Из записок старого преображенца князя Н. К. Имеретинского
Для каждого офицера много значит состав общества товарищей, служащих с ним в одной роте. Это условие сильно действует на походную жизнь и обстановку. Поэтому распределение по ротам возбуждало в офицерах жгучий интерес.
Полковой командир, граф Баранов (Эдуард Трофимович) жил в Нижнем Петергофе, и со дня объявления похода, офицерская братия толпами хаживала к нему с просьбами об оставлении в прежней роте или о переводе в другую.
В это время полковой командир начал сближаться с офицерами, и сближение было во всех отношениях благоприятно для полка. Несмотря на множество дел его обременявших, граф Баранов входил в положение каждого просителя и, если только мог, сейчас же изменял распределение и делал по желанию каждого.
При этом случае мне пришлось испытать, в первый раз в жизни, практичность и справедливость житейского и служебного правила: Ни на что не напрашивайся и ни от чего не отказывайся.
В приказе я прочел свой перевод из 4-й роты в 3-ю гренадерскую и пришел в отчаяние, потому что, с первого дня поступления в полк, постоянно служил в 4-й роте. Я поспешил к графу Баранову, и он, по усиленной моей просьбе, согласился оставить меня в 4-й роте. Но что из этого вышло?
Уже на первых переходах я стал часто ссориться с Рейбницем (Евгений Карлович), и дошло до того, что мы чуть не стали на барьер. Печальнее всего, что все дело вышло из таких пустяков, что совестно и рассказывать.
Между тем 3 гренадерскую роту, то есть ту, куда меня хотели перевести, мне скоро суждено было принять в командование от капитана Дохтурова, и как будто сама судьба указывала мне заранее на эту роту и давала возможность приготовиться и ознакомиться с офицерами и людьми.
Как бы то ни было, а мы весело собирались в поход. Отец молодых Фридрихсов имел собственный конный завод в Финляндии, и он прислал нам отличную выносливую тройку финок; мы купили ее на артельный счет, а ротный командир, Рейбниц, отправлялся отдельно, на своей паре.
В этот поход, помнится, в первый раз разрешено было офицерам покупать неформенные телеги, какие кому угодно. Насчет верховых лошадей тоже распорядились иначе, нежели в 1849 году. В то время, чуть ли не один только Косаковский шел все время пешком; теперь же почти никто из офицеров не купил верховой лошади.
Однако приказано было всем завести вьюки, и мы рассчитывали, что упряжные наши лошади, в последствии, послужат нам и вьючными.
Гвардейский солдат не то что армейский, имеющий мало вещей, но зато на всякую минуту готовый к выступлению, так как он, и в мирное время, привык к кочевой жизни и к беспрестанным переменам стоянки.
У гвардейского солдата, напротив, есть постоянная осёдлость, поэтому и лишние вещички, с которыми он очень не любит расставаться. Поход вынуждает, волей-неволей, оставить дома все наиболее громоздкое. Но все что он считает возможным забрать, гвардеец тащит с собою и старается всунуть на артельную повозку, зная, что обывательская подводы, отпускаемые в походе под больных, тяжести и пр., дадут ему возможность побарствовать.
Фельдфебели же, унтер-офицеры и прочие аристократы запасаются даже самоварами, перинами, словом выступают вовсе не налегке. Вот почему за гвардией всегда тянулись длиннейшие вереницы подвод, и конечно во время похода, особенно летом, подводная повинность тяжело налегала на крестьянина, тем боле, что контрамарки (представители платы за подводы) давали повод к большим злоупотреблениям.
За несколько дней до выступления двор гвардейских казарм представлял огромный муравейник: доски, сундуки, образа, перины и тому подобный скарб тащился в склад остающихся вещей; мешки, тюки, кулечки, ящички, сваливались и с утонченным искусством упаковывались в артельной повозке.
Время никого не ждет, и вот наступил день 4-го сентября 1854 года, канун выступления. В объявленном маршруте путь наш лежал на Гатчину, Лугу, Остров, Ржицу, Динабург, Новоалександровск, Вилькомир, Ковно, Мариамполь, Кальварию, Августов и Щучин (здесь белорусский маршрут).
6-го числа, рано утром, весь полк соединился на сборном месте, у мызы Знаменской. 80-летний преображенский протоиерей Сицилинский, глотая слезы, отслужил молебен, трогательно простился с офицерами и окропил святой водой знамена и ряды солдат.
Военные формальности не могли подавить тяжёлого чувства расставания; оно многим защемило сердце, и в этом сужу по себе. День был пасмурный, небо плакало, остающиеся и выступающие тоже плакали.
В Гатчине сам Государь прощался с любимым своим полком. На его лице светлела улыбка, стесненная выражением перемогавшей грусти. Когда Император начал говорить, видно было, что избыток чувств пошатнул даже эту богатырскую натуру, и слезы чуть не прервали речи.
"Смотрите, молодцы, служите у меня по-преображенски, и если дойдет до дела, слышите ли вы, то мне вам больше ничего не нужно говорить, как: помните, что вы Преображенцы... Господь с вами!"
С последним словом голос прервался от слез. Государь перекрестил полк широким крестом, быстро повернул лошадь и отъехал... Он плакал. Полк единодушно грянул "Ура". Солдаты крепились, и у многих рука, мимоходом, шмыгала по глазу обшлагом.
Дневка состоялась в Гатчине, где офицеры обедали у Государя. После обеда был baise-main императрице Александре Фёдоровне. Государь называл ей каждого из нас по фамилии. Вообще, в этот день, он был необыкновенно милостив и ласков: как будто предчувствовал, что видит полк и нас всех в последний раз.
Но от великого до смешного один шаг. Во время целования руки у Императрицы, один из товарищей, Ш., плохой куртизан, не знал, что, целуя руку, не только можно, но и должно поддержать ее своей собственной; он же приложился как к образу, держа руки по швам. На этом обеде присутствовал генерального штаба генерал-майор Милютин. Он только что поднес Императрице свое известное сочинение: "Поход Суворова в Швейцарию в 1799 году".
До Вилькомира (Wilkomierz) маршрут наш был тот же как в 1849 г., но какая разница между этими двумя путешествиями! Тогда мы шли весной, со всеми удобствами, на привалах и дневках становились на открытом воздухе, ездили верхом в соседние роты, словом это был не поход, а прогулка.
В 1854 г. стояла осень; перед нами тянулось нескончаемой лентой почернелое, испорченное от грязи шоссе. Осенний дождь, мелкий, дробный, постоянно льющий и пронизывающий насквозь не давал нам высохнуть; а придешь на привал, нельзя и думать раскинуть палатки.
В начале похода мы получили известие о первых событиях в Крыму. На марше, при встрече с другими ротами, офицеры подбегали ко мне и говорили: - Слышали вы? Французы высадились в Крыму. Меншиков должен был отступить с двух позиций. Дело дрянь!
Всех больше хлопотал о новостях пылкий и любознательный Сельван. Раз он прибежал ко мне с вырезкой из "Русского Инвалида". Она заключала всего только десять строчек, где очень лаконически извещалось про донесение князя Меншикова о том, что союзные войска высадились у Евпатории, что наши заняли позицию при Альме и, после храброго сопротивления, перешли за р. Качу.
Понятно, что такие известия не могли усладить невзгоды нашего осеннего пути. Поневоле пришлось вспомнить пословицу: "Как на охоту, то и собак кормить!" В средине похода, вдруг явился приказ по дивизии, чтобы полки на дневках занимались стрельбой, а во время переходов малыми маневрами.
Усталому, измученному солдату, которому предлежал долгий поход, сходить с дороги и маневрировать в осенней грязи дело немыслимое. О стрельбе также нельзя было думать под дождем и при настигшей нас в скором времени зиме. Неудивительно, что распоряжение это осталось без исполнения, будучи невыполнимым само по себе.
Однако штуцерные стреляли на днёвках, во что бы ни стало.
Граф Баранов все более и более выказывался другом офицеров, не переставая быть начальником. Оказалось, что он радушный хлебосол, и не только весь штаб объедал у него каждый день, но и караульный офицер, а зачастую и посторонние гости, тоже из офицеров.
Я помню, что стоял раз в карауле и после простого, но вкусного обеда, полковой командир взглянул на новенькие еще полковые знамена, стоявшие в углу его квартиры, и сказал: - Эх, кабы удалось нам приукрасить их следами неприятельских выстрелов!
Граф Баранов вообще ослабил форменный ремень, не придирался к мелочам, старался, напротив, облегчить каждому походное бремя, и служба от этого конечно не терпела, а еще выигрывала.
1-го октября была объявлена перемена маршрута: вместо того, чтобы следовать на Ломжу, мы у Вилькомира должны бы свернуть с шоссе и, через Ширвинты и Мейшаголы, вступить в Вильну (1-я гвардейская пехотная бригада, вошедшая в период Крымской войны в состав армии, охраняла побережье Финского залива).
Моя корреспондентка описывает носившиеся в Петербурге слухи о причинах перемены нашего маршрута, в письме от 22 сентября 1854 года.
"Сегодня я опять слышала подтверждение, что ваш маршрут изменен, потому что король Прусский не нуждается в пехоте, а в кавалерии, - слова слишком таинственные, чтобы не искать в них смысла... Слышала из других уст, что войскам переменили маршруты, потому что король Прусский обижается, зачем к его границам подвигают войска, когда он часть своих распустил".
Вот еще интересная выдержка из письма от 15 декабря на счет пруссаков и анекдот о русском немце. Говорят, король Прусский отказывается от престола и едет на днях в Россию. Как король, так и войска расположены в нашу пользу; народ - против нас.
Пруссаки ненавидят австрийцев точно так же, как французы англичан. Один немец, проживавший долго в России, с грустью смотрел на вывешенную (где-то за границей) афишку, на которой крупными буквами напечатано: "Севастополь взят".
Но когда немец прочел далее: 35000 русских сдались... он радостно вскрикнул: - Шампанского! Все ложь! И 35 русских не сдадутся, а не только что 35000!
