Широки врата ведущие
Когда-то
Вокруг — небо и трава, темно, тихо… Бесшумно. Он уже не боялся, а только ждал, думал, покорно и безропотно.
Вся его спесь вышла. Чувства сошли на нет. Память истончилась под шуршание травы, вытерла разводы прошлого, далекого, больного.
Ему не дали имени. Или отняли — сейчас это не значило ничего. Он знал только, что его кожа светится золотом и что его ступни узки и красивы, а на лодыжках болтаются кандалы.
Цепь шершаво звенела и тянула вниз.
Он веровал в свет. Который далеко впереди должен был зажечься для него одного.
«Мои глаза ослепнут, моя голова станет тяжелой и пустой, а я сам исчезну, как призрак, развеянный свечным дымом», — думал он и делал ещё один шаг.
Кандалы больше не стирали кожу. Раньше под ними виднелась тонкая белая кость — сейчас металлом холодились гладкие щиколотки, плотно обнятые кольцами. Кроме этого холода и хруста травы не было ничего. Звезды — крупные алмазные камни — мигали над головой, то приближаясь, то отдаляясь. Больше ничего не меняло своего вида, только цепь становилась тяжелее, и иногда среди целой вечности ему удавалось сделать всего один шаг.
Он не знал, как выглядит его лицо, потому что никогда не видел его. Он помнил только свой голос и вкус слёз. Помнил еще с той поры, когда агония была бесконечна и испытывала его тело. Чтобы не кричать, он впивался зубами в свои руки и отрывал целые куски плоти, запивая жидкой кислой кровью.
Темнота постепенно пеленала. Не давала закрыть глаза навечно или сойти с ума, хотя могла пугать сильнее, чем любая боль.
В один миг все кончилось.
И точно так же — единовременно — кончился его путь вникуда.
Кандалы вдруг стали легче, а цепь растянулась между лодыжками и больше не звенела вслед своему то ли рабу, то ли хозяину.
На дальнем краю небо посерело и блекло засверкало беззвездностью. Так он впервые увидел рассвет, да и тот — без солнца.
Дул ветер. Сначала мягкий и тёплый, но дальше — только злее и жестче. В небе кустились тучи. Загорелась и погасла острая молния — она резанула глаза. И пришёл грохот, оглушительный, сводящий с ума, раскатистый. Он будто вымолвил своё имя — гром — и зашелся в смехе: «Даже я — названный. А ты — никто». За его смехом умерли все прочие звуки.
Звука хлыста, что рассек воздух тяжелым свистом, тоже не было слышно.
Удар пришелся по спине. Долгий, истомный, горячий. Упали голоса — свежие и чужие.
С неба спустились люди. Он знал, что это люди. В его голову четким штрихом пришло осознание, что вокруг — земля, человечий мир. А люди теперь заберут его.
По спине сочилась кровь. Одинокая узкая полоса набухла красным и горячим, будоражащим. Он замер и прислушался к себе — прекрасная сладкая боль, совсем иная, не как прежде, вдохнула в него жизнь и цвет.
Люди окружили его, пораженного новыми чувствами. Они что-то кричали и вторили друг другу, но будто сквозь вату их голоса звучали сплошным гомоном.
Так началась его жизнь.
***
Ему завязали глаза — плотная светлая ткань туго обернулась вокруг головы. Чьи-то руки, крепко обхватив челюсть и подбородок, дергали его из стороны в сторону и даже всунули в рот пальцы — пересчитывать все зубы. К его шуршащим кандалам, которые теперь снова натирали кожу и ощутимо сдавливали щиколотки, прибавился длинный моток бечевки. Он узлом держал руки — ладонями друг к другу.
И так, связанного, его передавали из рук в руки, пока кто-то не завернул его в ткань, прикрывая наготу, и не поднял его над землей и не закинул на свое плечо.
Он чувствовал тугие мышцы и выступающую кость, которая давила ему в живот. Человек, несший его, пах травами, хмурыми тучами и костром. И вот они поднялись в небо — ветер подхватил их как листья и понес в ту сторону, откуда они пришли.
Путь был недолог. Небо грохотало и вот-вот должно было разразиться плачем от гнева и бессильной ярости — так ему казалось. Но звуки голосов, к которым он пытался прислушиваться, их короткие гортанные и шипящие звуки привлекали его гораздо больше, очаровывая своей бессмысленной и красивой мелодией.
Он чувствовал, что вокруг стало еще больше людей. Отовсюду шел запах дыма и мяса — приятный, как будто бы знакомый. В животе начало тянуть.
Его положили на теплый мох и оставили в неведении. Он прислушивался ко всему, что только мог услышать, и понемногу впитывал их речь. Уже знакомую, но совсем позабытую речь.