Продолжение "Записок" старого преображенца светлейшего князя Николая Константиновича Имеретинского
"Старая рутина" отжила свой век. При нововведениях служба распределялась так, что "на долю начальства" выпали теория и законодательство. Штаб гвардейских и гренадерских корпусов сделался рассадником людей "новой школы".
Из Преображенцев был прикомандирован к этому штабу штабс-капитан барон Корф для наблюдения за стрелковыми командами, а поручик Герстфельд 2-й остался в Петербурге для изучения фехтовального искусства, которое впоследствии он должен был передать полку.
Практика же дела выпала "на долю ротных командиров"; а всё вместе, и теория, и практика обрушилось всей тяжестью на тех же солдат. Хотя собственно фронтовые занятия были сокращены, но они далеко не прекратились, особенно в гренадерских ротах, где постоянно готовили ординарцев и где с незапамятных времен выбирались и выучивались красивейшие и лучшие фронтовики.
С этой поры, то есть с 1856 года, представляется любопытная и юмористическая борьба "старого с новым". Несмотря на приказы и предписания свыше, начальники частей еще долго не хотели расстаться "с тихим шагом в три приема".
Я положительно помню, что в первое время реформ мы даже еще более обращали внимания на фронт, стараясь поддержать в солдатах старую выправку при всех новых требованиях. Упразднение "тихого шага" приводило в отчаяние старозаконников.
"Помилуйте, да как же выломать рекрута, коли не в три приема!". Так кричали одни; а другие несколько поэтически сравнивали "тихий шаг с музыкальными гаммами", без которых ни пение, ни игра на инструменте немыслимы.
А ведь на поверку вышло, и даже в самом ближайшем будущем, что начальники, наиболее оставшиеся "при старом", наименее ошиблись в расчётах. Но, повторяю: каково, же было солдатам! Фронт фронтом, а тут как с неба упала на них целая вереница новых занятий и упражнений.
Ротному командиру естественно было подумать о том, что, при повседневном физическом, умственном и нравственном напряжении, надобно было, по малой мере, хорошенько кормить и беречь солдата; а тут как нарочно рота стояла на широких квартирах и продовольствовалась от хозяев до самой весны. Бедность белорусских крестьян известна, и можно легко себе представить, как дурно кормили солдат.
Этому горю я, при всем желании, пособить не мог. Но от меня зависело, чтобы солдаты, по крайней мере, получали полностью провиант, то есть муку и крупу, выдаваемую на руки. Между тем фельдфебель и правящие унтер-офицеры без церемоний присваивали себе солдатский провиант и торговали им в свою пользу.
Смотреть на это сквозь пальцы, было бы для меня лично спокойнее и безопаснее, потому что солдаты никогда не жаловались; но совесть протестовала, и я решился, лучше навлечь на себя ненависть десятка людей, чем морить голодом сотни.
Квартирное расположение очень способствовало контролю. Выходя на крыльцо мызы, я имел перед собою: на право, в одной версте, квартиры 1-го и 2-го отделений: налево, в полуверсте, деревушку, где стояло 4-е отделение; наконец, прямо, в двух верстах, в местечке Рукойне, расположено было 3-е отделение и жил фельдфебель.
Я приказал, чтобы в каждом отделении заведены были весы; чтобы время раздачи провианта было определено "раз-навсегда" в известное число месяца, так, чтобы я получил возможность внезапно появляться в том или другом отделении. Я успевал облетать все поочередно и добился-таки своей цели.
Это было видно по веселым лицам солдат, тащивших свои мешочки и кулечки, хотя благодарить или хотя бы косвенно выражать свою признательность они не смели: иначе их бы заколотили обиженные ближайшие начальники.
Напротив, солдаты старались не смотреть во время раздачи на кислые лица унтер-офицеров, чтобы как-нибудь не рассмеяться им в глаза. Меня тоже ребятушки обходили взглядами, чтобы, сохрани Бог, не выразить одобрения.
Но с "противной стороны" я тоже добился своего. Ненависть и раздражение правящих были тем более сильны, что отомстить мне они не могли. Но за них за всех отомстил фельдфебель Струстраш, человек умный, но злой, злопамятный и мстительный.
Год или два спустя, когда я уже не командовал гренадерами, я узнал как-то, что один из моих товарищей, ротных командиров, беспощадно бранит меня на всех перекрестках. Я прямо пошел к нему и не обинуясь спросил, "чему я обязан такою немилостью".
Ответ был также откровенный: "Да, я ругал вас всем и каждому... Это правда; но Струстраш наговаривал мне, что вы, командуя гренадерами, постоянно переводили ко мне в роту самых ненадежных или неспособных людей".
Чтобы дать понятие о солдатских квартирах, описываю, для примера, самую лучшую квартиру 1-го отделения, где жил сам правящий унтер-офицер. Это была темная, низкая, курная хата с затхлым, удушливым воздухом; в ней проживали и сами хозяева, и куры, и свиньи, и всё на свете. Мрак, нечистота, смрад были до того невыносимы, что я при раздаче провианта должен был раз пять выбегать на воздух, чтобы отдышаться.
И вот в каком помещении приходилось отдыхать солдату после разнообразных и тяжелых трудов! Там его ожидали сквернейшая пища и тяжелое раздумье о своей незавидной доле. Само собой разумеется, что ни о каких, мало-мальски пристойных развлечениях не было и помину. Поневоле солдаты бросались в омут грязного разгула.
В приказе 12 февраля сказано, что "с некоторого времени стало поступать в полковой лазарет большое число венерических", а потому велено наказывать 75-ю ударами розог всех солдат, которые заразятся и не скажут, от какой именно женщины получили болезнь.
У меня в Рукойне зло это развилось непомерно между солдатами, так что при первом же свидании с полковым командиром, в Вильне, генерал Мусин-Пушкин (Алексей Петрович) предупредил меня, что "он намерен объявить в приказе свое неудовольствие на 3-ю гренадерскую роту".
К этому он прибавил: "Только вы лично не принимайте этого к сердцу. Вы тут ни в чем не виноваты; это зло неизбежное, которое, однако же, надобно, сколько возможно, ограничить".
Потом он стал рассказывать, что Государь сильно разгневался на лейб-драгунский полк за то, что число венерических дошло там до ужасающих размеров. Пора-де и нам подтянуть поводья!
Намерение полкового командира было мне, однако же, далеко не по душе. Я очень хорошо знал, что в таких случаях ни строгие приказы, ни карательные меры несостоятельны. Наконец, я также и слишком хорошо знал настроение и нравственный склад 3-й гренадерской роты и что с нею скорее можно было управиться нравственным авторитетом.
Поэтому я решился просить полкового командира поступить совершенно противно тому, как он предполагал, а именно: сделать замечание лично мне, не упоминая о роте и без объяснения причин. К счастью, Мусин-Пушкин, старый Преображенец, знал еще лучше меня дух 3-й гренадерской роты и согласился исполнить мою просьбу.
В приказе 12-го февраля коротко сказано: "Делаю замечание штабс-капитану князю Имеретинскому, за некоторые упущения, которые, вероятно, в другой раз не случатся".
Я велел выстроить рогу, прочитал перед фронтом "загадочный" приказ и объяснил, что "я не желаю, чтобы такая рота, как 3-я гренадерская, подвергалась постыдной огласке в приказе по полку; что, поэтому, я принял все на себя и сам просил полкового командира штрафовать меня лично, но пощадить прежнюю, безукоризненную службу роты.
После того я сказал, что мне невозможно быть дядькой двухсот подчинённых и остается просить, чтобы сами гренадеры вывели весь этот позор и перехватали бы зараженных женщин; иначе ведь они еще много народу искалечат".
Я не ошибся в расчёте. Дня через два несколько прелестниц были задержаны самими солдатами, заперты в сарай и отправлены к становому, причем их провели на веревочке по двум деревням и по всему местечку.
Не успел я нарадоваться, что успел так удачно возбудить самолюбие своей роты, как уже мне пришлось удариться в совершенно противную сторону и умерять то же самое самолюбие.
17-го февраля мы прочли в приказе, что наименование "гренадерских", "карабинерных", "мушкетёрских", "фузелерных" и "егерских" рот отменяются, а ротам велено именоваться по номерам. Таким образом, 3-я гренадерская рота превращалась просто в 9-ю роту.
Эта перемена произвела на солдат сильное впечатление. Не говоря уже об историческом, славном имени гренадер, роты подобного состава имели еще почётных шефов. 1-я гренадерская была ротою Его Величества; 2-я гренадерская ротою его светлости (Паскевича), а 3-я гренадерская называлась ротою Его Высочества, то есть Михаила Павловича, до самой кончины великого князя.
Хотя серьёзных последствий от этого нововведения нигде не было, да и быть не могло, однако же, гренадеры мои были так обижены, что мне стало их жаль.
Не стесняясь даже моим присутствием они ворчали и жаловались: "Эх, пропадай жизнь наша собачья! Служишь, служишь, потеешь, потеешь; а тут возьмут да и пронумеруют тебя словно старые портки!"
Нечего делать, пришлось мне опять собрать роту. Ефрейторы стали бегать по избам и сгоняли солдат на сбор, с какою-то лихорадочною торопливостью: "иди скорее, ротный командир будет про нумера приказывать!".
Наконец, выстроились, выровнялись... Боже мой, какие строгие, пасмурные, недовольные лица! Я поздоровался и вдруг, к общему удивлению, велел выйти из фронта и собраться вокруг меня просто толпою. Первые мои слова еще более изумили всех.
Я сказал: "Ребята, пока мы будем теперь калякать, я вам не начальник, а вы мне не подчиненные. Я пришел говорить про нумера... знаю, что вас это обидело.
Ну, так жалуйтесь же, ругайтесь, коли хотите, - выругайтесь: так всё легче на сердце будет! А я вас не выдам, все стерплю, все снесу, никого не обижу и сору из избы не вынесем. Честью вас в том уверяю!"
Стрелки, стоявшие впереди, повеселели и рассмеялись; но старые гренадеры, по своей обычной политике запрятавшиеся назади и заслонявшиеся молодыми, приняли мое приглашение в настоящем его смысла и воспользовались им очень широко.
По всей линии круга послышались голоса: "Обидно, ваше сиятельство, - очень обидно! Потом, кровью служили, ничего не жалели а, на конец того с фузилерными сравнялись! Слыханное ли это дело! Истинно обидно, больно, - кричали с другой стороны, - нас сам Царь знает, сам Царь хвалил: "Старый, мол, мой гренадёр!" А теперь, поди: нумер 9-й, - вот она и вся недолга!".
Вообще, сзади, где попрятались старики, по рядам грохотало как буря: "Мы, гренадёры и в сражениях, и везде все на плечах выносили, везде первым нумером бывали, а теперь с первого-то в 9-й попали... ай да наши! Всякий мальчишка смеяться будет: а что, мол, выслужили девятую!".
Один старик хватил так высоко, что все рассмеялись. Он закричал: "Гренадёры всему свету голова!".
Я сдержал свое слово и всё слушал, не перебивая, давал сорвать на "себе" сердце, наворчаться, нажаловаться вволю и договориться до того, пока горе исчерпается до дна. Так и случилось. Жалобы становились слабее и слабее и, наконец, все замолчали и принялись поглядывать на меня вопросительно, - "да, что, мол, ты-то молчишь? Да, ну же, говори!".
Я понял и начал говорить, не торопясь, постепенно и стал сначала "клин клином вышибать", то есть на ворчанье отвечал ворчаньем.
Я рассмеялся и сказал им: "Что вы мне, ребячье, хнычите! Белены вы, что ли объелись? Какие там нумера? Нешто дело в кличке? Вон, посмотрите, еврей Янкель какую вывеску расписал, а товар скверный; никто и не покупает! А вон, у мужичка-пастущука и вывески нет никакой, только жердочка, да пук сена болтается, а всякий к нему идет, потому что хорошо он живет, хорошо угощает и не обманывает!".
При этих словах молодые опять захихикали, и даже я видел, что старики как будто осклабились; но я на это не понадеялся. Правда, что тут дело шло о форме, о прозвище; но оно вовсе не было так ничтожно, как это казалось.
С Петра Великого, 150 лет, историческое, славное имя гренадер передавалось из поколения в поколение. Оно порождало людей особенного склада, развивало дух воинственного братства, в котором и писанием, и преданием увековечивалась слава несчетных побед. С Фанагорийскими гренадерами связано было великое имя Суворова, и ни одна песня, ни одно сказание не обходилось без "наших храбрых гренадёр!", - а песни эти сложены были на полях сражений, да еще каких сражений!
Правду говорили старики: покойный Государь Николай Павлович часто трепал их по плечу и приговаривал "мой старый, славный гренадер!". Стало быть, шуточками в этом случае успокоить было нельзя; да я и переменил тон очень скоро, перестал балагурить и сказал им серьёзно, искренно и твердо:
"Братцы, какой бы я там ни был, а лгать и маячить перед вами не буду. Послушайте, что я вам скажу. Вы, как были, так и есть и будете гренадерами. Пока служите, и вы промеж себя, и весь полк будет вас так называть. Старого обычая нескоро переломят. Отслужите, пойдете домой, и там никто не скажет: "он служил в 9-й роте". Народ нумеров никаких не знает; но он знает, что такое гренадер, потому всякий скажет: "вон старый Преображенский гренадер!" И скажут и уважут и по старой кличке будет вам честь!".
Эти слова произвели удивительное впечатление, какого я и сам не ожидал. Смотрю: молодые стрелки, стоявшие впереди, разлетелись в стороны, как от выстрела. Старики-гренадеры, игравшие до тех пор в прятки, растолкали их, вылезли вперёд и стали жадно прислушиваться. Я продолжал, обращаясь прямо к ним:
"Вы говорите, смеяться над вами будут! Выбейте вздор из головы. Стоит посмотреть на вас, вспомнить вашу службу, у всякого смех пройдет! Вы говорите, начальство не уважило вашей службы и будто служба ваша пропала. Это не правда, это ребячья блажь.
Приказ писан, да не про вас. Вы стары, в чернилах вас не перекрестить! Бог даст, кончится война, будет мир, и вы пойдете на родину; тогда, вместо вас поступят новые люди. Вот это будет "новая 9-я рота", да не вы.
Вашей старой гренадерской славы, вашей доброй службы пером не захерить! Не первые вы гренадеры; ну так будьте последними, но не бойтесь: в первом нумере были, в первом и будете. Имя гренадера не погибнет, - оно еще вас всех переживет!".
Я посмотрел на свою аудиторию. Что за чудеса! О давешних злых и желчных лицах не было и помину. Стрелки раскраснелись, и глаза их подернулись слезами; да и старики-гренадеры расхорохорились и усердно сморкались, что, однако же, не мешало им бурчать: "Ну, вот это так! Что, правда, то, правда... покорнейше благодарим!".