Своенравный характер 3-й гренадерской роты

Из "Записок" старого преображенца светлейшего князя Николая Константиновича Имеретинского

Новый Государь Александр Николаевич начал реформы с обмундировки и с обучения. 22-го мая 1855 года мы прочли в приказе, что "прежнее, трудное держание ружья в левой руке отменено, а велено держать его в правой, по унтер-офицерски".

Около 25-го мая, я принял от капитана Дохтурова 1-го (Сергей Иванович), 3 гренадерскую роту, на законном основании, и этот приём сразу напомнил мне, что беззаботное время прошло и что я столкнулся с настоящим служебным бытом, с действительной жизнью.

Личный состав моей новой роты был великолепный. Как все гренадерские, она состояла из взвода гренадер и взвода стрелков. Люди были рослые, красивые и подобраны на славу. Но что было замечательно, это "особенный склад, особенный дух", какого я не встречал в ротах полка ни прежде, ни после.

Мне именно попалась одна из "бурливых рот". Было предание, что когда-то солдаты 3-й гренадерской роты отваживались буйствовать по Петербургу и ломать двери и окна в кабаках.

Кажется, в начале 1840 годов, в командование ротой капитана Федорова, гренадеры взбунтовались, перевязали своих унтер-офицеров и побросали их под койки. При усмирении этого беспорядка особенно отличился находчивостью и присутствием духа молодой ефрейтор Стру-страш и сделал себе карьеру, так что я застал его уже фельдфебелем.

Но вместе с тем я нашел в роте людей старого закала; их побаивался сам Стру-страш, хотя он действительно был человек очень умный и энергичный. Мне скоро пришлось изведать на опыте своенравный характер 3-й гренадерской роты. У нас вышло столкновение такого рода.

В роте служил гренадер Недосекин. Он, в один прекрасный день, завел в рожь какую-то бабу; вдобавок, стащил у нее с головы платок и присвоил его себе. Баба пожаловалась, и вышел скандал. Вдруг является ко мне фельдфебель и докладывает, что солдаты 1-го отделения собрались толпою и объявили, что, после такой подлости, они не желают служить с Недосекиным и требуют, чтобы его перевели в другую роту и что, пока это не будет исполнено, они не разойдутся.

Я сейчас же поехал в деревню, где квартировали недовольные и действительно нашел очень большое собрание, так что тут очевидно участвовало не одно первое отделение. При моем появлении солдаты выстроились и весьма красноречиво поглядывали на меня исподлобья.

Я не поздоровался с ними, а прямо обратился к фельдфебелю с приказанием принести рапорт о Недосекине, еще вчера мною подписанный. В нем заключалось моё ходатайство о переводе Недосекина в другую роту, как недостойного служить в гренадерах.

Солдаты переглядывались с торжествующим видом; но каково было их удивление, когда, вслед за чтением, я разорвал рапорт на клочки, прибавив решительным и не допускающим возражения тоном:

- Я прислан вами командовать; а теперь, мне кажется, вы захотели мною командовать, и я вам говорю, раз навсегда, что мне учителей не нужно, и что я ни по чьей дудке плясать не стану!

Затем, не давая им опомниться, я строго прикрикнул, приказывая в ту же минуту разойтись, что и было исполнено. После того я рассадил под арест унтер-офицеров и ефрейторов, которые не только не воспрепятствовали стачке, но и сами лично в ней участвовали.

Наконец, я назначил виновных, через пятого человека, дежурить не в очередь две недели, а Недосекину велел по-прежнему оставаться в своем отделении, взыскав с него за проступок очень строго, но не по желанию товарищей.

В это время, командир полка, Мусин-Пушкин стал объезжать расположение батальонов и везде производить батальонные учения. Когда он явился к нам, мы, в первый раз, увидели на нем пальто новой формы. Почтенный Алексей Петрович, любивший комфорт, был необыкновенно доволен этой переменою.

"Помилуйте, - сказал он нам, - да это просто халат, который, однако же, дает мне право иметь честь находиться в вашем обществе, не снимая его!". Наше общество и наше батальонное учение весьма понравились командиру полка, и он уехал очень довольный.

Еще до начала новых передвижений высшее начальство стало заметно обращать внимание на стрельбу в цель. Еще в Белостоке ротам предписано было заняться этим делом; на походе же, в начале августа (1855), было доставлено в полк восемьсот новых прицелов, с тем, чтобы их приделывать сначала к ружьям 2-й шеренги, а потом к 1-й.

7-го августа вышел приказ "о формировании стрелковых рот". Но прежде чем говорить об этом обстоятельно, необходимо остановиться на причинах, вызвавших тогдашние многочисленные реформы по всем частям военного дела вообще.

Крымская война разрушила мнение "о безусловном" совершенстве нашей армии. В Крымской войне неприятели наши, особенно французы, озадачили нас внезапной переменой тактики. Но эта перемена была неожиданна разве для нас одних, так как армии западных держав подготовляли и развивали "тактику рассыпного строя" еще с 1840-х годов, т. е. со времени образования Орлеанских стрелков.

Известно, что в сражении при Альме, французские дивизии Боске, Канробера и принца Наполеона, действовали преимущественно "в рассыпном строе" и что меткий огонь французских стрелков произвел страшное опустошение в наших рядах.

Наша же "система сомкнутого строя" оказывала вредное влияние, потому что не только солдаты, но и офицеры привыкали действовать бессознательно и машинально и служить слепым орудием в руках начальника. Крымская война показала, что "в критическую минуту всякий должен уметь распорядиться самостоятельно".

Словом, война 1854-1855 гг. оправдала пословицу, что "нет худа без добра" и открыла нам глаза. Так как нас больнее всего били штуцерами, то стрельба первая обратила на себя внимание. На гвардии всегда примерялось все новое, но на этот раз гвардия, как нарочно, была в бездействии, а начальство над нею принял старый, умный, испытанный полководец, граф Ридигер (Федор Васильевич).

Первое его распоряжение коснулось стрелкового дела. Еще задолго пред выступлением в Вильну, в полку было уже четыре комплекта штуцерных, и вот, наконец, после того как целые десятки лет в каждом полку русской армии было не более 72 человек вооруженных штуцерами, теперь было велено формировать при каждом батальоне стрелковую роту: 4 офицера, 10 унтер-офицеров, 4 горниста и 96 стрелков.

Преображенский полк вступил в Вильну 11-го августа 1855 года. По прибытии полка, 3-я гренадерская рота временно расположилась в 10 верстах от города около местечка Рудомины. Я поместился в пустой мызе, принадлежавшей ксендзам Виленского монастыря "вшистких свентых" ("всех святых").

Там было мало мебели и, как я после узнал, ксендзы только изредка приезжали на мызу "пожить вволю и покутить на просторе". В Рудомине не произошло ничего особенного, и мы стояли там недолго, так как 8-го числа я должен был уже вступить в город для занятия караулов.

По приходе в Вильну из Рудомин, рота моя расположилась за Зеленым мостом, а мне отвели квартиру в большом каменном доме, где, кажется, тогда помещалась казённая палата. Удивительна судьба военного человека в походе: из хаты на мызу, из мызы в городской дом, а оттуда опять в хату; чего тут не насмотришься!

Приятной новинкой для нас было появление в Вильне одного, весьма радушного и приятного русского семейства, в лице жены и дочери местного коменданта, генерала Вяткина (Александр Сергеевич). Офицеры наши необыкновенно охотно и усердно посещали дом коменданта, привлекаемые неподдельным радушием и чисто-русским гостеприимством хозяев.

После 22-го сентября я выступил с ротой в загородное расположение, в местечко Рукойно, в 20-ти верстах от Вильны. Офицеров у меня в роте не было; в соседских тоже никого. Однако же, несмотря на одиночество, я только изредка уезжал из своего расположения в Вильну, да и то разве по делам службы.

В другое время такое добровольное заключение было бы не совсем понятно; но в 1855 году всем командующим частями вообще, а ротным командирам в особенности, прибавилось работы намного против прежнего, а главное дело было в том, что новые порядки и преобразования касались "стрелковой части роты и жизни солдат".

В наиболее просторных сараях и ригах были устроены шесты, лестницы, привешены канаты, а тут же, возле сараев, выкопали рвы для прыгания и места для разбега, усыпанные песком. Число грамотных в роте было приведено в известность, и устроены две школы: одна в местечке, а другая на мызе, где я жил.

Солдатики, после привального житья, почти без всякого дела, вдруг почувствовали на себе "огромную прибыль новой работы", тогда как старая шла своим порядком. Гренадеры стали крепко почесывать у себя за ушком; но делать было нечего, так как начальство приказывало и подавало пример.

1856-й год застал Преображенский полк на временных квартирах в Вильне и в его окрестностях. 3-я гренадерская рота занимала в самом городе караулы, и все до одного наши офицеры, в том числе и я, встретили Новый год у коменданта, генерала Вяткина.

Начали по доброму русскому обычаю, с молебна, а в 12 часов разнесли шампанское. Мы поздравили доброе семейство, нас приютившее, и друг друга с Новым годом, и все кончилось отличным ужином. Подобная встреча в России явление очень обыкновенное; но Вильна, хотя и русский город, но все в нем до того чуждо нам, враждебно и негостеприимно, что нам отрадна была возможность исполнить заветный обычай отечества, особенно в знаменательный канун Нового года.

Один Бог знал, что этот год мог принести нам. Принес же он, прежде всего, полковой официальный скандал и очень крупный.

22-го ноября и 6-го декабря истекшего 1855 года, 4-я и 3-я фузелерные роты шли из загородных расположений в Вильну, для занятия караулов.

В эти дни была страшная метель, и потом мороз более 20°. В ту пору я сидел на своей мызе в Рукойне. Накануне вечером, птичка-синица влетела ко мне в гостиную в отворенную дверь, и на другое утро я нашел ее замерзшей, так как в комнате не было печей. Я и сам чуть не отморозил себе ног, сидя в своем кабинете, где дуло из-под пола, да и тонкая наружная стена промерзла так, что и топка не помогала. Спасибо, солдатики окопали снегом, а то бы плохо мне пришлось.

Помню, что Ден 2-й шел мимо, со своей ротой, из Вильны на свои квартиры, ночевал у меня, но на другой день, как я его ни упрашивал, он не хотел остаться и пошел своею дорогою. Однако это рискованное путешествие сошло Дену благополучно. Но риск не всем счастливо сходит с рук.

В эти же дни 3-я и 4-я фузелерные роты шли в Вильну на смену караульных рот. Командир 3-й роты, большой сибарит, не пошел с нею, а поручил свою должность юному поручику, барону Притвицу, но вслед за тем, как только разнесся слух о происшествии, подал рапорт больным, и вся беда обрушилась на Притвица.

Беда же была вот какая. По приходе в Вильну, в 3-й и в 4-й роте большинство солдат оказалось с отмороженными пальцами на руках и на ногах, с ознобленными носами, ушами и проч. В этот несчастный переход набралось 29 человек искалеченных морозом. Не знаю, был ли командир 4-й роты (бывшей моей) Рейбниц (Евгений Карлович) лично сам на своем месте, но знаю, что на него первого упала гроза.

4-го января мы прочли грозный приказ:

Г. командующий западной армией приказом от прошлого 9-го декабря за № 1274, изволил предписать командира 4-й роты виновного "в не предупреждении ознобления на ногах пальцев у нижних чинов, во время следования 22-го числа минувшего ноября, из загородного расположения в город Вильну для занятия караулов", "устранить от командования ротой".

Поручик Притвиц был также устранен от командования, но так как он вовсе и не командовал ротой, то устранение и не могло быть для него чувствительным. Зато пример над Рейбницем был небывалым и неслыханным в полку, а потому это взыскание ошеломило нас всех, и не было конца толкам, разговорам и комментариям.

Начальство очень хорошо знало, что русские солдаты вообще, а гвардейские в особенности, в отношении самодеятельности и присмотра за собою и за своим здоровьем, были в то время сущие ребятишки, которых приучили иметь множество нянек, а у многих нянек "дитя без глазу".

Все это было известно начальству, но оно не любило, чтобы люди или обстоятельства о том напоминали. Вот и в настоящем случае начальство гневалось все более и более. 7-го февраля последовал 2-й громовой приказ командира гвардейской пехоты (генерала Витовтова?).

Проступки Рейбница и Притвица разобрали там до тонкостей, и они оказались во всем виновны, и в том, что самолично не осматривали людей ни на привалах (?!), ни по приходе на место, и ограничились поручением этой обязанности фельдфебелям и унтер-офицерам, и в том, что вывели роты с ночлега и привала в дальнейший путь и, наконец, даже в том, что не вернулись назад, в виду усиления мороза.

Словом, обвинениям не было конца, взысканиям тоже. Нашли, что "отрешения от должности" недостаточно, а "не вверять им и впредь командования ротами, пока не отслужат вины и не обратят на себя внимания начальства".

Сверх того, было предписано арестовать Рейбница на две недели, а Притвица на неделю. Беловзора, командира 2-й роты, которую тоже прихватило морозом, тоже посадили на три дня под арест. Во время происшествия, командир полка Мусин-Пушкин был в отпуску, а за него командовал полковник Перрен. Он, по доброте души, уволил в отпуск двух прикосновенных к делу ротных командиров, и это было "поставлено ему на вид".

Не успели мы порядком надивиться и напугаться, как уже опять раздалось: "quos ego!" из уст командующего западной армией (генерал Сергей Павлович Сумароков). Он рассмотрел вторично дело в подробности и нашел, что предыдущих казней всё еще мало.

Поэтому он сделал Перрену "выговор", батальонным командирам "строгий выговор", и даже Мусину-Пушкину, находившемуся за тысячу верст в отпуску, следовательно совершенно непричастному, было "поставлено на вид": "ибо (сказано в приказе), если бы внутренний порядок в полку был поддерживаем, и ротные командиры постигали вполне свои обязанности и ответственность, то подобного небывалого происшествия и в его (Пушкина) отсутствие не должно бы случиться".

Преображенцы, 1886 г.

Чтобы покончить с этой печальной историей, придется забежать несколько вперед. 26-го апреля объявлен следующий умилостивительный приказ:

"Г. командующий корпусом, усматривая из донесений вверенного мне полка, что из числа 29 человек нижних чинов, получивших в прошлом 1855 году ознобление разных членов на руках и на ногах, 26 выздоровели; из них 24 поступили по-прежнему на службу во фронт, 2 оказались неспособными и назначены, один в лазаретные служители, а другой в фурштатскую команду, за тем последние 3 находятся еще в госпитале: таковой неожиданный и счастливый исход позволяет его превосходительству ограничиться понесенным уже капитаном Рейбницем взысканием, тем более, что офицер сей и прежде был всегда усерден к своей обязанности, а потому предписывает распорядиться возвратить капитану Рейбницу по-прежнему командованию ротой".

По окончании срока занятий караулов, 17-го января, 3-я гренадерская рота выступила из Вильны на свои квартиры в Рукойно.

Не скрою, что история отрешения Рейбница произвела на меня самое тяжелое впечатление. К ужасу своему, я увидел, что страшно рисковал и что одна очередная случайность спасла меня от неминуемой беды. А рисковал я вследствие своих убеждений, которые считал неоспоримыми и которые теперь оказались несостоятельны.

Я всегда рассуждал, что солдат не ребенок, нянчиться с ним не след, а уже осматривать на каждом привале пальцы, уши и носы у 150-ти человек дело вовсе невыполнимое, если каждый сам не позаботится, чтобы его мороз не искалечил.

Теперь, на переходе из Вильны в Рукойну, хотя погода была совершенно теплая, я бегал, как сумасшедший от одного солдата к другому: - Не ознобил ли ты чего? Да говори правду! Опять будет то же, как в 4-й роте! Так надоедал я гренадерам, а фельдфебель и унтер-офицеры, разумеется, суетились вдесятеро более.

Вот какой страх напустило начальство своими приказами. Все убеждения и служебные правила мои пошатнулись, и я олицетворил пословицу: "Пуганая ворона и куста боится".

Продолжение следует

Другие публикации:

1. Гвардейский солдат, не то что армейский, всякую минуту готовый к выступлению (Из "Записок старого преображенца" князя Н. К. Имеретинского)
2. А какие были предзнаменования перед смертью Николая Павловича! (Из "записок старого преображенца" князя Н. К. Имеретинского)