Из записок старого преображенца светлейшего князя Николая Константиновича Имеретинского
Наступил памятный, роковой для России 1855-й год. Преображенский полк продолжал стоять в Белостоке. Единственные полковые новости состояли в том, что, например, фурштат Лескин, находясь в Заблудове, на учрежденной от полка летучей почте, украл 85 р. или что граф Баранов (Эдуард Трофимович) встретил прибывших из виленского госпиталя 4-х рядовых в самом грязном и безобразном виде и велел написать в приказе, "что хороший солдат исправен как на глазах, так и тогда, когда за ним никто не присматривает".
Полк бездействовал, офицеры не знали, как убить праздное время, а солдаты напустились на единственное доступное им удовольствие - водку; а она, кстати, была тут дешева. Переход от усиленных занятий в Петербурге к совершенной бездеятельности не обошелся даром: уже в январе шестеро солдат умерло тифом и трое от изъязвления кишок. В приказе 13 февраля предписано было в даваемую солдатам водку прибавлять полынь, "так как число лихорадочных увеличивалось".
Смутные слухи о кончине Государя ходили в городе гораздо ранее официального известия. Слухи эти принесла "пантуфлёвая почта", как называли еврейских вестовщиков. Однако евреи боялись сказать истину, и распускали слух о кончине императрицы Александры Фёдоровны; но мы не обратили на это никакого внимания, так как о том нередко повторялось и прежде.
В древности умные люди говаривали: Post hoc, ergo propter hoc (после этого, значит и вследствие этого). Отсюда корень всех суеверий. Проживая в расположении 4-й роты, в Туросне-Косьцельной, вдвоем с командиром роты, Рейбницем, вдруг стали мы часто слышать ночью пронзительный крик какой-то птицы.
Он раздавался иногда и по вечерам, а изредка даже и днем. Комиссар Осолинский ходил с ружьем, стараясь убить крикливую птицу; он просил нас и даже солдат помочь ему и объяснял, что так кричит "пущик" (сыч), что он водится вдали от жилых мест, в старых, заброшенных строениях или в древесных дуплах, вообще вдали от жилых мест. Если же пущик является в обитаемых местностях и кричит, так как теперь: "Пу-й-й-й-дзь!" (т. е. по-польски: поди, уйди!), то он непременно пророчит беду.
На этот раз сыч поселился в Туросне, в слуховом окне какого-то сарая, а когда его преследовали с ружьем, то он преловко увертывался, летая по соседним деревьям. Сначала мы смеялись этому, но потом стало не до смеха, потому что пан "пущик" вздумал каждую ночь прилетать к нам в павильон и, садясь на перила лестницы, не давал нам спать своим пронзительным, странным криком. Стало быть, он прямо пророчил беду нам и никому другому.
И точно, беда страшная, неминуемая уже стояла на пороге. Помнится, что в начале февраля я окончательно выбрался в Белосток, убегая не столько от пущика, сколько от горькой скуки, царствовавшей в Туросне. На этот раз я надолго поселился в Белостоке и нанял себе комнату на берегу какого-то ручья или речонки, но в центре города.
И вот, однажды вечером, в двадцатых числах февраля, несколько офицеров, в том числе и я, сидели в цукерне на главной улице Белостока. Вдруг произошла необычайная суета и волнение. Вбежит один бледный, встревоженный офицер, возьмет другого под руку, и оба исчезают. Таким образом, все разбежались, так что я остался один, недоумевая, что все это значит?
Наконец, приходит Дохтуров 2-й; на нем тоже лица не было. Он оглядывается во все стороны и, заметив, что посторонних никого нет, судорожно хватает меня за локоть и говорит глухо прерывистым шепотом: L’ Empereur est mort! (Император скончался!)
В первые минуты мы разбежались по своим углам, как ошеломленные, и только поздно вечером начали сходиться. Я тоже опрометью побежал к себе на квартиру, преотвратительную горенку, в уровень с землею и до того сырую, что там развелись лягушки. Это были единственные мои сожители, потому что служитель мой пил запоем и пропадал уже целые две недели.
Я до того поражен был страшным известием, что не мог добыть огня, чтобы зажечь свечу и сидел в темноте, один одинехонек, ожидая, что вот-вот ударят тревогу или прибежит вестовой с приказанием явиться на сборный пункт.
Вдруг слышу, кто-то стучит в окно, и вслед за тем входит Николай Николаевич Вельяминов. С его помощью я, наконец, разыскал свечку, и первые лучи света упали на висевший у меня на стене портрет покойного Государя (Николай Павлович). Мы оба, без слов, зарыдали. Было не до разговоров...
После первого оцепенения, принялись с лихорадочной деятельностью распоряжаться о присяге новому Государю (Александр Николаевич). Многие роты присягали поздно ночью, и эту картину невозможно забыть, но невозможно и описать. Блеск факелов во тьме, фигура священника в полном облачении, перед строем угрюмых, встревоженных преображенцев; наконец, лица, и чувство скорби и заботы и глубокое сознание важности совершаемого священнодействия.
29 февраля появился в полковом приказе манифест нового Императора к народу, а, вслед за тем, его же приказ по гвардейскому и гренадерскому корпусам.
Подробности роковой кончины передавала мне Наталья Александровна Азаревич в своем письме ко мне.
"Мы знали о его болезни, но были слишком далеки думать об опасности. Одни говорили, что Царь страдал биением сердца, другие, - гриппом. Все были спокойны, как вдруг сегодня стали появляться бюллетени за бюллетенями. В церквах запели молебны с коленопреклонением; все плакали, рыдали, однако ни слезы, ни молитвы не помогли. В 4-м часу ночи Царь приобщался Св. Тайн, а в первом часу пополудни его не стало!
Болезнь началась гриппом, потом появились подагрические припадки, которые кончились тем, что подагра бросилась в сердце. Говорят, этот припадок произошел от полученного известия о несчастном деле при Евпатории. Царь скончался тихо, спокойно. Перед самою кончиною он подозвал своего внука и сказал ему: "Смотри, Николай (здесь великий князь Николай Александрович), слушай и исполняй волю твоего отца".
Какие, однако, были предзнаменования перед его кончиною! На первой неделе поста, в Казанском соборе, вместо "многая лета", Царю пропели "вечную память". Потом, когда Государь приехал на вынос тела графа Протасова (Николай Александрович), почетный караул отдал ему честь (в этих случаях караулы отдают, по уставу, честь одному только покойнику). Царь сказал: "Что вы, что вы, я еще не покойник!"
Наконец, 6-го декабря, на выход явился один инженерный офицер в трауре; накануне он, где-то, был на похоронах, и 6-го числа, впопыхах, забыл снять траурные тряпки, которые сорвал с него дежурный плац-адъютант, уже в зимнем дворце.
Покойный Государь особенно рекомендовал Наследнику графов Адлерберга (Владимир Федорович), Орлова (Алексей Федорович) и князя Долгорукого (военного министра).
Про первого он сказал: "Этот был мне другом в течение 40 лет; графа Орлова ты сам хорошо знаешь, нечего рекомендовать, а этот (князь Долгоруков) еще заслужит тебе". Князю Долгорукову покойный Государь подарил свои часы, с замечанием: "Ты никогда не опаздывал ко мне с докладом". Графу Орлову отдал свою чернильницу и прибавил: "Из этой чернильницы мы с тобою много переписали!" Адлербергу же достался портфель...
Тело покойного Императора так дурно набальзамировали, что должны были закрыть лицо двойным флёром, и все приходившие поклониться праху остались недовольны, что не могли видеть, в последний раз, лица любимого Монарха. Мандт (Мартын Мартынович), чтобы сделать карьеру Шульцу (австрийскому подданному) поручил ему бальзамирование тела Государя; но этот Шульц никогда никого не бальзамировал и, кажется, имел дерзость взяться за дело, не имея о нем понятия.
Кроме того, что обезобразили Царя, во дворце распространился такой тяжелый воздух, что просто не знали, что и делать. Наконец, прибегли к русскому профессору Нарановичу; он выцедил массу какой-то жидкости и поправил лицо до того, что в Петропавловском соборе держали тело лишь под одним слоем легкой дымки, так что всякий мог убедиться, что в гробе лежит действительно император Николай, а не кто другой.
Говорят, производили следствие по поводу лечения покойного Государя, и оказалось, что лекарства приготовлялись для него не в аптеке, а собственными руками Мандта, и приносил их сам же Мандт, в собственном кармане. Не знаю, чем кончится это следствие. Мандта народ собирается убить и все толпится на площади. К нему выслали кучера покойного Государя, чтобы он объяснил, какою болезнью скончался Император. Своего брата мужички лучше поняли".
По кончине Государя стали придумывать, какое прозвище приличнее присоединить к его имени. Его называли "Незабвенным". Кажется, можно бы сказать также: Николай I-й Богатырь. Богатырем он был по виду, по силе воли, по неустрашимости и по высокому благородству дел и побуждений. Богатырем они начали царствовать и пал богатырем: один против пяти!
Мне самому тысячу раз случалось слышать это слово в народных устах; о солдатах не говорю; они иначе не выражались как, например: "Гляди, гляди, вон он богатырь-то наш катит!" В среде Преображенцев Николай I-й являлся совсем другим человеком; тут он представлялся добродушным хозяином, отцом, отдыхавшим от трудов в своей семье.