– Наталья Петровна, минуточку!
Голос заставил ее вздрогнуть. Наталья обернулась. Из подъезда напротив, поеживаясь от сырости, спешил к ней Григорий, сосед с третьего этажа. Седые волосы аккуратно зачесаны, на плечах старенький, но опрятный плащ. Тревожное, пасмурное томское небо отражалось в его очках мутными бликами.
– Григорий Игнатьевич? Что-то случилось?
Он приблизился, понизил голос до заговорщицкого шепота, отчего его лицо стало еще более озабоченным.
– Да вот, неловко спрашивать... У нас тут разговоры ходят. Лидия Васильевна жаловалась Зинаиде с первого. Вы уж простите за прямоту, но... она говорит, вы ее взаперти держите. И даже, кхм... руку поднимаете. Это правда?
Воздух в легких Натальи будто превратился в лед. Она смотрела на соседа, на его честное, смущенное лицо, и не могла произнести ни слова. Руку? Взаперти? Ее, Наталью Петровну, уважаемого дизайнера, женщину, которая в свои шестьдесят с небольшим наконец-то решилась на новую жизнь, обвиняют в том, что она тиранит будущую свекровь? Сумка с эскизами для нового проекта – интеллектуального кафе в старинном особняке на Гагарина – показалась неподъемной.
– Григорий Игнатьевич... – начала она, но голос сорвался. – Это... это ложь. Абсурд.
Он сочувственно кивнул, словно только этого и ждал.
– Я так и подумал. Уж больно не похоже на вас. Но вы знаете Зинаиду, язык без костей. Уже по всему дому разнесла. Вы бы... поговорили с Лидией Васильевной. Нехорошо это.
Он деликатно отступил на шаг, давая понять, что разговор окончен, и поспешил к своей машине. Наталья осталась стоять посреди двора, под серым, плачущим небом. Весенний томский вечер окутывал ее липкой, холодной влагой. Капли срывались с голых веток берез, разбиваясь о мокрый асфальт. Тревога, глухо сидевшая внутри весь день из-за сорванной поставки винтажной плитки, теперь разрослась до чудовищных размеров, заполнив собой все. Она подняла голову к окнам своей квартиры на четвертом этаже. За занавеской мелькнул знакомый силуэт. Лидия Васильевна. Наблюдает.
Поднимаясь по лестнице, Наталья чувствовала, как тяжело бьется сердце. Каждый шаг отдавался гулким эхом в голове. Она вошла в квартиру, стараясь двигаться как можно тише. В нос ударил знакомый запах – смесь валокордина и чего-то кислого, затхлого. Лидия Васильевна сидела в кресле в гостиной, спиной ко входу, и смотрела телевизор. На звук закрывающейся двери она не обернулась, лишь чуть громче вздохнула, словно подавая сигнал о своем страдании.
Наталья прошла на кухню, поставила сумку на стул. Руки дрожали. Она налила себе стакан воды, залпом выпила. Тишина в квартире была неестественной, натянутой, как струна. Это была не та благословенная тишина, о которой она мечтала, а тишина перед бурей.
Она вошла в гостиную.
– Лидия Васильевна, нам нужно поговорить.
Старуха медленно, с видимым усилием повернула голову. Ее лицо, обычно просто недовольное, сейчас изображало вселенскую скорбь. Блеклые глаза смотрели с укором.
– Что случилось, Наташенька? Устала? День тяжелый был? Садись, отдохни.
Эта показная забота взбесила Наталью больше, чем открытая враждебность.
– Мне сосед сейчас сказал... что вы жалуетесь, будто я вас запираю. И бью.
Лидия Васильевна всплеснула руками, но так аккуратно, чтобы не произвести лишнего шума. Ее глаза наполнились слезами.
– Боже мой! Да что ты такое говоришь! Я?! Да разве я могу... Просто поделилась с Зиночкой, что ножки болят, на улицу не выйти. А она, видно, не так поняла. А про то, что бьешь... – она горько усмехнулась, – это уж совсем. Разве что словом. Словом ведь тоже убить можно.
Наталья смотрела на эту отточенную игру и чувствовала бессилие. Каждое слово было ложью, но такой искусной, что не подкопаешься. Она вернулась на кухню, села за стол и уставилась на свою гордость – коллекцию старинных аптечных склянок, выстроенных на широком подоконнике. Темно-зеленые, синие, коричневые, с притертыми стеклянными пробками и полустертыми латинскими надписями. Она собирала их много лет, находила на блошиных рынках, выкупала у старьевщиков. Каждая была произведением искусства, хранителем тайн. В них когда-то держали и яды, и лекарства. Сейчас они были пусты, лишь играли светом, но для Натальи они были символом хрупкой красоты и порядка в ее мире. Мире, который сейчас рушился.
Через час пришел Владимир. Он влетел в квартиру, как всегда, шумный, энергичный, пахнущий морозом и дорогим парфюмом. В свои шестьдесят два он выглядел моложе своих лет, занимался бизнесом – сетью небольших СТО – и был уверен в себе. Он поцеловал Наталью в щеку, мельком взглянув на ее застывшее лицо.
– Что стряслось, Наташ? На тебе лица нет. Опять с твоими дизайнерами проблемы?
– Проблемы с твоей мамой, Володя.
Он тут же помрачнел. Снял куртку, прошел в гостиную, обнял мать.
– Мамуль, как ты? Все хорошо?
Лидия Васильевна тут же прижалась к нему, как испуганный ребенок.
– Володенька, сынок... Наташенька на меня сердится. Говорит, я на нее наговариваю. А я ведь ничего такого...
Владимир вернулся на кухню, закрыл за собой дверь. Его лицо выражало усталость и раздражение.
– Наташ, ну что опять? Я же просил тебя. Мама старенькая, ей скучно, одиноко. Она переехала к нам всего три месяца назад, еще не привыкла. Ну, сказала что-то соседке, преувеличила. Зачем делать из этого трагедию?
– Трагедию?! – Наталья вскочила. – Володя, она сказала, что я ее избиваю! Весь дом теперь смотрит на меня как на монстра! Ты понимаешь, что это значит для меня, для моей репутации? Я работаю с людьми!
– Да кто там на тебя смотрит? – отмахнулся он. – Бабки на лавочке? Не смеши. У тебя серьезный проект горит, а ты из-за ерунды переживаешь. Лучше скажи, нашла замену той плитке? Клиент нервничает.
Он уже переключился. Проблема была неважной, мелкой, бабской. Его волновали реальные дела: бизнес, проекты, деньги. То, что его мать планомерно уничтожала его будущую жену, было "ерундой".
– Я не хочу говорить о плитке, – твердо сказала Наталья. – Я хочу говорить о том, что твоя мать лжет. И я хочу, чтобы ты поговорил с ней. И с соседями. И сказал им, что это неправда.
Владимир тяжело вздохнул, провел рукой по волосам.
– Наташ, ну не начинай. Ты же знаешь маму. Если я сейчас начну с ней разбираться, у нее давление подскочит, сердце прихватит. Оно тебе надо? Давай просто... проигнорируем. Само рассосется. Пойдем лучше поужинаем, я голодный как волк.
Он открыл холодильник, загремел кастрюлями, демонстрируя, что для него инцидент исчерпан. А Наталья смотрела в его широкую, уверенную спину и впервые за два года их отношений почувствовала не притяжение, а ледяное отчуждение. Он выбрал. Он уже выбрал не ее.
Напряжение в квартире стало почти физически ощутимым. Лидия Васильевна больше не заводила разговоров с соседями, но перешла к партизанской войне внутри дома. Она демонстративно отказывалась от еды, которую готовила Наталья, со вздохом говоря сыну: "Не хочу Наташеньку утруждать, я себе хлебушка с кефиром налью". Она "случайно" роняла пульт за диван, а потом по часу стонала, что не может его достать, пока не придет Владимир и не устроит Наталье молчаливый выговор взглядом.
Наталья с головой ушла в работу. Проект кафе "Старый Томск" был ее отдушиной. Она часами просиживала над чертежами, подбирала ткани, светильники, искала антикварную мебель. Она хотела воссоздать атмосферу старого университетского города, его интеллигентность и уют. Она ездила по развалам, отыскивая старые книги для полок, дореволюционные фотографии с видами города, даже договорилась с местным мастером о реставрации старого буфета с резными элементами, напоминающими знаменитое томское деревянное кружево. В этой работе, в созидании красоты и гармонии, она находила спасение от домашнего ада.
Но и здесь ее настигали отголоски войны. Однажды вечером, когда она обсуждала по телефону с прорабом цвет стен, Лидия Васильевна прошла мимо, громко шаркая тапками, и процедила: "Все командует... А на родную мать времени нет". Наталья стиснула зубы и продолжила разговор, но сосредоточиться уже не могла.
Внутренняя борьба разрывала ее на части. С одной стороны – Владимир, которого она, как ей казалось, любила. Их позднее счастье, планы на совместную старость, путешествия. С другой – эта женщина, которая методично, день за днем, отравляла ей жизнь. И Владимир, который делал вид, что ничего не происходит. "Чего я хочу на самом деле?" – спрашивала она себя, перебирая свои драгоценные склянки на подоконнике. Она смотрела на их холодное, гладкое стекло и думала о том, что ее собственная жизнь становится такой же хрупкой. Один неверный шаг – и все разлетится на мелкие осколки.
Поддержка пришла, откуда не ждали. Григорий Игнатьевич, тот самый сосед, стал ее молчаливым союзником. Он встречал ее у подъезда с неизменным вежливым поклоном. Иногда "случайно" оставлял у ее двери пакет с яблоками со своей дачи или баночку грибов. Однажды вечером он застал ее, когда она выносила мусор.
– Наталья Петровна, – тихо сказал он, поправляя очки. – Я тут с Зинаидой поговорил. Строго. Объяснил ей, что клевета – дело подсудное. Она вроде поутихла.
Наталья с благодарностью посмотрела на него.
– Спасибо вам, Григорий Игнатьевич. Я... я не знаю, что и делать.
– Держаться, – просто ответил он. – Мы, старая гвардия, должны держаться. Видим мы все. Видим, как вы с работы затемно приходите, и в магазин бегаете. А кто-то только сериалы смотрит да ябедничает. Вы не думайте, люди не слепые.
Эти простые слова подействовали лучше любого успокоительного. Она была не одна в своем вакууме. Кто-то видел правду. Это придавало сил.
Точкой невозврата стал день рождения Лидии Васильевны. Владимир решил устроить большой праздник. Он, не посоветовавшись с Натальей, пригласил всю свою многочисленную родню из Новосибирска и Кемерово. Квартира наполнилась шумными, бесцеремонными людьми, которые смотрели на Наталью с плохо скрываемым любопытством и осуждением. Видимо, Лидия Васильевна и с ними провела "разъяснительную работу".
Наталья весь день провела на кухне, готовя бесконечные салаты и закуски. Когда она наконец вышла к гостям, уставшая, с разболевшейся спиной, двоюродная сестра Владимира, полная женщина по имени Лида, громко, на всю комнату, заявила:
– А что это у вас Лидия Васильевна такая бледненькая? Наташа, ты ее совсем не кормишь, что ли?
В комнате повисла тишина. Все взгляды устремились на Наталью. Она почувствовала, как кровь бросилась в лицо. Она посмотрела на Владимира, ища поддержки. Но он лишь натянуто улыбнулся и попытался обратить все в шутку.
– Да что ты, Лидка, у нас Наташа готовит как в ресторане! Просто мама у меня привередливая.
Лидия Васильевна тут же подхватила:
– Да, я такая... Мне бы картошечки простой, вареной. А деликатесы эти ваши... не для моего желудка.
Это была последняя капля. Он не просто не защитил ее. Он встал на их сторону, назвав ее кулинарные старания "деликатесами", чуждыми простой русской душе его матери. Он выставил ее чужой в ее собственном доме. Он предал ее перед всей своей семьей, показав, что ее чувства, ее достоинство не значат ровным счетом ничего по сравнению с необходимостью поддерживать фасад семейного благополучия.
Вечером, когда последние гости разъехались, оставив после себя горы грязной посуды и липкий пол, начался главный скандал. Наталья молча мыла тарелки, когда в кухню вошел Владимир. Он был слегка пьян и настроен решительно.
– Наташа, я хочу с тобой серьезно поговорить.
Она не обернулась.
– Родственники обеспокоены состоянием мамы. Они считают, что ей здесь плохо.
Наталья с грохотом поставила тарелку в сушилку.
– Им виднее, конечно.
– Не язви! – повысил он голос. – Лида предлагает забрать маму к себе в Кемерово. Но при одном условии.
– Каком же? – ледяным тоном спросила Наталья.
– Мы должны будем помогать ей деньгами. Ну, на сиделку, на лекарства... Я посчитал, это приличная сумма в месяц.
Наталья медленно повернулась. Она вытерла руки о полотенце и посмотрела ему прямо в глаза.
– То есть, вы все решили? Твоя мать оболгала меня, твои родственники меня унизили, а теперь я еще должна платить за то, чтобы ее отсюда забрали? Платить за свое спокойствие?
– Ну а как ты хотела? – взорвался он. – Устроить скандал? Выгнать ее на улицу? Это моя мать! Я не могу просто так от нее отказаться!
– А от меня можешь?
Вопрос повис в воздухе. Он смотрел на нее, и в его глазах была не злость, а растерянность. Он действительно не понимал. Он был хорошим сыном. И эта роль была для него важнее роли мужа, партнера, друга.
– Наташа, это другое... – начал он примирительно.
– Нет, Володя, это не другое. Это все одно и то же, – ее голос звучал тихо, но твердо, как никогда. – Весь вечер я ждала, что ты за меня заступишься. Что скажешь своей сестре, что она не имеет права так со мной разговаривать. Что объяснишь своей матери, что нельзя лгать. Но ты молчал. Ты выбрал их.
– Я выбрал мир!
– Ты выбрал ложь! – отрезала она. – Ты выбрал удобную позицию, где тебе не нужно принимать сложных решений. Но так не бывает. И раз ты не можешь выбрать, я выберу за тебя.
В комнату, привлеченная шумом, заглянула Лидия Васильевна. На ее лице была смесь страха и торжества. Она победила.
Наталья посмотрела на нее, потом на Владимира. В ее взгляде не было ненависти, только безмерная усталость и холодная решимость.
– Нет, Володя, – сказала она, обращаясь к нему, но глядя на его мать. – Никаких денег я платить не буду. С этим ты сам как-нибудь разбирайся.
После этой фразы она прошла в свою комнату. Но не для того, чтобы плакать. Она подошла к окну, к своей коллекции. Пальцы медленно прошлись по холодным, гладким бокам склянок. Она взяла одну, самую маленькую, из темно-синего стекла, с крошечной притертой пробкой. Она ничего не символизировала. Она была просто красивой. Наталья положила ее в карман халата.
Она не стала собирать чемоданы. Это было бы слишком театрально. Она достала свою рабочую сумку, положила туда ноутбук, папку с эскизами кафе "Старый Томск", ежедневник. Достала из шкафа дорожную косметичку, бросила туда самое необходимое. Взяла сумочку с документами и кошельком. Все.
Когда она вышла в прихожую, Владимир сидел на кухне, обхватив голову руками. Лидия Васильевна стояла рядом и гладила его по плечу, что-то шепча. Они были цельным, нерушимым монолитом. Семьей. А она была здесь лишней.
Владимир поднял голову, услышав щелчок замка на ее сумке.
– Наташа? Ты куда? Уже поздно.
Она посмотрела на него без гнева, почти с сочувствием.
– Я ухожу, Володя.
Он вскочил, подбежал к ней.
– Куда уходишь? Ночью? Ты с ума сошла? Давай поговорим утром. Ты устала, все устали...
– Мы все уже сказали, – она надела легкое пальто. – Больше говорить не о чем.
– Но... как же... помолвка? Кафе? Наши планы? – он растерянно смотрел на нее, как будто не верил в происходящее.
– Помолвки больше нет. Кафе я доделаю, это моя работа. А планы... У тебя теперь другие планы, Володя. Тебе нужно маме помогать.
Она открыла входную дверь. Холодный, сырой воздух с лестничной клетки пахнул в лицо.
– Наташа, постой! – его голос дрогнул. В нем послышались паника и настоящее отчаяние. – Не уходи! Ну пожалуйста! Я поговорю с ними! Я все решу!
Но она уже не верила ему. Она знала, что он ничего не решит. Он будет метаться, страдать, извиняться, но в итоге всегда будет выбирать свою мать. Не из злости, а по своей природе.
– Прощай, Володя, – тихо сказала она и вышла за порог.
Она не обернулась на звук захлопнувшейся двери, отрезавшей ее от трех месяцев кошмара и двух лет надежд. Она спускалась по лестнице, и с каждым шагом плечи распрямлялись, а дышать становилось легче. На улице было темно и промозгло. Мелкий дождь висел в воздухе, оседая на волосах и лице. Наталья дошла до ближайшей гостиницы, сняла номер.
Войдя в безликую, но чистую комнату, она подошла к окну. Внизу горели фонари, отражаясь в мокром асфальте проспекта Ленина. Город жил своей жизнью. Она достала из кармана маленькую синюю склянку. Поставила ее на подоконник. В свете уличного фонаря она казалась таинственной и прекрасной. Пустой сосуд, готовый наполниться чем-то новым.
Тревога ушла. Осталась только тихая грусть и огромное, всепоглощающее чувство свободы. Она потеряла мужчину, которого, как ей казалось, любила. Но она обрела нечто гораздо более ценное. Она обрела себя. Завтра будет новый день, новые заботы по проекту, нужно будет найти квартиру, перевезти вещи, свою коллекцию. Будет сложно. Но это будет ее жизнь. Ее правила. И ее тишина. Настоящая.