние недели. Кто? Кто мог взять книгу? Уборщица тетя Паша, которая и читать-то толком не умеет? Вряд ли. Оставался практикант. Слишком бойкий, слишком амбициозный. Кирилл. Он постоянно крутился возле нее, засыпал вопросами, восхищался редкими изданиями. Говорил, что мечтает стать реставратором, поступить в Москву.
Утром, вместо того чтобы остаться дома, она поехала в библиотеку. Не в свой отдел, а в общий читальный зал. Села за свободный стол, как обычный посетитель. Отсюда, из этого гулкого, наполненного шорохами и покашливаниями зала, ее родной отдел редких книг казался другим миром. Тихим, элитарным, почти священным.
Она наблюдала. За тем, как ходят читатели, как работают библиотекари. Около полудня в зал вошел тот самый практикант, Кирилл. Он нервно огляделся, прошел к каталогам, но было видно, что он ищет не книгу. Он искал кого-то глазами. Его взгляд был затравленным. Он увидел Марину, замер на секунду, и быстро отвернулся.
В этот момент Марина все поняла. Это не была логика. Это была интуиция библиотекаря, который по одному движению читателя может определить, что он ищет. И интуиция женщины, доведенной до отчаяния. В его панике она узнала свою собственную.
Она встала и пошла к нему. Он попятился.
«Кирилл, – она сказала тихо, но так, чтобы он услышал. – Где книга?»
Мальчишка побледнел. «Какая книга? Я не знаю…»
«Лермонтов. Где он, Кирилл? Ты же понимаешь, что натворил?»
Он замотал головой, глаза наполнились слезами. «Я не хотел! Я только посмотреть… сфотографировать для портфолио! Мой дядя, он профессор в МГУ, я хотел его впечатлить… Показать, что у меня есть доступ к таким вещам. Я взял ее всего на час, вечером, когда все ушли. А потом… потом я услышал, как тетя Паша идет с ведром, испугался, что она меня увидит… И я ее… я ее сунул…»
Он замолчал, закусив губу.
«Куда?» – выдохнула Марина.
«Там… в вентиляции. За решеткой, в старом коробе. Я думал, завтра заберу, но утром уже все говорили, что пропажа, полиция… Я испугался!»
Марина почувствовала, как уходит напряжение, державшее ее все эти дни. Осталась только пустота и горькая жалость к этому глупому, амбициозному мальчишке. Он не был злым. Он был просто дураком.
Она взяла его за локоть. «Пойдем. К Валерию Игоревичу. И все расскажешь сам».
Разговор в кабинете был коротким. Кирилл, рыдая, все рассказал. Валерий вызвал слесаря. Через пятнадцать минут сафьяновый переплет, немного пыльный, но целый, лежал на столе заведующего.
Валерий посмотрел на Марину. В его глазах больше не было брезгливости. Только огромное, человеческое смущение.
«Марина Викторовна… Я… Простите меня. Я повел себя…»
«Вы действовали по инструкции, Валерий Игоревич», – холодно ответила она. Прощение не приходило. Осадок был слишком горьким.
«Нет, – он покачал головой. – Я поддался слухам. Мне стыдно. Ваше отстранение, разумеется, аннулировано. Я напишу приказ о…»
«Не нужно, – перебила она. – Я пишу заявление. По собственному желанию».
Он ошеломленно уставился на нее. «Но почему? Все же разрешилось! Вы герой дня!»
«Потому что я больше не могу здесь работать, – она смотрела на книгу, на причину своего позора и своего оправдания. – Я не могу работать там, где мое слово ничего не стоит против анонимного звонка. Где тридцать лет безупречной службы можно перечеркнуть сплетней о серебряных ложках. Спасибо за сотрудничество».
Она развернулась и вышла. Впервые за тридцать лет она покидала библиотеку, не оглядываясь. Ветер на улице все так же гнал пыль, но теперь он не казался враждебным. Он был просто ветром.
Она позвонила Федору. «Все. Книгу нашли. Я уволилась».
В трубке помолчали. «Еду за тобой. Жди у входа».
Он подъехал через десять минут. Молча открыл ей дверцу. Она села.
«Домой?» – спросил он.
«Нет. Поехали к твоей сестре».
Это было ее решение. Не его. Теперь она была готова. Ей больше нечего было терять. Ее профессиональная репутация, ее крепость – все было разрушено, а потом восстановлено, но она уже не хотела в нее возвращаться. Осталась только ее личная, человеческая честь.
Дом Людмилы был таким же, как она сама – аккуратный, поджарый, с идеально чистыми окнами, смотревшими на мир с укоризной. Она открыла дверь, и ее лицо вытянулось, когда она увидела на пороге не только брата, но и Марину.
«О, какие гости, – протянула она, не приглашая войти. – Чем обязана?»
«Мы приехали поговорить, Люда», – Федор шагнул через порог, заставив сестру попятиться. Марина вошла следом.
В комнате пахло нафталином и чем-то кислым. На комоде, под вышитой салфеткой, стояли фотографии в рамках. Семья. Род. Те, кому принадлежало фамильное серебро.
«Я уволилась с работы», – сказала Марина прямо, без предисловий.
Людмила изобразила сочувствие. «Ой, да шо ж такое? Сократили, небось? Сейчас везде так…»
«Нет. Меня чуть не отдали под суд за кражу. Благодаря твоему звонку».
Людмила вспыхнула. «Какому еще звонку? Никуда я не звонила! Наговариваешь ты все!»
«Не ври, Люда, – голос Федора был тихим, но тяжелым, как камень. – Мне все рассказали. Ты позвонила в профком и рассказала свою гнусную историю про серебро. Ты знала, куда бить. Знала, что это ее работа, ее репутация».
«Я за тебя беспокоилась, за семью! – взвизгнула Людмила. – Она же тебе не жена, никто! Сегодня здесь, завтра там, а ложечки фамильные тю-тю!»
«Так вот, посмотри на свои ложечки! – Федор вытащил из кармана сверток, который Марина даже не заметила, и бросил на стол. Сверток развернулся, и по полированной поверхности стола со звяканьем рассыпались старинные серебряные ложки. – Пересчитай! Все здесь. И всегда были здесь. А теперь слушай меня внимательно, сестра. Марина – моя жизнь. Моя семья. И если я еще раз услышу от тебя или от кого-то из родни хоть слово в ее адрес, ты меня больше не увидишь. Ни я, ни моя семья к тебе больше не приедем. Ты поняла?»
Людмила смотрела то на брата, то на ложки, то на Марину. В ее глазах была ярость, обида, непонимание. Она привыкла быть центром их семейной вселенной, хранителем традиций. И вот ее мир рушился.
«Так ты… ты из-за нее… от семьи отказываешься?» – прошептала она.
«Я выбираю свою семью, – отрезал Федор. – А ты, видимо, выбираешь серебро».
Он взял Марину за руку, и они вышли. Хлопнувшая за спиной дверь прозвучала как финальный аккорд.
Они ехали молча. Ветер стих. Вечерний Краснодар зажигал огни. Город жил своей жизнью, и им больше не было до него дела.
Когда они вернулись домой, Марина прошла прямо в сад. На земле лежали аккуратные кучки срезанных розовых веток. Порядок. Она навела порядок.
Федор вышел на крыльцо с двумя чашками чая. Протянул ей одну.
«Ты правильно сделала, что уволилась», – сказал он.
«Я не знаю, что буду делать теперь», – призналась она.
«Придумаем. Может, откроешь свой маленький книжный магазин? С редкими книгами. Ты же в этом разбираешься лучше всех».
Эта мысль, безумная и прекрасная, вдруг показалась не такой уж и невозможной. Свой магазин. Свои правила. Свои книги.
«А розы, – она посмотрела на искалеченные кусты, – я их, кажется, слишком сильно обрезала. Могут не пережить зиму».
«Ничего, – Федор обнял ее за плечи. – Мы их укроем как следует. А весной они дадут новые, сильные побеги. Они живучие. Как и мы с тобой».
Марина прижалась к его плечу, вдыхая запах его куртки, смешанный с ароматом остывающей земли и горьковатым дымом от срезанных веток, которые она сожгла. Тревога ушла. На ее месте была огромная усталость и тихое, робкое чувство свободы. Впервые за много лет она чувствовала себя не в гостях, не на птичьих правах, а дома. В своем саду. Рядом со своим мужчиной. И никакое фамильное серебро не стоило этого чувства.