Окончание "Записок" старого преображенца светлейшего князя Николая Константиновича Имеретинского
В моей роте был гренадер Митин, бакенбардист, да еще имевший неосторожность щеголять своею бородой всю зиму. Когда вышло приказание "не брить бакенбард", он понял это распоряжение лучше меня и поскорее выбрился, да так отполировал щеки, что я расхохотался и спросил: "что это ты, мой батюшка, таким женихом прифрантился!".
На смотру генерал Мусин-Пушкин (Алексей Петрович) подошел к Митину и отскочил назад: "Это что? Где твои бакенбарды? Эге-ге, брат! Нет, меня ты не проведешь... Ишь ты, бестия! Точно я его бороды не видал!". С этими словами командир полка черкнул мелом по груди: "в роту Государеву" и Митин был переведен со слезами на глазах.
Другой мой солдатик Марков, переведенный в 4-ю роту по росту, осмелился на смотру несколько подогнуть колени, чтобы показаться ниже ростом и выйти из ранжира. Пушкин заметил это, страшно рассердился, отколотил виновного по зубам и велел разжаловать из ефрейторов, хотя Марков был человек примерного поведения, и я готовил его в правящие унтер-офицеры.
Я был в отчаянье. Эта ранжировка была первым ответом на роковой вопрос: стоило ли трудиться и служить с надеждою удержать за собою заслуженное? Что же это такое? думал я себе: от старого отстали, а к новому не пристали. А вдруг у половины людей моей роты отрастут бакенбарды, а у другой половины рост подойдет под ранжир чужих рот! Не будут ли мои труды похожи на работу белки в колесе? Короче сказать, вся эта история так меня расстроила, что я подал рапорт больным. Но дуться и болеть было некогда, потому что 13 апреля полк выступил из Вильны в Москву.
Вообще поход из Вильны в Москву показался мне тягостнее и неприятнее всех прежних, которые я совершал еще в счастливом и беззаботном звании младшего офицера. На дневках велено было учить стрельбе, и это упражнение, казавшееся нам прежде невыполнимым на походе, сделалось вдруг как нельзя более возможным.
Заботы Пушкина о наружной, фронтовой представительности тоже дали себя почувствовать. За два перехода до Полоцка должна была быть дневка. 3-я гренадерская рота уже подходила к месту, после 20 вёрстного перехода, в жаркий день. Вдруг видим, снимают готовые для варки обеда котлы и отправляют далее. Нечего делать, пришлось идти по страшному солнопеку.
К счастью, у меня в роте был лихой хор песенников, много помогающий в таких случаях подтащить молодых солдат. Я приказал надеть фуражки, снять галстуки, ранцы, амуницию и сложить все это на повозки и дотащил кое-как роту до Полоцка.
Признаюсь, мне пришлось проклинать всю эту суету чуть не во всеуслышание. Ведь так спешат только на бой, на выручку стеснённых товарищей; а тут оказалось, что мы торопились не на бой, а на примерку: в Полоцке предстоял смотр корпусного командира. Пушкин желал предварительно осмотреть мундиры и гнал нас без милосердия, так что некоторым ротам, как и моей, пришлось пройти около 50 верст, в страшную жару.
Я сам шел все время пешком и помню, что, по приходе в Полоцк, потерял сон и аппетит и мог только сделать ножную ванну, выпить полтора графина клюквенного морсу, после чего пролежал 20 часов на спине, закинув ноги как можно выше: средство, рекомендованное мне старыми пехотинцами.
Но не на радость торопился я в Полоцк. Там разыгрался "первый акт борьбы старого с новым", и главные удары обрушились на меня, по малороссийской пословице: "паны скубутся, а у мужиков чубы болят".
Наступил смотр корпусного командира, генерала Витовтова (Павел Александрович). Он заключился по обычаю "церемониальным маршем сомкнутыми колоннами". Надобно знать, что в этом строе командир гренадерской роты, как говорится, "всему делу голова". Он дает направление колонне, он ведет, то есть регулирует шаг, по нему равняются и головной, взвод и все сзади идущие офицеры. Словом, можно подлинно сказать, что вся колонна висит на левом локте гренадерского капитана.
Предместник мой Дохтуров, был совершенно на своем месте. Ему одинаково далось и старое и новое досужество. Отличный стрелок, первый в полку фехтмейстер и гимнаст, и сверх того охотник по природе, стало быть человек с развитым глазомером, Дохтуров был вместе с тем один из лучших фронтовиков в полку.
Будучи крепкого, мускулистого сложения, он шел ровным, твердым шагом, не сбиваясь ни на волосок ни вправо, ни влево, и колонна, имея такую точку опоры, двигалась как один человек. Я же был совсем иной человек; тщедушный, невзрачный, слабосильный, я был всегда плохим фронтовиком, да еще не имел ни навыка, ни сноровки в деле.
Результат вышел тот, что я засеменил нетвердым, неровным шагом, да еще стал принимать вправо, так что колонна скосилась и прошла отвратительно дурно. К счастью, Витовтов, как высокий начальник, был ближе к центру, ближе к солнцу и успел согреться и возродиться благотворным теплом новых идей.
Поэтому он сделал весьма легкое замечание и, казалось, это зло было не так большой руки. Зато командир полка пришел в отчаяние. "Пожалуй еще скажут, что полк опустился!". Эта мысль испугала и раздражила генерала до крайности, и он тем более кипятился, что умеренность корпусного командира препятствовала дать волю негодованию.
К тому же некогда было распекать, так как сейчас же после фронтового смотра началась поверка полковых и ротных сумм. Вечером Витовтов собрал всех ротных командиров в квартире Пушкина и стал говорить о результатах смотра вообще и, особенно о полковом хозяйстве. Корпусный командир рассуждал в духе времени, что "денег нечего жалеть, лишь бы только солдат был сыт и доволен".
Но тут новшество уже не на шутку схватилось со стариной. Достойный ученик Овандера и привыкший к строгой экономии, там, где дело касалось солдатского желудка и обширных финансовых оборотов по постройке мундиров и проч., Мусин-Пушкин пришел еще в большее отчаянье. А тут еще как раз случилось, что у командира 2-й роты оказалась большая передержка в съестной сумме.
Но Витовтов не только не распек, но, напротив, еще успокаивал ротного командира. Тут уже Пушкин не выдержал и возразил: "Однако, ваше высокопревосходительство, ведь у нас даже и основные суммы затронуты!". На это корпусный командир быстро и решительно отвечал: "Ну что же, мы их затронем и израсходуем... на них смотреть нечего!". При этих словах один из товарищей сказал мне на ухо: "Вот это новое направление!".
Тем не менее, я с беспокойством поглядывал на полкового командира. Усталый и рассерженный фронтовою неудачей, он едва сдерживал бешенство и даже вышел в свою спальню, извиняясь, что дурно себя чувствует. Генерал Витовтов, видя, что беседа его принимает щекотливое направление и, вероятно, боясь окончательно вогнать в обморок бедного Алексея Петровича, раскланялся с нами и уехал, не сказав ни слова о неудачном церемониале 3-го батальона.
В ту же минуту вылетел из спальни Мусин-Пушкин и разразился упреками и выговорами за фронтовые промахи. При этом все упало почти исключительно на меня одного. Полковой командир задал мне страшнейшую головомойку и осыпал всевозможными укоризнами.
"А вот это старое направление", - сказал мне, смеясь, давешний сосед-юморист, когда, я совершенно ошеломленный, уходил домой перевести дух после головомойки, смотра и 50-ти вёрстного перехода.
Полагаю, всякий найдёт естественным, что на дальнейшем пути в Москву, мне плохо думалось об удовольствиях туриста. Однако помню, что мы старательно объезжали и осматривали по дороге все исторические памятники Отечественной войны (1812).
Я имел счастье быть знаком с одним из героев Шевардинского дня. Это был отставной генерал-майор Павел Сергеевич Лашкарев. Под Шевардиным он получил Кутузовскую рану пулею на вылете в правую щеку и насквозь под левое ухо. Старик почти ослеп, но уцелел и дожил до начала Крымской войны и, как раз перед походом, я с благоговением слушал его рассказы.
Старый богатырь жаловался, что не может еще раз помериться с французами. "Эх, жалко, стар да слеп я стал, а то бы еще послужил! Я французов знаю, умею с ними справляться!". Я спросил его, каким образом он мог получить такую жестокую рану?
- Да сам я же и виноват, - отвечал Павел Сергеевич. Был у меня обычай драться пешим. Бывало, когда дойдет до схватки, я сейчас с коня долой, подбегу к ребятушкам, подбодрю да и с Богом вперёд.... сам первый! В Шевардинском дне не знаю, что за прихоть напала, а я возьми да и останься верхом.... Жарко что ли было... лень слезать с лошади... и сам не знаю, ну вот и поплатился.
Француз-шельма подкрался да и бац в меня! Известно в верхового-то и целиться ловчее... А был бы я пешком, ничего бы не случилось... сколько тысяч пуль над головою пролетело!" (Лашкарев был очень малого роста).
Говорю ему: - Верно смешались и отступили ваши батальоны, когда лишились своего начальника? Старик мой выпрямился и вспыхнул: - Нет, не смешались... не отступили... И без меня отгрызались! Понукать в то время было незачем. Как зашло дело о Москве, так мы все рассвирепели до того, что и сказать нельзя. А солдаты так еще пуще нас остервенились... и о пальбе забывали, только бы скорее грудь с грудью сойтись!
Вы, господа, все по книжкам, да по картинкам судите... Какую тут картинку вам списать? Дым, пыль, свету Божьего не видно... почти впотьмах дрались... Наткнутся на них голубые мундиры, ну тут пощады не было: коли удалось пырнуть штыком, так насквозь пронижем, а то прикладами схватятся, ружья поломают, да вцепятся друг другу в горло... свалятся оба, и давай кулаками, зубами... чем попало донимать!
И французы знали, что пардону нет... и они жестоко дрались!.. Нет, если кто скажет вам, что под Шевардиным отступили, спросите много ли? Ни одной русской спины французы не видали; а все наши, какие только бились в редуте, почти все там и остались... мало кто вернулся!". После этого понятны слова маршалов: "Sire, ils se font tuer! (сир, их убивают)".
Все эти рассказы были у меня в свежей памяти, когда я смотрел на безмолвное, безмятежное затишье Шевардинского редута. Но нам рассказывали, что когда пахали и боронили место для посева ржи, крестьяне постоянно находили бородинские картечи, обломки сабель, касок, пуговицы и прочее. Долго торговали этими остатками славного дня, но мы уже не могли достать ни одного. Верно, запас истощился.
После Бородинской позиции мы осматривали избу в деревне Филях, где был военный совет Кутузова. Эта изба сгорела впоследствии, но мы еще видели ее. Она была построена так прочно, что могла бы сотни лет служить одним из лучших памятников отечественной войны. Просторная горница с огромною печью и лежанкой имела кругом лавки и в образном углу стол. Все это было так крепко, так массивно, что никому и в голову не могло прийти сомнение в том, что именно на этих лавках и за этим столом сидел Кутузов со своими чудо-богатырями.
Здесь решилась участь Москвы его словами: "Ну, так я приказываю отступать!". Напоследок, мы осматривали еще крепкую позицию при селении Крылацком, где авангард Милорадовича задерживал наступление французов, сильно теснивших нашу армию.
Полк вступил в Москву 19 июня 1856 года. По приходе полк поместился в отвратительном лагере на Ходынском поле. В сухое и жаркое дето 1856 года жить там было нестерпимо. Самым злейшим неудобством была невиданная, невероятная пыль. Она покрывала толстым слоем наши палатки, постель, одежду, белье; отдышаться, отчиститься от этой пыли не было никакой возможности. При дожде пыль обращалась в грязь и замесивала нас как в тесте.
В жаркую пору хотелось бы стряхнуть с себя всю эту грязь, хотелось бы выкупаться, вымыться, напиться; между тем воды нигде не было, и даже та какую добывали из колодцев была плохая.
Измученный, походами, обучением роты и служебными невзгодами, я заболел в лагерях 28 июня, и болезнь проявилась такими сильными пароксизмами, что у меня едва достало сил дотащиться до деревни Шелепихи, где было отведено помещение для больных офицеров. Там я нашел товарища, юнкера фон Штрезова. Он был уроженец Остзейских губерний и отличался таким громадным ростом, что превышал чуть ли не на полголовы императора Николая Павловича, а рост покойного Государя был, если не ошибаюсь, 2 аршина 13 вершков (198 см.).
При таком необыкновенном росте, Штрезов был сложен чрезвычайно пропорционально и, во время похода, служил диковинкой для всех встречных белорусов и поляков. В Петербурге все проходящие тоже невольно заглядывались на Штрезова, и с особенным любопытством засматривался на него простой народ, не веря глазам и не понимая, каким образом такой великан даром показывается.
Мальчишки просто бегали за ним на улицах. Штрезов страшно сердился на все это и нарочно горбился и пригинался, чтобы казаться меньше o ростом. По приходе в Москву, он тоже заболел, и я был рад товарищу невольного заключения. Болезнь моя оказалась ветреною оспою. Впоследствии я благодарил Бога, что сама природа выбросила наружу всю дрянь, во мне накопившуюся. Но пока не появилась сыпь, я ужасно мучился и думал, что отдам Богу душу.
29 июля я подал рапорт о выздоровлении и вступил в командование ротою. Роту я совсем не узнал: две трети людей прежнего состава были уволены в отставку или в бессрочный отпуск. Тотчас после прихода полка в Москву, пришла команда на укомплектование полка, а именно 35 унтер-офицеров, 8 хорных и 10 ротных музыкантов и 847 рядовых.
После того, два дня посвящены были на ранжировку полка, уменьшенного на две трети болезнями и увольнением в отставку, в отпуск и проч. Поэтому, когда я в первый раз пришёл в свою роту, мне почудилось, что я попал в чужую. Сбылись мои слова, сказанный в Рукойне: "вы будете последними гренадерами, а то будет новая 9-я рота". И в самом деле, при взгляде на нее, ни мне, ни кому не пришло бы на мысль приветствовать ее славным именем гренадер.
5-го августа полк выступил в село Преображенское, в свою историческую колыбель. Накануне, московский генерал-губернатор граф Закревский (Арсений Андреевич) прислал следующий отзыв: "Лейб-гвардии Преображенский полк, получивший учреждение свое от великого преобразователя России, вечно-достойной памяти императора Петра 1-го, ныне прибыл в Москву, к священному коронованию августейшего благодетеля России, Государя Императора Александра II.
Вследствие чего, некоторые московские купцы (следует список), в верноподданническом благоговении к предстоящему великому торжеству всей России и глубоком уважении к блистательной во все время служба и беспредельной преданности полка Императорскому дому, объявили усердное желание угостить, в день праздника Преображения Господня, находящихся в Москве генералов, штаб и обер-офицеров и нижних чинов этого полка обедом на собственный счет, для чего, по общему согласию избрали удобный и достаточный к помещению дом одного из участников своих, Котова, находящийся в месте первоначального учреждения и образования полка, в Преображенской слободе".
Кроме того, московское купеческое общество и акцизно-откупное комиссионерство изъявили желание раздать нижним чинам Преображенского полка, в день полкового праздника, первое - 8572 рубля, взамен угощения их, а второе - по две чарки водки.
Церковный парад 6-го августа 1856 не удался, по случаю сильного дождя, так что церемониал вынуждены были отменить, а солдат привели в церковь поротно. В начале обедни явился небольшого роста толстый генерал, в мундире финских стрелков и в Андреевской ленте. Это был генерал-губернатор, граф Закревский, на этот раз главный представитель власти на нашем торжестве.
Государь же поздравил полк через графа Баранова и кроме того, депешею, полученною во время обеда, повторил поздравление и выразил сожаление, что лишен возможности провести этот день с полком.
После полкового праздника, полк возвратился в лагерь и стал усиленно учиться и упражняться, по объявленному порядку смотров и учений, в присутствии корпусного командира, от 8-го, до 13 числа.
14 августа, вечером, ждали приезда Государя в Петровский дворец; поэтому выставлены были: главный караул от Финляндского резервного полка, почетная рота со знаменем от Преображенского (рота Его Величества) и почетный внутренний караул от кирасирского Его Величества полка.
Государь приехал 15-го августа и, на другой же день, объезжал лагерь. Все мы находились в самом умиленном и восторженном настроении. В первый раз полк мог встретить и приветствовать бывшего Наследника Императором; все ждали, что-то он скажет? Не порадует ли нас благодарным словом за труды и поход?
Государь приехал часу в 12-м, верхом в Преображенском мундире. Он был бледен и серьезен. Император поздоровался с людьми 1-го батальона, сказал "спасибо" за поход и остановился на несколько минут у правого фланга. Он глядел на нас с рассеянностью утомлённого человека и, казалось, не находил что сказать, пока не увидел громадного фон Штрезова, который высился над солдатами, как Иван Великий над Москвой.
Государь, после нескольких отрывочных вопросов о личности Штрезова, сказал: "Славный рост! Будет еще молодец в моей роте!". Вслед за тем Император поехал по линии лагеря, встречаемый всюду восторженными и неумолчными криками ура!
17-го августа состоялся торжественный въезд Государя в Москву. Полк собрался в Кремле к двум с половиной часам. Но пока мы останавливались, собирались и подтягивались на Красной площади, я успел налюбоваться на то, в чем, по-моему, отражалось величие торжества: это проявление народного чувства, народного духа. Несметные толпы залили все пространство вокруг Кремля, какое только можно было окинуть глазом.
И все же, опять и опять прибывали целые громадные артели со всех частей и пригородов столицы. Около войск было все-таки попросторнее, так как нам очищали дорогу. Помню, что к нашей колонне пробился почтенный бородач с семейством; судя по одежде, все они были люди достаточные.
В то же время в этом безбрежном море голов, вдруг, со стороны Василия Блаженного, показалось новое и сильное течение как будто в море влилась могучая река. Толпа загоготала, заволновалась и загудела. Сосед мой бородач оглянулся и самодовольно усмехнулся:
"Вона-а-а! Замоскворецкая валит, ишь дьяволы как раздвигают, хорошо, что мы еще из толчеи-то выбрались подобру-поздорову, а то, пожалуй ребра бы не досчитались!".
Не успел он высказаться, как с другой стороны вторглась новая река. Как будто исполинский клин врезался в толпу и раздвинул ее пополам.
Послышалась брань, крики проклятий, но все это покрылось гомерическим хохотом. Бородач встрепенулся, глянул и пришел в восторг: "Уррра, Тверская-Ямская пожаловала! Вот ведь прут с... д..и! Эх, пожалуй, народу-то много покалечат. Оголтелые, право оголтелые! Ай, батюшки, так и есть, баб передавили; слышь, как голосят!".
В эту минуту, действительно послышались страшные, вопли. Толпа сделала богатырское усилие, раздвинулась и выбросила к нашим шпалерам несколько старух; одна из них волокла за собою ребенка-внучка. Полиция подтащила этих баб ближе к нашей стоянке, где все-таки было сравнительно просторно.
Старухи, как по команде, шлепнулись на землю и стали кряхтеть и расправлять старые кости и новые головные платки. Командир 2-й Преображенской роты Веловзор любил пошутить, всегда как-то самодовольно и редко кстати. Вот и тут, он обратился к самой ветхой бабе и спросил ее:
- Ну, что, старушенция, любо, небось? Но старушенция была чуть жива и с трудом прошамкала:
- Любо, родимый, любо, да уж очень больно мнут, народ-то шальной, помяли совсем, моченьки моей нет!
В толпе раздался хохот, посыпались прибаутки. Один молодой парень пустил словцо: "Эх, ма! убогие, туда же полезли, ну где им тут оборотиться, сидели бы дома на печи?". Однако народ запротестовал и обрезал балагура. Послышалось разом несколько голосов: "Ну, вот, рассказывай, рассказывай! на печи сидеть! Да кто в экой день дома-то умерший? И стар и мал,- все тут. Нешто хворые на печи-то пооставались. Вишь умник нашелся. Небось, на Царя-то батюшку всякому лестно посмотреть!".
В это время, к величайшей моей досаде, раздалась команда: "Смирно-о! Ружье вольно! шагом марш!", и мы двинулись в Кремль.
1-й Преображенский батальон стал внутри Кремлевской решетки, в следующем порядке: Государева рота,- правым флангом к Успенскому собору, вдоль входа в него; 2-я рота,- правым флангом к воротам решетки, а левым к ступеням входа.
Когда же все члены царской фамилии вышли из экипажей, эта рота (2-я) вошла плечом и построилась в колонне вдоль хода из Успенского в Архангельский собор, правым флангом к роте Его Величества.
3-я рота построилась с правой, а 4-я-с левой стороны ходов из Архангельского в Благовещенский и на Красном крыльце. Наконец, в Кремле, между Спасскими воротами и решёткой, по левую сторону шествия, был выстроен Семеновский полк, а к нему примыкали Преображенский второй, третий и стрелковые батальоны.
При таком расположении, казалось бы, можно рассмотреть всё и всех в подробности и запомнить наблюдения. Но пехотный офицер прикован к своему взводу или к роте, и в таких случаях нужда заставляет смотреть на равнение, на выправку и на начальников. Поэтому только в ту минуту, когда притихла фронтовая суета, то есть когда войска отдали честь приближающейся процессии, тогда только я мог свободно глядеть перед собою.
Во главе шествия ехали инородцы, - эти чуждые отростки, привитые к могучему древу матушки-России. Инородцы эти, в живописных и богатых костюмах, на отличных, огневых лошадях, произвели необыкновенно сильное впечатление.
Особенно бросались в глаза соотечественники мои Имеретины в бархатных, богато вышитых куртках и с матерчатыми тарелочками на головах вместо шапок; при этом всякий мог заметить, что шапка была бы излишним убором при таком изобилии длинных, великолепных, волнистых волос, каким отличались закавказские гости.
Но стыдно было смотреть, когда вслед за ними, потянулись коренные русские дворяне или, лучше сказать, до смешного малочисленная вереница их. Особенно карикатурен был какой-то отставной генерал, в мундире без эполет и с ощипанным султаном на треугольной шляпе.
В толпе раздался смешливый гул и весьма нелестные замечания на дворянские, форменные кафтаны; потому что, особенно верхом на лошади, они придавали потомкам русских князей и бояр вид официально-расфранченных канцелярских чиновников, так как даже золотое шитье на воротниках и обшлагах дворянских мундиров представлялось жалким в сравнении с мундирами придворных чинов, почти сплошь расшитых золотом.
Что касается первостепенных явлений в этом торжестве, то я могу только сказать, что при проезде Императора со свитою и золотых карет с лицами императорской фамилии, мы от всей полноты души кричали "ура"! Избыток чувств мешает холодным наблюдениям, и все это промелькнуло только пред нами, ослепляя своим блеском.
Зато, когда полк возвращался на свои квартиры после церемонии, я мог на свободе и на досуге прислушаться к нескончаемым толкам и пересудам народной толпы; из них могу привести один образчик.
Когда мы вышли из Кремля, народ расходился, но медленно и как бы неохотно. Многие группы все еще стояли и ждали неизвестно чего. Из одной такой группы отделился пожилой, степенный крестьянин и пошел рядом с нами, подле него бежал мальчик, очевидно, его сынишка. Кажется, он отбился от отца и пропадал, потому что усталый родитель начал с того, что обругал сына самым беспощадным образом, но потом смягчился и спросил:
- Да, Царя-то повидал ли хоть малость?
- Видал, тятенька... как не видать!
- Да где ж ты запропастился? Пострел бы тебя побрал.
- А я, слышь, дядю Фому встретил, а он говорит, - полезай, - говорит на спину, так я ж на его спине все и сидел!
Старик рассмеялся: Ну, чего ж, тебе лучше! А вот я на своих на двоих промаячился, да все ничего бы, коли б народ-то не налегал, а тут как на грех напреж меня протискался, мастеровой что ли, кто его знает, да ражий такой, косая сажень в плечах, спинищей-то меня совсем затер, штоб ему пусто было! Из-за его и старушку-то нашу, Царицу, прозевал... Сказывали, тут же была.
- А мне, тятенька, дядя Фома Царицу-то показывал... Царица-то молодая.
- А ну те и с дядей Фомой! Молодая-то нынешняя, а энта, говорят, тебе старушка, Царя Миколая покойника супружница. Ох, ох-хо! горя-то натерпелась она бедненькая; ну, да теперичка, небось, возрадуется, шутка сказать: сына на царство венчает! За то уже Царя видал, слава тебе Господи! Сподобился таки я на старости... Ну, дай ему Господи! (крестное знамение). Може и нас убогих посетит милостью... може народу-то вольготнее будет, коли Господь в нем сердце, к нам расположит (пророческие слова!), и Царевича-наследничка повидал...
- Где ж вон, был тятя? Царевич-то который был?
- Вот раз! А еще на плечах у дядьки сидел. Да сичас подле Царя, по правую руку ехал, молоденький, премолоденький, а на народ-то ласково так смотрит... ухмыляется, да глаза-то добрые... аж все бабы расхныкались на него глядючи... а деточки-то царские, и-и-их! красавчики все какие!
- Где, тятя, где вони были?
- Ну, вот опять: где? Да ты бы буркалы-то протёр, так бы и повидал... небось все тут же ехали, нешто не заприметил: махонькие, да все по военному одеты, в голубых кавалериях. Эх, ты, горе-богатырь: высоко сидел... глядел - проглядел!
И все это сказано было от души, и всюду слышались такие разговоры. Все они были согреты неподдельным жаром тёплого народного чувства! Москва, Москва!
18-го августа был развод с церемонией от Преображенского полка, а на другой день мы прочли очень неприятный приказ:
"Вчерашнего числа, на разводе, Государь Император изволил остаться недовольным одеждою гг. офицеров. Зная причину, почему многие гг. офицеры, против своих правил, не были на смотру царском в новом, я осмелился доложить о ней Его Величеству. Но, к сожалению моему я все-таки должен объявить по полку о таковом замечании Государя Императора, хотя я уверен, что каждый из гг. офицеров употребить старание, чтобы на будущее время своим щегольством загладить столь неприятный отзыв Его Величества. Причем присовокупляю, что Государь изволил также заметить, что у многих из г. офицеров эполеты были неформенные".
Мне неизвестно, какую причину представил Пушкин Государю; но я положительно знаю, что офицеры, - во-первых поиздержались походом, а главное, что нам то и дело меняли форму, так что это было сущее разорение.
Начали с того, что велели переделать из мундиров (они были на манер фрака) казакины; после казакинов велели вместо прежних" прямых" воротников" носить косые. Далее, введены были еще казакины с галунами вместо шитья, но их скоро опять отменили. Старые шарфы заменили кушаками, а на рукавах мундирных казакинов переменили шитье; но только что мы успели на это потратиться, как новые обшлага были забракованы, и велено опять нашить клапаны прежнего образца.
Словом сказать, наши карманы беспрестанно опустошались переменами формы, а на все эти неожиданные и чрезвычайные расходы мы ничего не получали. Поэтому оставалось облегчить душу бессильными проклятиями Огареву (?), главному деятелю по делам обмундировки.
На него ходили пасквили, и рассказывали, что этот злодей наш получил по городской почте звезду с ножницами, перекрещёнными на ней в виде мечей. Кончилось тем, что мы явились в Москву с разновидными и разнообразными мундирами, подлаженными под новую форму.
Между тем на коронацию съехалось множество знатных иностранцев, да и характер торжества требовал достойной обстановки. Рассказывали, что одно высокопоставленное лицо, заметив на выходе каких-то офицеров в стиранных перчатках, резко выразилось, что если кто не имеет средств служить в гвардии, тому бы лучше и вовсе в ней не служить.
Болтали также, будто бы Преображенцам и Семеновцам дадут богатые раззолоченные мундиры, так что будет то же, что в лейб-гусарах, то есть будут служить только те, кому состояние позволит. Вообще же во всех этих слухах и толках было мало складу, но одно только высказалось ясно: очевидное желание Государя, чтобы офицеры одевались по форме и прилично обстоятельствам, в которых они находились.
Наконец, наступило 26-е августа, день коронования. От Преображенского полка должна была находиться в строю одна только Государева рота; офицеры же всех остальных рот поехали во дворец на выход. Я буду говорить только о том, чему был свидетелем.
В Успенский собор, к сожалению, я не попал: туда пускали по билетам. В залах же дворца я видел выход Государя и его возвращение, да еще ту часть общей картины, какую можно было видеть из окон дворца. Выход отличался от обыкновенных тем, что вся царская фамилия была на лицо, свита удесятерилась приезжими принцами и послами, и придворный штат был в большом комплекте.
Между прочими, в числе "высоких посетителей", шли два молодых прусских офицера, в обер-офицерских эполетах. У обоих была надета через плечо только что пожалованная лента св. Станислава. Один из офицеров был белокурый, а другой брюнет, с резко очерченным профилем и очень красивый. Это были принцы Гогенцолернские, а последний из них Карл, будущий князь, а потом король Румынский.
Наконец особенность выхода была еще и та, что впереди кортежа несли государственные регалии. Помню, что корону нес князь Павел Павлович Гагарин, державу князь Александр Михайлович Горчаков, государственный меч нес защитник Севастополя, князь Михаил Дмитриевич Горчаков, а старый генерал Кнорринг (Владимир Карлович) изнемогал под бременем государственного штандарта. Остальных не помню.
Возвращение Государя, уже коронованного и в царских регалиях, я не только живо припоминаю, но и не забуду во всю жизнь. Когда могучий, потрясающий гул толпы народный возвестил обратное шествие Императора, мы все побежали к окнам, чтобы видеть этот важнейший миг торжества.
При виде балдахина, под которым шествовал венчаный Монарх, сверкавшая золотом толпа лиц его окружающих, также как и пестрая, необъятная толпа народа одинаково трепетали от восторга и полноты чувств.
Прекрасный солнечный день возжигал это море блеску, а кульминационным пунктом света была корона на голове Императора. Трудно описать восторг и ликованье толпы, доходившее до исступления. Я был до того поражен этим зрелищем, что едва заметил довольно эффектное движение строевых отрядов, которые при приближении Государя вдруг повернулись к нему лицом.
Но процессия подвигалась, мы поспешили в залы, чтобы видеть Государя, и эту-то минуту я назвал "незабвенною". Государь шел очень скоро; казалось, избыток чувств окрылял его. Он был в порфире и в короне, с державою и скипетром в руках. Но поразительное великолепие царского облачения совершенно ускользнуло от меня, потому что все внимание приковалось к лицу Государя.
Оно было бледно и орошено слезами; глаза, под которыми резко оттенялись черные полукружия, исполнены были таким блеском, имели такое выражение, какого я никогда более не видал в Государе. Он был, очевидно, до глубины души проникнут важностью этой минуты и сознанием, что совершился великий переворот не только в его жизни, но и в жизни целого народа.
При торжестве коронации, конечно, посыпались награды, между прочим, и на Преображенцев. Мусин-Пушкин, имевший основание получить генерал-адъютантский аксельбант, к всеобщему и своему собственному удивлению, получил третьего Владимира. Это можно было считать неудачею, тем более что двое из подчиненных генерала получили аксельбанты: командир Государевой роты Баранов и потом командир 1-го батальона, H. Н. Вельяминов 1-й.
Но Пушкин, старый служака, умел скрыть свои чувства. Еще много предстояло впереди! Мне дали маленького третьего Станислава. Первые эполеты и первый крест приятнее всех наград. Колоссальный фон Штрезов был произведен из юнкеров в прапорщики.
19-го сентября 1-й батальон уехал в Петербург, а остальные, после короткой стоянки в деревнях Черкизове и Богородском, последовали за первым, так что 24-го сентября весь полк опять сосредоточился в Петербурге, и жизнь Преображенцев снова вошла в обычную колею.
6-го октября 1856 года происходила ранжировка обоих полков, действующего и резервного. Вслед за тем полк, слитый из двух частей, переформировался по штату мирного времени. Так как в упраздненном резервном полку пять ротных командиров были выше по старшинству своих товарищей в бывшем действующему то они и приняли роты нового состава.
Между прочими и я должен был сдать девятую роту капитану Гельфрейху и попал за штат. Но заштатных было множество, так как, кроме пяти, все ротные командиры резервного полка имели ту же участь. Пушкин, смеясь, сказал нам: - Ну, господа, это будет та же история, как в доброе старое время, когда надобно было 25 лет служить до полковничьего чина!
Приятная перспектива!
С этого времени наступила опять эпоха мира и мирного преуспеяния. Опять пошли дежурства, караулы, ученья, лагери, маневры, - вечный круговороту без начала, без конца, - "круг седмичный!".