Зимний ижевский туман, густой и влажный, как мокрая вата, съедал огни фонарей и превращал знакомый проспект в декорацию к фильму о потерянных душах. Нина сидела за столом, склонившись над экраном ноутбука. Бесконечные столбцы технической документации на немецком плыли перед глазами. «Система гидравлического запирания затвора», «допуски и посадки для прецизионных деталей»... Слова, которые за тридцать лет работы переводчиком стали почти родными, сегодня казались чужими и враждебными. Ей было пятьдесят восемь, и усталость, накопленная за годы, теперь ощущалась не просто в спине или в глазах, а где-то на клеточном уровне.
За спиной послышались мягкие шаги. Владимир. Он умел двигаться почти бесшумно, появляясь именно в тот момент, когда силы были на исходе.
– Ниночка, как ты? – его голос, бархатный и обволакивающий, коснулся её затылка. Сильные пальцы легли на плечи и начали разминать зажатые мышцы. – Мой герой. Мой труженик.
Нина закрыла глаза, поддаваясь прикосновениям. На мгновение стало легче. Этот контракт с немецкой оружейной компанией был золотой жилой. Владимир рассчитал всё до копейки: гонорара хватит, чтобы закрыть остатки кредита за машину и вложиться в его новый «проект» – небольшую пивоварню. Идея, как и все предыдущие, была гениальной на словах и туманной в деталях. Но Владимир горел ею, и этот огонь согревал их обоих. Или, по крайней мере, так казалось Нине.
– Устала, – выдохнула она. – Текст очень сложный. Специфическая лексика.
– Я верю в тебя, – его пальцы спустились ниже, поглаживая спину. – Ты же у меня лучшая. Помнишь, как немцы в прошлый раз твой перевод хвалили? Говорили, что он лучше оригинала.
Она помнила. Помнила похвалу, но ещё лучше помнила две бессонные недели до неё, когда мир сузился до экрана монитора. Владимир тогда тоже был рядом: приносил кофе, делал массаж, шептал слова поддержки. Он был идеальным менеджером её таланта. Идеальным пользователем её ресурса.
– Я говорила с Гришей, – вдруг сказала она, открывая глаза и отодвигаясь от его рук. В груди заворочалась холодная тревога, которую она пыталась заглушить работой весь вечер.
Владимир замер.
– Ну и что он? Как мама?
– Плохо, – голос Нины дрогнул. – Говорит, она совсем слаба. Путается в днях. Вчера назвала его папой.
– Я же тебе говорил, возраст, Ниночка. Светлане Фёдоровне уже за восемьдесят. Это было ожидаемо.
«Ожидаемо». Слово было гладким, правильным и совершенно бесчувственным. Как будто речь шла не о её матери, а об износе очередной детали, описание которой она только что переводила.
– Я хочу поехать, – твёрдо сказала Нина, поворачиваясь к нему. – Прямо завтра. Возьму такси и поеду.
Владимир посмотрел на неё с укоризной, как на неразумного ребёнка. Его лицо, всё ещё красивое в свои шестьдесят, с благородной сединой на висках, выражало заботливое неодобрение.
– Нина. Милая. Подумай сама. До неё три часа езды. Ты потеряешь целый день. Драгоценный день. У тебя же дедлайн через неделю. А главное… – он сделал паузу, подбирая самые убедительные, самые ранящие слова. – Зачем тебе приезжать, мама тебя всё равно не узнает! Гриша же сказал, она тебя и не узнает. Ты только расстроишься сама и её взбудоражишь.
Эта фраза, произнесённая его спокойным, যুক্তিযুক্ত голосом, ударила Нину под дых. Она представила лицо матери – родное, испещрённое морщинками, но с потухшим, не узнающим взглядом. Сердце сжалось от боли и бессилия.
– Но… она моя мама.
– И именно поэтому ты должна быть сильной. Для неё. И для нас, – он снова подошёл, на этот раз обнял её спереди, прижимая к себе. – Мы почти у цели, любимая. Ещё немного. Закончишь перевод, получим деньги, и тогда поедем к ней вместе. На новой машине. Привезём подарков, наймём сиделку, если нужно. Всё сделаем по-человечески. А сейчас… сейчас ты нужна здесь. Твоё место здесь, за этим столом.
Он поцеловал её в макушку и вышел из комнаты, оставив за собой шлейф дорогого парфюма и убийственной логики. Нина осталась одна. Туман за окном сгустился, и город окончательно растворился во мгле. Она снова посмотрела на экран. «…обеспечивает максимальную эффективность при минимальном износе». Максимальная эффективность. Минимальный износ. Это было не про оружие. Это было про неё.
Её пальцы застыли над клавиатурой, но мысли унеслись далеко, в прошлое. В тот день, тридцать лет назад, когда молодой, амбициозный инженер Владимир ворвался в её размеренную жизнь учительницы немецкого языка в ижевской школе. Он был как фейерверк: громкий, яркий, полный идей. Он говорил о будущем, о возможностях, о том, что её знание языка – это капитал, который глупо закапывать в тетрадках с диктантами.
«Нина, ты рождена для большего! – убеждал он её, гуляя по заснеженной набережной Ижевского пруда. – Фриланс! Переводы для заводов! Ижмаш, Механический завод – им всем нужны специалисты твоего уровня. Мы будем командой. Ты – мозг, я – двигатель!»
И она поверила. Уволилась из школы, где её любили ученики и уважали коллеги. Первые годы были пьянящими. Они действительно были командой. Он находил заказы, вёл переговоры, а она, закрывшись в маленькой комнате их съёмной квартиры, колдовала над текстами. Их доходы росли. Они купили квартиру, потом первую машину. Владимир, уволившись с завода в девяностые, полностью посвятил себя «продюсированию» жены. Его собственные проекты – то торговля металлом, то открытие шиномонтажа – неизменно прогорали, но он никогда не унывал. «Это был опыт, – говорил он. – Главное, что у нас есть стабильный доход».
Стабильным доходом была она. Её зрение, её спина, её нервы.
Она вспомнила, как впервые почувствовала себя не партнёром, а функцией. Лет десять назад, когда умер её отец. Она была раздавлена горем, не могла работать. Владимир был нежен и заботлив ровно два дня. На третий он принёс ей чашку кофе и мягко сказал: «Ниночка, я понимаю, как тебе тяжело. Но австрийцы ждут чертежи. Может, попробуешь поработать хотя бы пару часов? Это поможет отвлечься».
Она отвлеклась. И сдала проект вовремя. А на поминках отца была всего один день. Владимир сказал, что долгие проводы – лишние слёзы, а у них горят сроки.
Потом появился теннис. Случайно. Коллега по цеху переводчиков, тоже работавшая из дома, позвала её на корт, чтобы «размять кости». Нина, никогда не занимавшаяся спортом, сначала отказывалась. Но после первой же тренировки почувствовала то, чего ей так не хватало – здоровую, чистую физическую усталость вместо нервного истощения.
Теннис стал её отдушиной. Два раза в неделю она сбегала из своей золотой клетки в гулкий, пахнущий резиной и озоном зал. Там, на корте, она была другой. Не функцией, не «стабильным доходом». Там она была Ниной. Сильной, быстрой, азартной. Ей нравилось всё: скрип кроссовок по покрытию, упругий удар мяча о струны ракетки, точное движение кисти при подаче. На корте не было места сомнениям и рефлексии. Есть только ты, мяч, соперник и геометрия площадки. Чистая, понятная борьба.
Владимир сначала посмеивался над её увлечением. «Пенсионерки в мячик играют». Но потом, увидев, что после тренировок она работает продуктивнее, смирился. Он даже начал называть это «плановой перезагрузкой системы». Системы по имени Нина.
Мысли вернулись в настоящее. «Мама тебя всё равно не узнает». Почему Гриша, её родной брат, мог сказать такое? Он всегда был мягкотелым, нерешительным. После смерти отца он остался с матерью, жил на её пенсию и случайные заработки. Владимир часто презрительно называл его «нахлебником», но с самим Гришей поддерживал ровные, покровительственные отношения. Он легко мог надавить на брата, убедить его в чём угодно. Особенно если поманить деньгами. «Наймём сиделку», – пообещал Владимир. Возможно, он пообещал что-то и Грише.
Нина посмотрела на свой телефон, лежавший рядом с ноутбуком. Рука сама потянулась к нему. Она открыла социальную сеть. Бессмысленно пролистывая ленту, она вдруг замерла. Группа «Мой Ижевск». Фотография с сегодняшнего городского праздника, который проходил в парке у музея Калашникова. На снимке группа пенсионерок из местного хора ветеранов стояла на сцене. Они улыбались, держа в руках грамоты. И в центре, румяная от морозца, с весёлыми искорками в глазах, стояла её мама, Светлана Фёдоровна. Она выглядела абсолютно здоровой, счастливой и уж точно не человеком, который не узнаёт собственных детей. Подпись под фото гласила: «Наши зажигательные бабушки после выступления! Светлана Фёдоровна взяла приз зрительских симпатий за лучшее исполнение удмуртской народной песни!»
Воздух вышел из лёгких Нины со свистом. Она увеличила фотографию. Вот она, мама. Живая, ясная. Никакого тумана в глазах. Весь туман был в её, Нининой, голове. И его много лет методично нагнетал самый близкий человек.
Она почувствовала, как внутри что-то обрывается. Тонкая нить, на которой держалось её терпение, её вера, её любовь. Она посмотрела на экран ноутбука. Немецкие слова больше не казались враждебными. Они стали просто бессмысленным набором букв. Работа, которая была центром её вселенной, вдруг потеряла всякое значение. Это был не её мир. Это был мир Владимира, который она обслуживала.
Её пальцы нашли в телефоне номер такси.
Она встала, и её движения были непривычно резкими, точными. Как на корте перед решающим ударом. Она накинула пальто, взяла сумку. Владимир вышел из спальни, привлечённый шумом. Он был в шёлковом халате, который Нина подарила ему на прошлый юбилей.
– Ты куда? – в его голосе прозвучало недоумение.
– К маме.
– Нина, мы же всё обсудили! – он начал терять терпение. Маска заботливого мужа сползала, обнажая раздражение. – Это иррационально! Это саботаж! Ты понимаешь, что ставишь под угрозу наше будущее? Мой проект!
– Наше будущее? – Нина впервые за много лет посмотрела на него не как жена, а как посторонний человек. Она увидела красивого, стареющего мужчину с испуганными глазами. Мужчину, который боялся не за неё и не за её мать. Он боялся, что сломается его кормушка. – Володя, а когда в этом «нашем будущем» было место для меня? Не для моих переводов, не для моих денег. А для меня.
– Что за глупости ты говоришь? – он попытался снова обнять её, вернуть в привычное русло покорности. – У тебя стресс, ты переработала. Давай ты выпьешь чаю, успокоишься…
Она отстранилась.
– Я еду к маме, – повторила она ровным, холодным голосом, которого сама от себя не ожидала. В этом голосе не было ни мольбы, ни обиды. Только сталь.
Он понял, что уговоры не действуют. И перешёл к прямой угрозе.
– Если ты сейчас уйдёшь, можешь не возвращаться! Я не потерплю такого предательства!
Нина усмехнулась. Предательство. Какое точное слово. Только вот предателем была не она.
– Хорошо, – просто сказала она и вышла за дверь, плотно притворив её за собой.
Такси неслось по ночному Ижевску. Туман начал рассеиваться, и сквозь его рваные клочья проступали контуры спящего города: суровые громады заводов, панельные многоэтажки спальных районов, огни центральных улиц. Нина смотрела в окно и чувствовала, как вместе с городским пейзажем проясняется и её собственное сознание. Каждая деталь, каждый разговор, каждый «заботливый» жест Владимира за последние годы складывались в единую, уродливую картину тотальной эксплуатации. Он не просто пользовался её трудом. Он изолировал её, отрезая от друзей, от родственников, от всего, что могло дать ей точку опоры вне его контроля. Он превратил её в высокопроизводительный станок, который нужно вовремя смазывать комплиментами и протирать тряпочкой нежности, чтобы не заржавел.
Дорога заняла меньше трёх часов. Она расплатилась с таксистом и вошла в знакомый подъезд старой пятиэтажки. Дверь в мамину квартиру была не заперта. Изнутри доносился запах дрожжевого теста и чего-то печёного. Запах дома.
Она тихо вошла. На кухне, в старом, но чистом фартуке, стояла Светлана Фёдоровна и выкладывала на деревянную доску горячие, пышные перепечи – удмуртские ватрушки с начинкой. Увидев Нину, она всплеснула руками.
– Ниночка! Доченька! Какими судьбами? Ты чего такая бледная? Володя тебя совсем загонял со своей работой?
Никакого помутнения. Никакой потери памяти. Только живые, любящие глаза и беспокойство за неё, за свою дочь.
Из комнаты вышел Григорий. Увидев сестру, он побледнел и опустил глаза.
– Гриша, – тихо спросила Нина. – Зачем?
Он мялся, переступал с ноги на ногу.
– Нин… Володя звонил. Сказал, у вас там контракт горит. Что от этого всё зависит. Сказал, ты сама рвёшься, а тебе нельзя отвлекаться… Попросил сказать, что мама… ну… не очень хорошо себя чувствует. Чтобы ты не волновалась и спокойно работала. Он сказал, так лучше будет… для дела.
– Для чьего дела, Гриша? – спросила Нина, и в её голосе снова прорезалась та самая сталь.
Светлана Фёдоровна смотрела то на сына, то на дочь, ничего не понимая.
– Что случилось? Гриша, что ты натворил? Володя, что, опять что-то затеял?
Нина подошла и обняла мать. Крепко, как в детстве. Она вдыхала её родной запах, чувствовала тепло её тела и понимала, что только что вернула себе нечто бесконечно важное. Нечто, что у неё почти отняли.
– Всё хорошо, мамочка. Всё теперь будет хорошо.
Она пробыла у матери два дня. Два дня без компьютера, без немецких текстов, без Владимира. Они пили чай с перепечами, смотрели старые фотографии, гуляли по скрипучему снегу в маленьком городском парке. Нина рассказывала маме про теннис, и Светлана Фёдоровна слушала с неподдельным интересом, радуясь, что у дочери есть хоть какая-то отдушина. Нина чувствовала, как её внутренние батарейки, разряженные почти до нуля, начинают медленно заряжаться. Она спала по десять часов, и ей не снились чертежи и схемы.
На третий день она вызвала такси обратно в Ижевск. Она знала, что её ждёт.
Владимир встретил её в прихожей. Он был выбрит, одет в строгий костюм и явно готовился к решающему сражению. За два дня он успел продумать тактику.
– Вернулась, – констатировал он с холодной усмешкой. – Бунт на корабле подавлен? Надеюсь, ты поняла, какую глупость совершила. Немцы прислали три письма. Они в ярости.
– Я напишу им. Извинюсь и откажусь от контракта, – спокойно ответила Нина, снимая пальто.
Он смотрел на неё, не веря своим ушам.
– Что? Ты в своём уме? Отказаться? Ты хоть понимаешь, какие это деньги? Какая это репутация?
– Моя репутация, Володя. Мои деньги. И моё здоровье.
Она прошла в комнату. Ноутбук так и стоял на столе, открытый на той же странице. Она закрыла его. Щелчок пластика прозвучал в тишине оглушительно.
– Нина, прекрати этот цирк, – его голос зазвенел от плохо скрываемой паники. – Мы – семья. Мы тридцать лет вместе. Я всю жизнь на тебя положил! Я создал тебя! Без меня ты бы так и сидела в своей школе за три копейки!
– Ты не создавал меня, Володя. Ты меня использовал. Это разные вещи.
Она прошла в спальню и достала с антресолей большую спортивную сумку. Ту, с которой ездила на теннис. Она начала молча складывать в неё свои вещи. Не платья и блузки. Она положила ракетку в чехле, кроссовки, спортивный костюм, несколько сменных футболок. Самое необходимое. То, что принадлежало лично ей, а не их «общему будущему».
Владимир наблюдал за ней, и его лицо исказилось от ярости и бессилия. Он понял, что его власть над ней исчезla.
– И куда ты пойдёшь? Кому ты нужна в свои годы? Выжатый лимон! – бросил он ей в спину, используя одно из своих любимых выражений, которым он раньше описывал конкурентов.
Нина застегнула молнию на сумке и повернулась к нему. На её лице не было слёз. Только спокойная, холодная усталость и твёрдая решимость.
– Знаешь, Володя, ты прав. Лимон действительно выжат. Только вот сок из него выпил ты один. А теперь я иду играть в теннис.
Он смотрел на неё, ошеломлённый абсурдностью ответа. Теннис? При чём здесь теннис?
– Я слишком долго играла в защите, Володя, – пояснила она, как будто читая его мысли. – Принимала твои подачи, бегала из угла в угол, отбивала самые неудобные мячи. А теперь… теперь моя очередь подавать.
Она взяла сумку и пошла к выходу. Он не пытался её остановить. Он просто стоял посреди комнаты, в своём дорогом костюме, похожий на памятник рухнувшим надеждам.
На улице уже рассвело. Туман полностью рассеялся, и морозный воздух был чистым и прозрачным. Нина вдохнула полной грудью. Она не знала, что будет дальше. Где она будет жить, как будет работать. Но впервые за много лет она чувствовала не страх перед будущим, а азарт. Азарт игрока, который выходит на корт, чтобы начать свой собственный матч. По своим правилам.
---