Осеннее астраханское солнце, похожее на перезрелый персик, медленно опускалось за Волгу, окрашивая воду в расплавленное золото. В комнате сгущались лиловые тени, но Лариса не зажигала свет. В свои пятьдесят два года она научилась ценить сумерки — время, когда контуры стираются, а воспоминания, наоборот, обретают болезненную четкость. Девять дней без отца. Девять вечеров в этой тишине, густой, как непромешанный кисель.
Рядом, в кресле, молчал Роман. Его присутствие было единственным, что не раздражало. Он не лез с утешениями, не заставлял есть, просто был здесь, крепкий, надежный, как старый дубовый стол. Они были помолвлены полгода, и эта трагедия стала первой проверкой их отношений на прочность. Роман проверку выдерживал.
Тишину разорвал резкий, требовательный звонок в дверь. Лариса вздрогнула. Роман поднялся.
— Я открою, — его голос был тихим, но уверенным.
На пороге стояла Елена, вдова отца. Моложе Ларисы на пятнадцать лет, в идеально выглаженном черном брючном костюме, который на ней выглядел не траурным, а деловым. От неё пахло дорогими духами и холодной решимостью.
— Мне нужно поговорить с Ларисой, — отрезала она, обходя Романа, словно он был предметом мебели.
— Лена, уже поздно, — начала Лариса, поднимаясь с дивана.
— Для того, о чем я хочу сказать, никогда не поздно, — Елена остановилась посреди комнаты, её фигура черным силуэтом вырисовывалась на фоне золотого окна. — Я говорю как есть, без сантиментов. Ты знаешь, я не люблю ходить вокруг да около.
Лариса молчала, чувствуя, как внутри всё сжимается в ледяной комок. Она знала эту манеру Елены — начинать разговор с наскока, лишая собеседника равновесия.
— Дмитрий… папа твой… — Елена сделала драматическую паузу, её голос слегка дрогнул, но глаза оставались сухими и колючими. — Он мне перед смертью признался. Когда уже совсем плох был.
Роман шагнул ближе к Ларисе, положив руку ей на плечо.
— Лена, может, не сейчас? — мягко предложил он.
— Именно сейчас! — взвизгнула она. — Она должна знать правду! Он сказал… Лариса, ты… ты ему не родная. Приёмная.
Воздух в комнате будто застыл. Солнечный свет, падавший на ковер, померк. Лариса смотрела на Елену, не в силах произнести ни слова. Приёмная? Это слово ударило её, как шар для боулинга, выбивая все мысли, все опоры.
— Что за бред ты несёшь? — голос Романа стал жестким. — Дмитрий обожал её.
— Обожал, не спорю, — с кривой усмешкой согласилась Елена. — Воспитал как свою, да. Но кровь — не вода. Он мне всё рассказал. Её мать умерла при родах, а он, молодой вдовец, не смог бросить чужого ребенка. Удочерил. Скрывал всю жизнь, чтобы не травмировать. А теперь… — она обвела комнату хозяйским взглядом, — теперь всё должно быть по справедливости. Эта квартира, дача… всё принадлежит мне, его законной жене. А ты… ты, по сути, чужой человек. У тебя нет никаких моральных прав на его наследство.
Моральных прав. Эта фраза, произнесенная с ледяным расчетом, наконец вывела Ларису из ступора. Она посмотрела на Елену, и в её взгляде не было боли. Было что-то другое. Холодное любопытство аналитика, столкнувшегося с наглой подтасовкой в годовом отчете. Как бухгалтер с тридцатилетним стажем, она ненавидела фальшь в цифрах. И сейчас она увидела её в словах.
Картинки из прошлого хлынули в сознание, накладываясь друг на друга, как слои в сложном бухгалтерском балансе, который она пыталась свести.
Вот отец, Дмитрий, молодой инженер, пахнущий табаком и чертежной бумагой, учит её, пятилетнюю, кататься на двухколесном велосипеде во дворе их старой «хрущевки». Она падает, разбивает коленку, ревёт. Он поднимает её, дует на царапину и серьезно говорит: «Ларка, главное — равновесие. И в жизни, и на велике. Поймала баланс — не упадёшь».
А вот им уже за тридцать. Она — молодой специалист, он — уважаемый начальник цеха на судоремонтном заводе. Они стоят в полутемной бильярдной, пропахшей сукном и мелом. Отец купил старый стол для дачи и теперь учит её играть.
— Смотри, — его большая мозолистая рука уверенно направляет её руку с кием. — Не просто бей по шару. Думай на три хода вперёд. Куда пойдёт биток? Какой шар подставится следующим? Бильярд — это шахматы в движении. Тут сила не нужна, нужна точность и расчет.
Он научил её всему: «своякам», «чужим», отыгрышам. Бильярд стал их общим таинством, местом, где они понимали друг друга без слов. Лариса полюбила эту игру за её математическую красоту и необходимость полного самоконтроля. Она могла часами, в одиночестве, катать шары, оттачивая удары. Эта привычка к точности и стратегии перешла и в её профессию. В её отчетах дебет всегда сходился с кредитом с точностью до копейки. Она умела находить скрытые проводки и серые схемы там, где другие видели лишь хаос цифр.
Появление Елены десять лет назад было похоже на внезапную ошибку в выверенном балансе. Отцу было под шестьдесят, он только вышел на пенсию, похоронив вторую жену, с которой прожил пятнадцать спокойных лет. И тут на горизонте возникла она — яркая, энергичная сорокалетняя женщина, работавшая где-то в сфере торговли. Она окружила его таким кипучим вниманием, что овдовевший, растерянный Дмитрий не устоял.
Лариса с самого начала почувствовала фальшь. На семейных ужинах Елена говорила только о деньгах, о том, как «Димочка» заслуживает лучшего, как им нужна новая машина, как надо перестроить дачу. Отец, поначалу смущавшийся, постепенно сдавался. Он, всю жизнь привыкший к скромности, начал влезать в кредиты. Его пенсия и накопления уходили на прихоти молодой жены.
Лариса видела, как отец меняется. Он стал дерганым, уставшим. Из глаз ушел спокойный свет, появилась тревога. Он худел, часто жаловался на сердце. «Ломовая лошадь», — с горькой нежностью думала Лариса, видя, как он, уже немолодой человек, ищет подработки, чтобы оплатить очередной «проект» Елены.
Однажды, приехав к ним без предупреждения, она застала Елену, говорящую по телефону с подругой. Дверь была приоткрыта, и Лариса услышала обрывок фразы, врезавшийся в память: «...главное, чтобы он дарственную на квартиру успел оформить. А то потом разводиться — делить нечего будет».
Елена тогда увидела её, смутилась на секунду, а потом с вызовом посмотрела в глаза. Конфликт был неизбежен. Лариса пыталась поговорить с отцом, но он только отмахивался: «Ленуся молодая, ей хочется жить красиво. Я мужчина, я должен обеспечить». Он был ослеплен, околдован. Елена мастерски играла на его чувстве долга, на устаревших представлениях о роли мужчины в семье, выжимая из него последние соки, последние деньги, последнюю жизнь. Он превращался в тот самый «выжатый лимон», о котором она читала в психологических статьях.
Елена постепенно изолировала его от старых друзей, от родственников. Лариса стала редким гостем в отчем доме. Каждый её визит превращался в скандал. Елена обвиняла её в эгоизме, в том, что она «завидует их счастью».
Последние месяцы отца были тяжелыми. Болезнь съедала его быстро и беспощадно. Елена ухаживала за ним, но в её заботе было что-то театральное, показное. Она постоянно говорила о расходах, о дорогих лекарствах, словно выставляя счет за свои услуги. Лариса прорывалась к нему, сидела у кровати, держала его иссохшую руку, и он смотрел на неё с виноватой нежностью. Но ничего не говорил. Словно ему было стыдно за свою слабость, за то, во что он позволил превратить свою жизнь.
И вот теперь, стоя посреди комнаты, залитой прощальным светом астраханского заката, Лариса смотрела на Елену, и все эти воспоминания сложились в единую, ясную картину. Это была не просто ложь. Это был её главный, финальный ход в партии за наследство. Хорошо продуманный, жестокий удар по самому больному месту.
Она вспомнила свою работу на прошлой неделе. Крупная фирма, аудит. Она несколько дней не могла свести баланс. Расход был, а прихода — нет. Деньги словно растворялись в воздухе. И поздно ночью, перебирая сотни счетов-фактур, она нашла её — идеально замаскированную схему. Фиктивные договоры на оказание консультационных услуг с фирмой-однодневкой. Деньги уходили, а взамен оставалась лишь бумага. Паразитическая структура, высасывающая жизнь из здорового организма.
Елена была такой же. Она была фиктивным договором в жизни её отца.
Лариса медленно выдохнула. Комок в груди растаял, уступив место холодной, как бильярдный шар, ясности. Она почувствовала, как её позвоночник выпрямляется.
— Знаешь, Лена, — её голос прозвучал на удивление ровно и спокойно, — ты сейчас пытаешься сыграть очень сложную партию. «Дуплет с выходом». Загнать в лузу меня и одновременно подставить под удар биток — квартиру. Красивый замысел. Но ты не учла одного.
— Чего это я не учла? — насторожилась Елена.
— Расположение других шаров на столе, — Лариса сделала шаг вперед. Роман убрал руку с её плеча, почувствовав, что она больше не нуждается в поддержке. — Ты бьёшь по одному шару, но на пути стоят другие. Мои воспоминания. Документы. Факты.
Она подошла к старому серванту, где в нижнем ящике хранились семейные архивы.
— Ты говоришь, отец признался тебе перед смертью? — продолжала Лариса, не оборачиваясь. — Когда именно? В какой день? В какое время? Я почти всё время была в больнице. Медсестры могут подтвердить. Или он тебе это по телефону сказал, из реанимации?
Елена замялась. — Он… когда ты ушла, он мне сказал. Мы были одни.
— Одни, — кивнула Лариса, доставая тяжелый, обтянутый бархатом альбом. — Это очень удобно. Свидетелей нет. Но есть другие свидетели. Молчаливые.
Она положила альбом на журнальный столик и открыла первую страницу. Маленькая черно-белая фотография: молодой Дмитрий и её мать, красивая женщина с огромными печальными глазами, держат на руках крошечный сверток.
— Это роддом, — сказала Лариса. — Вот я. А вот, — она перелистнула несколько страниц, — моё свидетельство о рождении. Оригинал. Родители: Дмитрий Петрович Волков, Анна Сергеевна Волкова. Графа «отец» и «мать». Никаких отметок об усыновлении.
— Он мог подделать документы! Чтобы никто не узнал! — выпалила Елена, но в её голосе уже слышалась паника. Её атака захлебывалась.
— Мог, — спокойно согласилась Лариса. — Мой отец был инженером, а не специалистом по подделке советских документов. Но допустим. Но есть вещи, которые подделать нельзя.
Она снова перелистнула альбом. Нашла фотографию, где её мать смеется, запрокинув голову. На шее, чуть ниже уха, у неё была маленькая родинка в форме полумесяца.
— Посмотри сюда, — Лариса повернулась к Елене и откинула волосы с шеи. На том же самом месте у неё была точно такая же родинка. — Это называется генетика, Лена. Её не впишешь в фиктивный договор и не сотрешь из отчета. Она либо есть, либо её нет. У меня она есть. От мамы. И глаза у меня её. И группа крови у меня, как у отца, третья положительная. Он был моим донором, когда мне в детстве делали операцию. Это всё есть в медицинских картах. Хочешь, сделаем запрос? Или сразу генетическую экспертизу? Благо, материал для сравнения остался.
Каждое её слово было как точный, выверенный удар кием. Не сильный, но бьющий точно в цель. Елена смотрела то на родинку, то на фотографию, то на лицо Ларисы, спокойное и непроницаемое, как у игрока перед решающим ударом. Её лицо исказилось. Маска уверенности сползла, обнажив жадное, испуганное и злое нутро.
— Всё равно! — закричала она, переходя на визг. — Даже если ты родная! Какое ты имеешь право? Я была с ним до конца! Я за ним ухаживала, памперсы меняла! А ты прибегала на часок, ручку подержать! Ты всю жизнь на нём паразитировала! Он тебе квартиру купил, когда ты замуж выходила, на машину денег дал!
Это была классическая проекция. Обвинить другого в том, в чем виноват сам. Лариса слушала её, и ей было не больно. Ей было брезгливо.
— Квартиру мне отец помог купить в советское время, когда я двадцать лет отработала на заводе и получила ордер, — отчеканила она. — Машину я купила сама, взяв кредит, который выплачивала пять лет. А ты, Лена, что ты дала ему, кроме долгов и унижений? Ты высосала из него жизнь, заставила старика работать до последнего дня, чтобы оплачивать твои «хочу». Ты превратила его в свою собственность, а когда он умер, решила, что и его прошлое тоже принадлежит тебе. Но ты ошиблась. Ты сделала кикс.
Елена задохнулась от ярости. Она открыла рот, чтобы выкрикнуть ещё что-то, но Роман шагнул вперед.
— Елена, — его голос был тихим, но в нем звучала сталь. — Уходите. Пожалуйста. Все дальнейшие вопросы, касающиеся наследства, будете обсуждать с нашим адвокатом.
Он открыл входную дверь. Елена метнула на них обоих взгляд, полный ненависти, развернулась и, не сказав ни слова, вылетела на лестничную площадку. Дверь захлопнулась.
В комнате снова воцарилась тишина. Но это была уже другая тишина. Не давящая, а очищающая. Как после грозы. Солнце почти село, и только узкая багровая полоса на горизонте напоминала о прошедшем дне.
Лариса медленно провела рукой по бархатной обложке альбома. Пальцы наткнулись на потертые уголки. Столько лет, столько жизни.
— Ты молодец, — тихо сказал Роман, обнимая её. — Ты поставила её на место.
— Отец учил меня, — прошептала Лариса, прижимаясь к его плечу. — Не давать загонять себя в угол. Всегда искать выход. Рассчитывать каждый ход.
Она посмотрела в окно, на темнеющую Волгу. Меланхолия никуда не ушла. Скорбь по отцу всё так же сжимала сердце. Но к ней примешивалось новое, незнакомое чувство. Чувство горького, но необходимого освобождения. Она не просто защитила квартиру и память. Она защитила себя. Своё право быть дочерью своего отца, право на своё прошлое, на свою жизнь.
Она вспомнила, как отец, объясняя ей сложный удар, говорил: «Иногда, Ларка, чтобы выиграть партию, нужно не забить шар, а поставить его в такое положение, чтобы противник не смог сделать ход. Это называется отыгрыш».
Сегодня она сделала свой главный отыгрыш. И выиграла не просто партию. Она выиграла право на собственное достоинство.
— Он бы гордился тобой, — сказал Роман, словно прочитав её мысли.
Лариса кивнула, глотая слезы, которые наконец-то подступили к глазам. Это были слезы не слабости, а силы.
— Да, — прошептала она. — Он учил меня не промахиваться.