Мама Поля 2 Начало
Поезд шел несколько суток. В дороге ей сообщили, что она едет до конечной, там дальше встретят. И в самом деле, на станции уже стояла полуторка. Молодой веселый солдатик – водитель ждал своих сестричек. Татьяну и Ольгу с Олесей из соседнего вагона. Татьяну, как самую младшую, посадили в кабинку.
-Куда едем? – не выдержала и спросила Татьяна.
- Так в госпиталь. Два часа пути – и мы на месте, - с улыбкой бодро ответил паренек.
**
Татьяна склонилась над листком бумаги, старательно выводя буквы при тусклом свете керосиновой лампы. Госпиталь затих, только в операционной ещё шла работа — привезли тяжелораненых с передовой. Таня только что закончила смену, но уснуть не могла. Письмо домой было единственной ниточкой, связывающей её с прошлой жизнью.
«Дорогие мои мамочка и Алёшенька! Пишу вам в короткие минуты отдыха. Сегодня у нас выдался особенно тяжёлый день — привезли много раненых. Но не волнуйтесь, у нас хорошие врачи, многих удаётся спасти. Я стараюсь помогать, чем могу...»
Она намеренно опускала подробности — зачем матери знать о криках раненых, об ампутированных конечностях, о молодых ребятах, уми рающих у неё на руках? Писала о погоде, о редких минутах затишья, о местной природе, напоминающей родные места.
«...Как вы там? Получаете ли весточки от папы и Степана? Напишите, как в деревне дела, как соседи, как хозяйство. Не болеет ли Алёшка?»
Закончив письмо, Татьяна сложила из бумаги треугольник и подписала адрес. Завтра отправит с полевой почтой. Она писала каждую неделю, иногда чаще, если выдавалась свободная минута. От матери письма приходили реже — почта с гражданки шла медленнее.
Ответы из дома были её радостью и утешением. Мать писала обо всём подряд — о том, как Алёшка помогает по хозяйству, как председатель похвалил его за работу, как поспела рожь и все женщины вышли на жатву. О том, что от Степана пришло письмецо — жив-здоров, бьёт фрицев, просил не беспокоиться. От отца весточки были реже, но тоже приходили.
Письма пахли домом — печным дымом, травами, родной землёй. Татьяна перечитывала их по многу раз, пока буквы не начинали расплываться перед глазами.
В середине октября, когда первые заморозки посеребрили траву, почтальон принёс Татьяне письмо.
Развернув листок, она увидела расплывшиеся чернила — видимо, мать плакала, когда писала.
«Доченька моя родная, Танюша! Горе у нас. Принесли вчера казённую бумагу на нашего Степушку. Погиб смертью храбрых. Командир его написал отдельно, что Степан спас многих солдат, был храбрым и бесстрашным.»
Дальше Татьяна читать не смогла — строчки прыгали перед глазами, сливались в чёрные змейки. Она опустилась на койку, прижимая письмо к груди. Степан, Степушка, старший брат, защитник, с которым они вместе бегали на речку, собирали грибы, катались с горки...
— Татьяна, ты что? — окликнула её старшая медсестра Клавдия Петровна. — На тебе лица нет.
— Брат погиб, — одними губами прошептала Татьяна.
Клавдия Петровна молча обняла её за плечи, прижала к себе. Говорить было нечего — за месяцы работы в госпитале уже многие получили такие вести.
— Поплачь, родная, — только и сказала она. — Легче станет.
Но Татьяна не могла плакать. Внутри было холодно и пусто, как в заброшенном доме. Она механически выполняла свои обязанности, меняла повязки, делала уколы, поила раненых. А в голове стучало: «Нет Степана. Нет. Нет».
Только ночью, когда все спали, она позволяла себе тихо зарыдать, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал. Степан, весёлый, сильный, надёжный... Как могла сме рть забрать его? Это казалось чудовищной ошибкой, нелепицей.
Через месяц пришла похо ронка на отца. Татьяна приняла её спокойно, почти отрешённо. Боль стала тупой, ноющей, привычной. Она не плакала, только побледнела ещё сильнее, осунулась, глаза запали.
Она работала ещё усерднее, до изнеможения, до чёрных кругов перед глазами. Словно пыталась заполнить работой пустоту внутри.
Вечерами Таня писала матери длинные письма — утешала, как могла, обещала, что скоро всё закончится, что она вернётся домой и они заживут по-новому. Алёшке посылала отдельные записки — смешные истории из госпитальной жизни, рассказы о храбрых бойцах, которых она лечила.
Иногда в короткие минуты отдыха, Татьяна выходила во двор, смотрела на восток, туда, где шли бои. Там сложили головы отец и Степан. А она была здесь, почти в тылу, в относительной безопасности.
Однажды утром она решительно постучала в дверь начальника госпиталя.
— Товарищ майор, прошу направить меня на передовую, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — В медсанбат.
Майор поднял на неё усталые глаза.
— С чего вдруг такое решение, Карпова?
— Там я нужнее, — твёрдо ответила Татьяна. — Здесь много медперсонала, а там не хватает.
Майор покачал головой.
— Быть на передовой не девичье дело, Карпова. Опасно там.
- Ничего, привыкну. Мой отец и брат погибли. Хочу мстить, - Татьяна смотрела прямо и решительно.
— Хорошо, — откликнулся майор. — Но не сейчас. Через месяц сформируют новый медсанбат. Если не передумаешь, направлю тебя туда.
Татьяна не передумала. Через месяц она уже ехала в теплушке к линии фронта вместе с пополнением. Рядом с ней сидела Зина, молоденькая радистка, тоже рвавшаяся на передовую.
— Ты чего такая хмурая? — спрашивала Зина, глядя на неподвижное лицо Татьяны. — Боишься?
— Нет, — качала головой Татьяна. — Не боюсь.
Она действительно не боялась. Внутри было только одно желание — отомстить за отца, за Степана, за горе, обрушевшееся на семью.
Медсанбат располагался в полуразрушенной деревне, в нескольких километрах от передовой. Здесь постоянно слышались глухие разрывы снарядов, ночное небо озарялось всполохами артиллерийских залпов. Здесь было не так, как в тыловом госпитале — раненые поступали прямо с поля боя, грязные, с кровоподтёками, в изодранных гимнастёрках.
В первый же день Татьяне пришлось ассистировать при ампутации. Молодой лейтенант с раздробленной ногой смотрел на неё мутными от боли глазами и всё повторял:
— Сестричка, спасите ногу... Как же я без ноги-то...
Но спасти ногу было невозможно — началась гангрена. Татьяна держала лейтенанта за руку, вытирала пот с его лба, шептала слова утешения.
— Ничего, родной, заживёт. Главное — живой остался.
После таких операций хотелось кричать и плакать. Она выходила на улицу, плакала. Через несколько минут возвращалась с ещё мокрым лицом. Работа продолжалась. Раненых было много, слабость непозволительна.
Через неделю Татьяна уже привыкла к новому ритму — бесконечный поток раненых, короткие перерывы на сон, постоянная нехватка медикаментов и перевязочного материала. Она научилась экономить бинты, засыпать сидя, прислонившись к стене.
— Хорошая ты медсестра, Карпова, — сказал ей как-то немолодой хирург. — Толковая.
Это была высшая похвала.
В короткие минуты затишья она по прежнему писала матери и Алёшке. Теперь письма выходили скупыми, деловитыми — времени не хватало, да и о чём писать? О том, как страшно, когда уходят молодые ребята? О том, как сама она чудом уцелела, когда немецкий снаряд попал в дом, где размещался медсамбат?
«У меня всё хорошо, — выводила она торопливым почерком. — Работы много, но я справляюсь. Не волнуйтесь за меня».
От матери письма приходили всё реже — почта едва работала в прифронтовой полосе. А потом вестей и вовсе не стало — немцы прорвали оборону, заняли территорию области, где находился дом. Татьяна не знала, что с матерью и Алёшкой, живы ли они, успели ли эвакуироваться. Неизвестность грызла сердце.
В конце января медсанбат оказался ближе к передовой: советские войска отступали. Теперь Татьяна не только принимала раненых, но и сама выходила туда, где шли бои, чтобы оказать первую помощь и вытащить тех, кто ещё мог выжить.
Первый раз она оказалась на поле боя зимой. В воздух от разрыва снарядов летели и снег, и земля. Все кругом гудело, слышался лязг гусениц, а у воронки лежал боец.
Она бросилась к нему, наложила жгут на простреленную ногу, потащила по глубокому снегу. Быстро почувствовала, как теряет силы, но останавливаться было нельзя.
— Сестричка, брось меня, — просил боец. — Сама выбирайся.
— Молчи, — сквозь зубы отвечала Татьяна. — Не брошу.
И вытащила — вопреки всему. А потом вернулась еще за одним. Выла от бессилия и все равно тянула.
- Ну, Карпова, проси чего хочешь, - смотрел на неё лейтенант.
- На передовой хочу остаться, - четко озвучила Татьяна свое желание.
- Воюй, Карпова. Нам такие бойцы нужны.
***
Татьяна находилась в палатке с ранеными, когда услышала нарастающий вой самолётов.
— Ложись! — донеслась команда с улицы.
Первая бомба упала в десяти метрах от палатки. Взрывной волной сорвало брезент, осколки просвистели над головами. Вторая легла ближе — Татьяну отбросило к стене, оглушило, засыпало землёй.
Она не помнила, как выбралась из-под обломков, как вытаскивала раненых из горящей палатки. Действовала на каком-то первобытном инстинкте, не чувствуя боли от собственных ран. Только когда всё закончилось, когда последний раненый был перенесён в безопасное место, она позволила себе осесть на землю, прижав руку к окровавленному боку.
— Таня! Танюша! — голос Зины доносился словно издалека. — Держись, миленькая, сейчас помощь придёт!
Очнулась она уже в госпитале. Первым, что увидела, было встревоженное лицо Зины.
— Живая! — радостно выдохнула радистка. — А мы уж боялись...
— Сколько... сколько я здесь? — прохрипела Татьяна пересохшими губами.
— Третий день, — ответила Зина. — Осколок у тебя в боку сидел, вытащили. Врач говорит, ещё бы сантиметр — и всё, не спасли бы.
Татьяна слабо улыбнулась. Ей показалось, что она слышит голос отца: «Живи, дочка. Ради нас живи».
После ранения Татьяна два месяца провела в госпитале, а потом, едва окрепнув, снова вернулась в медсанбат. Её хотели отправить в тыл, но она наотрез отказалась.
— Моё место здесь, — сказала она твёрдо. — Пока во йна не закончится, я с передовой не уйду.
