Солнце, яростное и холодное, било в окна, превращая пылинки в воздухе в крошечные бриллианты. Оно заливало гостиную безжалостным светом, высвечивая каждую царапину на паркете, каждую морщинку у глаз Елены, застывшей с телефоном в руке. Трубка давно онемела, но она всё не могла заставить себя положить её на место. Зимний казанский день, обычно серый и сонный, сегодня решил устроить слепящий спектакль, и этот контраст между сиянием за окном и ледяным мраком внутри казался невыносимым.
– Бабуля, папа сказал, что вы жадная и нас не любите!
Детский голосок шестилетней Ирины, чистый и звонкий, как колокольчик на морозе, всё ещё звучал в ушах. Он не обвинял, просто передавал. Как попугайчик. И от этой невинной ретрансляции чужой подлости становилось только хуже.
Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошёл Игорь. Он нёс две чашки с дымящимся чаем. Увидев лицо Елены, он замер, и его собственное, обычно спокойное, тронула тень беспокойства.
– Лен? Что-то случилось? Опять Михаил?
Она молча кивнула, медленно опуская руку с телефоном. Пальцы одеревенели. Ей было сорок три, но в этот момент она чувствовала себя на все восемьдесят. Игорь поставил чашки на журнальный столик и сел рядом, не прикасаясь, давая ей пространство. Он всегда так делал. Его тактичность была тем спасательным кругом, который не давал ей утонуть последние несколько лет.
– Что на этот раз? Новая машина? Ипотеку им закрой? Путёвка в Эмираты? – в его голосе не было иронии, только усталое перечисление знакомых сценариев.
– Хуже, – выдохнула Елена. Голос был чужим, надтреснутым. – Он использовал Иришку.
Она пересказала короткий диалог, и каждое слово царапало горло. Игорь слушал молча, его взгляд потемнел. Он взял её холодную руку в свои тёплые, большие ладони.
– Вот сволочь, а, – произнёс он тихо, беззлобно, как констатировал факт. – Дочку в это впутывать…
Солнечный луч скользнул по стопке чертежей на её рабочем столе в углу комнаты. Схемы компрессорных станций, спецификации на немецком. "Die Dichtung," "der Flansch," "das Manometer"... Мир точности, логики и строгих правил. Мир, где она была профессионалом, уважаемым переводчиком, зарабатывающим деньги, которые, как оказалось, были не благом, а проклятием. Деньги, которые превратили её сына в паразита, а её саму – в ресурс.
Она вспомнила Михаила совсем другим. Воспоминания нахлынули не плавно, а рваными, болезненными кадрами, будто старая киноплёнка, которую заело в проекторе.
Вот ей двадцать пять, она одна с маленьким Мишей на руках. Муж испарился так же быстро, как появился, оставив после себя лишь ворох проблем и сына с её глазами. Казань девяностых, голодная и неустроенная. Она бралась за всё: переводила ночами инструкции к импортным видеомагнитофонам, бегала по фирмам, предлагая свои услуги, днём работала в какой-то конторе за копейки. Миша был центром её вселенной, её стимулом, её оправданием. Все силы, все деньги – ему. Лучшая одежда, лучшие игрушки, которые она могла себе позволить, выкраивая из своего скудного бюджета. Он должен был получить всё, чего не было у неё.
Вот ему семнадцать. Он хочет новый компьютер, "чтобы к поступлению в КАИ готовиться". Старый, который она купила ему три года назад, взяв огромный для неё кредит, уже "не тянет". Она не спорила. Взяла огромный заказ на перевод технической документации для нефтехимического завода. Не спала неделями, пила литрами дешёвый растворимый кофе, глаза красные, спина ноет. Но когда она увидела сияющее лицо сына, распаковывающего системный блок, усталость испарилась. Она была счастлива. Она – хорошая мать. Она даёт своему мальчику всё для старта.
А вот ему двадцать два. Он знакомит её со своей невестой, тихой девочкой с цепким взглядом. И через месяц ставит перед фактом: "Мам, мы хотим пожениться. И жить отдельно. Ты же поможешь с первым взносом на ипотеку? Тебе ведь одной немного надо".
В тот вечер она впервые почувствовала лёгкий укол. Не обиды, нет. Скорее, недоумения. Он говорил об этом так, будто это было её прямой обязанностью. Будто её счёт в банке – это их общий семейный бюджет, где у него право голоса, а у неё – обязанность пополнения. Но она отогнала эти мысли. Это же сын. Единственный. Для кого она ещё живёт?
Она продала дачу, которую когда-то купила, мечтая, как будет на пенсии выращивать там пионы. Добавила все свои сбережения. Отдала им. На свадьбе она сидела за столом, красивая, в новом платье, и улыбалась, а внутри что-то скреблось. Она смотрела на сына, который произносил тост за "лучшую маму на свете", и видела не благодарность в его глазах, а удовлетворение от успешно завершённой сделки.
Тогда в её жизни уже был Игорь. Он появился тихо и незаметно. Коллега по одному из проектов, инженер, вдовец. Он начал провожать её до дома, потом пригласил в театр. Елена обожала театр. Для неё это было бегством из мира дедлайнов и технических терминов в мир чистых эмоций, красивых жестов и осмысленных страданий. В Камаловском театре, слушая певучую татарскую речь и следя за сюжетом через наушник с синхронным переводом, она отдыхала душой. В отличие от драмы её собственной жизни, здесь у всего были начало, кульминация и финал. И даже в трагедии была гармония.
Игорь понимал её любовь к театру. Он не просто терпел её увлечение, а разделял его. Они могли часами после спектакля обсуждать игру актёров, режиссёрские находки. С ним было легко. Он ничего не требовал, не просил, не ждал. Он просто был рядом. Когда она рассказала ему про ипотеку для Михаила, он только покачал головой: "Ты уверена, что это правильно, Лен? Он взрослый парень, своя семья. Может, пора им самим?"
– Он не справится, – ответила она тогда, сама не веря своим словам. – Я должна помочь.
– Ты не должна, ты хочешь, – мягко поправил он. – Это разные вещи.
Она тогда обиделась. Как он может понять? У него нет детей. Он не знает, что такое материнская любовь.
А потом началось то, что Игорь называл "потребительским терроризмом". Звонки Михаила стали регулярными и всегда начинались одинаково: "Мам, привет, как дела? Слушай, тут такое дело..." Дальше следовал список. Нужно было "перехватить до зарплаты", потому что они купили новый телевизор. Нужно было оплатить страховку на машину, "а то совсем замотались". Нужно было дать денег на отпуск, "чтобы Ирочку на море свозить, для здоровья".
Каждый её отказ или даже просто пауза встречались шквалом манипуляций. "Мам, ну мы же семья!", "Тебе что, для родной внучки жалко?", "Мы так на тебя рассчитывали!". Его жена подливала масла в огонь, присылая фотографии грустной Иришки с подписью: "Бабушка про нас совсем забыла".
Елена сдавала позиции, платила, переводила деньги. И с каждым разом чувствовала себя всё более опустошённой. Она работала как проклятая. Её немецкий стал безупречен, её репутация в профессиональных кругах – непоколебима. Она могла перевести сложнейший текст о работе буровой установки так, что он читался как поэма. Но эта работа высасывала из неё все соки. Она приходила домой и падала на диван, не в силах даже включить телевизор. Она стала забывать, когда в последний раз просто гуляла по набережной Казанки, любуясь Кремлём в вечерней подсветке.
Игорь видел всё это. Он пытался говорить с ней.
– Лена, ты превращаешься в банкомат. Ты понимаешь это? Он тебя не любит, он тебя использует.
– Не говори так, – огрызалась она. – Это мой сын.
– Сын, который звонит только когда ему нужны деньги? Сын, который ни разу за год не спросил, как твоё здоровье? Который забыл поздравить тебя с днём рождения, но через два дня позвонил и попросил оплатить ему курсы английского? Это не сын, Лена. Это паразит.
Она знала, что он прав. В глубине души знала. Но признать это было слишком больно. Это означало признать, что вся её жизнь, все её жертвы были ошибкой. Что она вырастила не благодарного сына, а эгоистичного монстра. Легче было продолжать платить, откупаясь от этой страшной правды. Легче было играть роль "лучшей мамы на свете", прописанную для неё Михаилом.
Она всё чаще думала о театре. Вот на сцене – персонажи. У каждого своя маска, своя роль. Гамлет играет безумие, Яго – честность, Тартюф – святость. А какую роль играет она? Роль щедрой матери-кормилицы. А Михаил? Роль любящего, но вечно нуждающегося сына. Хороший спектакль. Только билеты на него слишком дорогие. И аплодисментов в финале не будет.
–...Лен? Ты меня слышишь?
Голос Игоря вернул её в залитую солнцем гостиную. Он всё так же держал её руку.
– Слышу, – тихо ответила она. Взгляд её снова упал на чертежи. Мир точности и правил. Где каждое действие имеет последствие. Где нельзя просто так взять и поменять параметры системы, не вызвав сбой. А она позволяла Михаилу менять параметры своей жизни снова и снова. И сбой произошёл. Система дала трещину.
– Что ты будешь делать? – спросил Игорь.
Это был главный вопрос. Не "что нам делать?", а "что ты будешь делать?". Он снова отдавал решение ей. Он мог быть её зрителем, её партнёром, её поддержкой, но выйти на сцену и произнести свой монолог она должна была сама.
"Бабуля, папа сказал, что вы жадная и нас не любите".
Эта фраза больше не причиняла острой боли. Она вызывала холодную, звенящую ярость. Ярость не на шестилетнюю девочку. И даже не на Михаила. Ярость на саму себя. За свою слепоту, за свою слабость, за то, что позволила этому зайти так далеко. За то, что позволила превратить святое слово "любовь" в разменную монету. Жадная? Да. Она стала жадной. Жадной до своей собственной жизни, которую у неё отбирали по кусочкам. Жадной до покоя. Жадной до уважения.
Она высвободила руку из ладоней Игоря и решительно встала. Подошла к своему рабочему столу. Взгляд скользнул по немецким словам. Präzision. Genauigkeit. Verantwortung. Точность. Аккуратность. Ответственность. Вот чего не хватало в её семейных отношениях.
– Я знаю, что буду делать, – сказала она, и голос её обрёл металл, который обычно появлялся, когда она спорила с заказчиком о тонкостях перевода. – Я поговорю с ним. Сейчас.
– Ты уверена? Может, остынешь?
– Нет. Остывать больше нельзя. Иначе замёрзну окончательно. Превращусь в этот лед на Казанке.
Она взяла телефон. Пальцы больше не дрожали. Она нашла в списке номер "Миша" и нажала на вызов. Игорь молча наблюдал за ней, в его глазах читалась смесь тревоги и надежды.
Гудки шли долго. Наверное, он не ожидал, что она перезвонит так быстро. Обычно после его просьб она брала паузу на день-два, "переваривала", а потом сдавалась.
– Мам? Привет. Ты что-то хотела? – голос сына был будничным, даже немного нетерпеливым. Он, видимо, уже обсуждал с женой, на что потратит деньги, которые "жадная" бабушка вот-вот переведёт, чтобы доказать свою любовь.
– Да, Михаил, хотела, – ответила Елена ровно. – Я хотела поговорить о нашем с тобой утреннем разговоре. Точнее, о разговоре с Ириной.
На том конце провода повисла пауза.
– А, ты про это... Мам, ну ты не обижайся, она же ребёнок, ляпнула не подумав...
– Она ребёнок, Миша. Она повторяет то, что слышит от взрослых. От своего папы. Поэтому я хочу сказать тебе, папе. Чтобы ты передал ей правильную информацию.
Она сделала паузу, набирая в лёгкие побольше морозного воздуха, который, казалось, просочился в комнату сквозь стекло.
– Передай Ирине, что бабушка её очень любит. Так сильно, что больше не будет давать её папе денег. Никогда.
Тишина в трубке стала оглушительной. Елена почти физически ощущала, как на том конце провода шестерёнки в голове Михаила со скрежетом проворачиваются, пытаясь обработать эту немыслимую информацию.
– В смысле? – наконец выдавил он. – Ты... ты шутишь?
– Я когда-нибудь шутила на эти темы, Миша? Я говорю абсолютно серьёзно. Моя финансовая помощь закончилась. Навсегда. У тебя есть руки, ноги, голова, прекрасная жена и замечательная дочь. У тебя есть работа. С этого дня ты обеспечиваешь свою семью сам. Полностью.
– Мама, ты в своём уме?! – в его голосе прорезался знакомый визг обиженного ребёнка. – У нас же планы! Мы рассчитывали! Ты не можешь так с нами поступить! Это... это бесчеловечно! Мы же твоя семья!
– Вот именно, Миша. Семья – это не те, кто тебя доит. Семья – это те, кто заботится друг о друге. Я заботилась о тебе двадцать лет после того, как ты стал совершеннолетним. Я дала тебе старт, о котором многие и мечтать не могут. Я купила тебе квартиру. Я содержала твою семью. Моя часть заботы выполнена с перебором. Теперь твоя очередь – позаботиться о своей жене и дочери. И, может быть, когда-нибудь, вспомнить, что у тебя есть мать, которой можно позвонить не для того, чтобы что-то попросить.
– Да ты... ты просто жадная! Ирина правду сказала! Тебе денег на нас жалко! На родную внучку!
Елена усмехнулась. Холодно и безрадостно.
– Нет, Миша. Мне не денег жалко. Мне жалко себя. Ту себя, которую я почти потеряла, играя в эту игру. Мне жалко годы, которые я потратила, поощряя твой инфантилизм. Так что да, можешь считать меня жадной. Я жадная до остатков своей жизни, которую хочу прожить для себя. С человеком, который меня любит, а не использует.
Она посмотрела на Игоря. Он смотрел на неё с таким восхищением, с такой нежностью, что у неё на секунду перехватило дыхание.
– Мама, постой! Не вешай трубку! Мам!
Но она уже не слушала. Она нажала на кнопку отбоя.
В комнате снова стало тихо. Только солнце продолжало сиять, но свет его уже не казался безжалостным. Он стал просто светом. Ярким, зимним, честным.
Елена положила телефон на стол. Ощущение было странным. Смесь опустошения и невероятного облегчения. Будто с плеч свалился огромный, тяжёлый мешок, который она тащила столько лет, что уже сроднилась с ним. Да, было больно. Это была ампутация. Но иногда, чтобы спасти весь организм, приходится жертвовать его частью, даже если она кажется родной.
Игорь подошёл и обнял её. Крепко, но бережно.
– Ты молодец, – прошептал он ей в макушку. – Ты большая молодец.
Она уткнулась ему в плечо. Слёзы, которые она сдерживала всё это время, наконец-то потекли. Но это были не слёзы обиды или отчаяния. Это были слёзы освобождения.
– Пойдём сегодня в театр? – спросил Игорь через некоторое время, когда она немного успокоилась. – В Качаловском "Вишнёвый сад" дают. Премьера.
Елена подняла на него заплаканные, но уже улыбающиеся глаза. "Вишнёвый сад". История о том, как люди теряют своё прошлое, потому что не могут или не хотят смотреть в будущее. О том, как старый мир рушится под напором нового. Как символично.
– Айда, – сказала она, используя тёплое татарское словечко, которое всегда ассоциировалось у неё с чем-то уютным и правильным. – Пойдём.
Она посмотрела в окно. Солнце начало клониться к закату, окрашивая небо над заснеженной Казанью в нежные розовые и золотые тона. Спектакль окончен. Её личный, мучительный спектакль. Занавес упал. И впервые за долгие годы Елена почувствовала, что готова смотреть следующий акт своей жизни не со сцены, а из зрительного зала. Рядом с тем, для кого она была не ролью, а просто любимой женщиной.