Продолжение записок старого преображенца светлейшего князя Николая Константиновича Имеретинского
Еще в начале нашей стоянки в Петергофе, носились слухи о предстоящем походе; наконец, 29 августа 1854 года, приказ по гвардейскому и гренадерскому корпусам заставил нас встрепенуться. 1-я и 2-я гвардейские дивизии, с их артиллерией, саперным и Финским стрелковыми батальонами, предназначались к выступлению к западным границам Империи.
Выступление должно было начаться с 1-го сентября. Граф Баранов (Эдуард Трофимович), при этом, был неутомим. Ни один мундир, ни одна шинель не были выданы в роту без личного осмотра их полковым командиром. На покупку лошадей, их подбор и выездку он обращал особое внимание: фурштатам, из полковых денег, сравнял жалованье со строевыми и требовал уже назначения от рот хороших лошадей.
Результаты сказались в походе: ни разу ни одна повозка из обоза не завязла; никогда не назначали людей для вытаскивания обоза из грязи или втаскивании на гору. Входя в Гродно, после тяжкой метели, обоз на колесах проехал целую станцию, по столь глубокому снегу, что передние оси в нем вязли, и ни одна тройка не замялась (последние строки приписаны в моих записках рукою Н. Э. Г., бывшего тогда полковым казначеем Преображенского полка).
22 октября полк вступил в Вильну. Мы оставались там до 29 октября и успели немного отдохнуть. Виленским генерал-губернатором в то время был Бибиков (Илья Гаврилович). Вскоре по вступлении он пригласил всех нас на обед и с первого же разу вооружил против себя и полкового командира, и все общество офицеров, довольно странным поступком.
Только что обед кончился, генерал-губернатор расстегнул мундир, тогда как мы были застегнуты на все пуговицы, а, что всего хуже, он ушел во внутренние комнаты и оставил нас одних, даже не раскланявшись с нами. Граф Баранов был поражен такой выходкой и сказал офицерам, едва скрывая волнение: Кажется, господа, нам здесь ничего больше и делать не остаётся!
30 октября полк выступал из Вильны в Белосток. На этом пути застала нас зима, и поход стал положительно тягостным. Выпал снег, затруднявший марш. Мы придумали тогда особые меховые воротники и надевали их сверх походной (солдатского образца) шинели.
17 ноября мы, наконец, пришли к месту назначения, то есть в Белосток. В самом городе расположилась одна только сводная рота, а все остальные разместились по деревням, причем приказано было "расположить роты на ротных дворах и, впредь до приказания довольствовать "с котла". Впрочем, очень скоро полк размещен был на просторных квартирах и на крестьянском довольствии.
Между ротными и батальонными штабами устроены были пешие почты. Роты велено было собирать не менее двух раз в неделю и, после трех дней, данных на приведение в порядок одежды, амуниции и проч., предписано приступить к одиночному ученью - особенно молодых солдат, наблюдать за правильностью прицеливания, за стойкой и маршировкой; солдатам велено было иметь по 10 патронов в сумке; остальные же 50 патронов сложить на ротных дворах, при коих постоянно иметь часовых, днем - одного, а ночью - двух.
Штаб 4-й роты, в которой я служил, расположен был в селенье Туроснь-Косцельна, в поместье старого, бессемейного, разбитого параличом польского магната, графа Осолинского.
После восстания 1831 года, он был арестован и жил долгое время в Курске, куда его "сослали на житье" и где он разъезжал в сопровождении жандармов. Потом Осолинский был освобожден, уехал заграницу и там поселился навсегда. Он только изредка приезжал к себе в поместье, чтобы "побарствовать и поприхотничать", а потом опять уезжал заграницу.
Имением управлял комиссар пана, по фамилии также Осолинский, кажется, графский побочный сын. Молодая жена комиссара была рьяная полька. Она отлично знала польскую историю и тщательно обучала ей своих детей, вкореняя в них ненависть ко всему русскому. Она говорила не иначе как по-польски и восторженно рассказывала нам о польских исторических событиях и о семейных преданиях рода Осолинских.
Эта польская патриотка особенно часто любила вспоминать о каком-то предке графа Осолинского, который ковал своих лошадей золотыми подковами и приказывал прибивать их слабо, с целью разбрасывать подковы по дороге, в добычу встречным беднякам.
Были, однако же, помещики и вовсе нам невраждебные, как например Лыщинские. Их поместье находилось в нескольких верста х от Туросни. Два брата служили в гвардии полковниками, а в имении, где жили остальные три брата, устроена была суконная фабрика, поставлявшая сукна на наши войска. Лыщинские принимали нас очень дружелюбно, и мы часто езжали к ним погостить и поохотиться.
Дерзости и самонадеянности поляков немало способствовало наше излишнее и неуместное снисхождение и добродушие. Что касается офицеров, то сентиментальность наша была поистине замечательна.
Мы охотно братались с будущими врагами и старались говорить с ними по-польски. Моя наивность дошла до того, что я стал прилежно изучать польскую историю и польский язык, так что скоро мог читать и понимать Мицкевича и Красинского. Конечно, в царствование Николая 1-го часто проявлялись попытки восстановить в Западном крае русскую народность и веру, но поляки всегда умели ловко обходить и парализовать эти попытки.
Небезынтересно слышанное мною в то время, достоверное предание.
Известно, что в Вильне есть чудотворный образ Остробрамской Божьей Матери, прекрасно написанный и богато изукрашенный. Остробрамская икона была когда-то достоянием православных, о чем свидетельствует сохранившаяся на ней греческая надпись. Впоследствии святыня перешла в руки униатов, и в 1839 году возродился вопрос: "Кому должна принадлежать Остробрамская икона, католикам или православным?".
Католики поспешили обратиться к папе, и он дипломатически решил вопрос "предоставлением иконы тем, чья церковь находится ближе к ней"; а так как православный Троицкий монастырь был расположен на несколько сажень далее костела Св. Терезии, то поляки не замедлили присвоить образ себе.
Между тем русское правительство, недовольное таким оборотом дела, послало в Вильну архимандрита Платона (?) с полномочием "привести обратно святыню Остробрамскую". Платон был человек образованный, одаренный светлым умом, но разгульный и невоздержный. Тогдашний генерал-губернатор Долгоруков (Николай Андреевич), хотя весьма любимый в крае, но тоже был известный весельчак и эпикуреец.
Этими слабостями воспользовались ксендзы и стали интриговать. Впоследствии обнаружилось, что в инструкции Платона заключалось довольно неопределённое предписание: "Принять храм и икону Остробрамской Божьей Матери, находящейся при Терезиинском костеле". Католики отыскали какой-то костел, тоже во имя Св. Терезии, но столь древний, что в нем уже давно не совершалось богослужения.
И вот ксендзы начали стараться сманить на незаконную сделку нашего уполномоченного. К несчастью, Платон, убивая время в пиршествах, незаметно расточил на них значительные суммы из монастырских денег. Ксендзы предложили пополнить растраченные капиталы и, с помощью какой-то польки, успели окончательно заманить архимандрита Платона в слишком явную западню.
Он решился принять костел и какую-то старую икону вместо настоящего святилища и образа Остробрамского. Платон был, впоследствии, осужден и расстрижен; но древнее сокровище православных остается до сих пор в руках католиков и, вероятно, останется за ними навсегда.
Моя хорошая знакомая Наталья Александровна Азаревич писала мне 30 ноября 1854 года:
"Петербург взволнован. Вся Европа против нас! Австрия подписала договор с западными державами, а с нею Пруссия и вся Германия. Теперь что скажет Швеция? Если мы не будем делать глупостей и если не будем переходить границ России, тогда милости просим! Русские, любя свое отечество, сильно будут защищаться и драться.
В случае необходимости вооружатся и женщины, как было в 1812 году. Но нынешнее время для России в десять раз хуже, чем оно было для отцов наших. Что-то будет! Что-то будет! Для Царя, кроме этих военных смут, готовится еще испытание в семействе: Императрица (Александра Федоровна) так плоха, что ей не дают жизни более трех дней.
Я удивляюсь, отчего не печатают бюллетеней об ее здоровье? Внезапное известие об ее смерти, в такую тягостную для отечества годину, сильно поразит Россию. Говорят, Царь неузнаваем: до того он изменился. Все живут в Гатчине.
Рассказывают, что Императрица занемогла от следующего случая. Сын великой княгини Марии Николаевны катался на коньках, упал и разбил себе голову до крови. Это так поразило Императрицу, что она вся затряслась и с тех пор начала с каждым днем сильно ослабевать. Одними глазом она уже не видит: образовалось бельмо. Притом, отъезд великих князей Николая и Михаила Николаевичей (здесь в Севастополь, по ссылке их письма (ред.)) тоже много подействовал на ее здоровье.
Мандт просил Царя послать за ними, но Государь отказал. Однако вчера вечером разнесся слух, что великие князья приехали.
О "несчастном деле 24 октября" (здесь Инкерманское сражение) здесь толкуют до сих пор и не могут забыть тех ошибок, какие наделали там в это время. Этот случай был лучший и единственный, чтобы разгромить наших врагов. Обвиняют Горчакова, что "он, стоя в тылу у неприятеля с 40000 корпусом, оставался в бездействии".
Даненберг просит, чтобы его судили военным судом, считая себя правым; но его обвиняют в том, что он не действовал всей массой своих сил, а посылал маленькие отряды, которые тотчас уничтожались. Неудачу этого дела приписывают еще тому, будто для охранения великих князей были отряжена дивизия, что великие князья бросались вперед и пылко летели на опасность.
Говорят, что Наследник (Александр Николаевич) был против войны. Наследник очень грустен и худеет заметным образом. Муравьева посылают на Кавказ, потому что тамошние военачальники не ладят между собою. Здесь болтают, что место Паскевича в Варшаве займет граф Алексей Фёдорович Орлов. Едва ли это справедливо.
Место Данненберга (Петр Андреевич) заступит Остен-Сакен (Дмитрий Ерофеевич). На днях возили здесь значки, отнятые у англичан, во время их знаменитого действия против Петропавловского порта. Офицер, привезший значки, рассказывает, будто бы наших против англичан было 300 человек, сидевших в засаде.
То были, большей частью, камчадалы, искусные стрелки, которые положили на месте 400 неприятелей, целясь в лоб, чтоб "не испортить шкуры!".
Во время бомбардировки Севастополя англичане старались бросать свои ядра в наш госпиталь. Меншиков послал сказать Раглану, что "это бесчеловечно"; но последний отвечал: ему-де известно, что в подвалах госпиталя хранится порох. Меншиков просил прислать надёжного офицера для осмотра. Приведенный с завязанными глазами в Севастополь английский офицер осмотрел подвалы и удостоверился в справедливости слов князя.
Вследствие того, в наш лагерь были присланы два поляка и жид с обрубленными ушами, как "ложные доносчики".
А что же делал в ту пору Преображенский полк, этот баловень счастья? Как жилось ему в виду польских дворян, ненавистников России, в виду торжества неприятельских армий, в те скорбные минуты, когда Царь-страдалец был живым олицетворением скорби отечества?
Преображенский полк плясал, гулял и веселился.
Скоро после нашего прихода, полк задал бал Белостоцкому дворянству. За балом последовал офицерский спектакль с благотворительною целью (кажется, в пользу раненых). Главной пьесой послужил "Ревизор" Гоголя. Об исполнении конечно говорить не стоит, и достаточно заметить, что сам спектакль и, особенно репетиции, представили обильный источник всевозможных потех и веселья для нахлынувшей в Белосток офицерской братии.
Мы часто устраивали пикники. Раз, 12 троек, с полковым командиром в авангарде, отправились в Беловежскую пущу посмотреть на зубров. Зубров мы увидели очень мало, а хохоту и удовольствий было много. Для образца спишу одну картинку с натуры.
Был у нас один товарищ необыкновенно толстый, что не мешало ему отлично играть на биллиарде. За это он был прозван "Шаром". В той поездке "Шар" катался на одной из самых задних троек. В лесу сани опрокинулись. Мы остановился. - Что там такое? - закричал из авангарда граф Баранов. "Шар выкатился из лузы, ваше сиятельство!". - Вкатили? спросил полковой командир. "Готово!". И мы двинулись дальше.
Недаром многие из офицеров называли нашу стоянку в Белостоке "золотым веком полкового быта". Популярность графа Баранова, начавшаяся еще до выступления в поход, здесь достигла апогея. Двери квартиры полкового командира были открыты для каждого из подчиненных. Доклада мы не знали. Не было офицера в полку, который не перебывал бы бесчисленное число раз у графа и не вынес из командирской квартиры самых лучших впечатлений.
Каждый мог там шутить, болтать, высказываться, сколько угодно и без стеснений; но тривиальные шутки, вздорные словопрения, разнузданные беседы холостого, офицерского быта не проявлялись никогда и ни у кого. Всякий знал, как держать себя, и одно отсутствие улыбки на лице любимого начальника сдерживало нескромный порыв.
Помню, раз граф придумал престранное развлечение. Когда зашла речь об устройстве и практичности современного холодного оружия, он велел принести холщовой мешок, набитый сеном, и положить в него старую солдатскую каску.
Затем вся компания, обнажив шпаги, сабли, шашки, принялась уродовать несчастный головной убор, по мере сил и досужества. К величайшему удивлению нашему, каска выдержала отлично самые дюжие удары; особенно защищали ее медные ланки на шишаке.
Я уже имел случай сказать, что поляки держались выжидательной политики и что Польша была спокойна, хотя в то время было бы удобно им подняться. Но, они знали императора Николая 1-го и помнили, как он, построив Александровскую цитадель в Варшаве, указал на нее и сказал: "Только шелохнитесь, и я камня на камне не оставлю!".
Как бы то ни было, а Варшава не шелохнулась, и в Литовских губерниях все было тихо. Это было наше счастье, потому что поляки могли бы успешно испробовать Сицилийскую вечерню над первым полком гвардии, как впоследствии, в 1863 г.оду они попытались вырезать ваших солдат на их квартирах.
Но во всем этом гуле беззаботного веселья звучала фальшивая нота. И была она вот какая: когда наши братья по оружию, истощаясь в беспримерных усилиях, отстаивали Севастополь, когда там ежедневно сотни и тысячи русских безропотно умирали на валах или страдали от ран и болезней, - в то же самое время, старый полк Петра Великого, заброшенный в грязный городишко, прозябал там без чести, без славы, потешая балами и спектаклями мелкопоместных польских дворянчиков и ублажая алчных евреев, у которых глаза горели от жажды корысти при виде неслыханной роскоши.
Но вразумление было близко. Близился к нам бич Божий, тиф, и страшнейшие, безнадежнейшие события, - кончина императора Николая и падение Севастополя.
Другие публикации:
- Здание заложили Государь, наследник и лица царской фамилии (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)
- Вот что значит иметь хороших стрелков! (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)
- Преображенский полк плясал, гулял и веселился (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)
- Гвардейский солдат, не то что армейский, всякую минуту готов к выступлению (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)
- А какие были предзнаменования перед смертью Николая Павловича! (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)
- Своенравный характер 3-й гренадерской роты (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)
- 3-я гренадерская рота превращалась просто в 9-ю роту (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)
- На марше вся колонна висит на левом локте гренадерского капитана (Записки "старого преображенца", светлейшего князя Н. К. Имеретинского)