Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
3 апреля 1785 г. Сир фактотум (здесь А. А. Безбородко) объявил мне, что это письмо пора отправлять; прилагаю экземпляр "Русской флоры" и немецкий перевод "Обманщика" в двух экземплярах. Если вы спросите, зачем я пишу такую пропасть комедий, я буду отвечать подобно г-ну Пэнсе: по трем причинам.
Во-первых, потому что это меня забавляет; во-вторых, потому что я желала бы поднять русский народный театр, который, за неимением новых пьес, находился в несколько заброшенном состоянии, и в-третьих, потому что не лишнее было хлестнуть духовидцев, которые начинали задирать нос; теперь, осмеянные, они опять притихли и попрятались в кусты.
"Обманщик" и "Обманутый" (здесь произведения Екатерины II, направленные против масонства Н. И. Новикова) имели успех чрезвычайный: московская публика, под исход масленицы, не хотела слышать о других пьесах, и как скоро объявляли какую-нибудь другую, начинала кричать, чтобы давали ту или другую из двух выше названных. Что было особенно забавно, так это то, что на первом представлении стали вызывать автора, который здесь, дома, сохранял глубочайшее инкогнито, несмотря на свой огромный успех.
Каждая из этих пьес в Москве дала содержателю театра, в три представления, десять тысяч рублей.
14 апреля 1785 г. Очень рада, что у вас приходится тыкать публику носом на самые интересные вещи, потому что без этого на них не догадались бы обратить внимания. На это не было лучшего мастера, как покойный граф Панин (Никита Иванович): он, бывало, мигом состряпает себе "великолепный наряд из чужих перьев" и, чем менее этот наряд был его собственностью, тем более он его расхваливал, чтобы видели его родительскую любовь к детищу, над произведением которого обыкновенно для него старался кто-нибудь другой.
Аттестат барона Гроссшлага (?) не может повредить графу Н. П. Румянцеву. Это семейство недавно понесло чувствительную потерю в лице графини Брюс (Прасковья Александровна), которая скончалась в Москве на прошедшей неделе. Нельзя не пожалеть о ней всякому, кто знал ее близко, потому что она стоила того, чтобы её любили; лет шесть или семь тому назад, это огорчило бы меня еще более, но с тех пор мы несколько более прежнего поотдалились одна от другой.
Скажите правду: роль Герцберга (здесь министр Фридриха II) должна быть очень скучна? Аккуратно всякий год ему приходится усыплять свою Академию, и никто в грош не ставит его нескончаемых рассуждений. Кроме того, он старается затирать исторические истины: он утверждает, что никогда славяне не бывали во владениях короля, его государя (здесь прусского), между тем как все их города и селения носят славянские названия; реки, озера и горы точно также.
О, если я когда-нибудь выложу перед вами мои собственные открытия по этим трем статьям, вы раскроете рот от удивления; но так как это могло бы перейти в зевоту, я поостерегусь ввергать вас в эти бездны премудрости, которые в Фридрихсгаме нагнали хандру на Густава (здесь шведский король Густав III) со сломленной рукой. Ну, это опять статья иная, еще можно поспорить, я ли придираюсь к вам.
Что это за "дело Бобринского" (Алексей Григорьевич)? Он остался и, так сказать, основался в Париже.
Он юноша крайне беспечный; но я не считаю его ни злым, ни бесчестным, он молод и может быть вовлечен в очень дурные общества; он вывел из терпения тех, кто были при нем; словом, ему захотелось пожить на своей воле, и ему дали волю. Впрочем, он весьма в состоянии платить: у него тридцать тысяч рублей годового дохода, и деньги высылаются ему до востребования.
Вы обязали бы меня, если бы могли разузнать положение его дел в Париже. Получает он свои деньги или не получает? Есть ли у него долги? И постарайтесь, если можете, оградить его от историй вроде той, о которой вам сообщал г. де Жюинье (здесь фр. посол в Санкт-Петербурге). Думаю, было бы недурно приставить к нему кого-нибудь, но если он догадается, то не знаю, недоверчивость, не заставит ли его наделать новых проказ.
Это немножко своеобразная голова; так, по крайней мере, говорят. Но он не глуп, не без образования и даже не без дарований.
Если хотите приехать в Херсон, то приезжайте в апреле 1787 года. Быть может, мне удастся прислать вам арию, которую Сарти (Джузеппе) написал на точки, расставленные наудачу князем Потемкиным. Опера, которую вы проектируете, вероятно, не будет поставлена на сцену в Тавриде, потому что, вопреки всему, что болтают в газетах, я намерена, ехать туда без всякой пышности. По требованиям красноречия, на русском языке всякий проповедник, всякий оратор говорит: "ты".
Вот в чем дело относительно фельдмаршала Разумовского; догадываюсь, почему перевод его речи вышел дурен: у него был плохой переводчик, некто Казье, человек совершенно бестолковый. Он сделал уморительный перевод "Обманщика"; так я знаю, на что он способен. Сегодня утром получила я письмо от вашего собрата, академика Циммермана; он пишет мне, что, читая эту комедию в немецком переводе, он чуть не помер со смеху, особенно от: "шю, шю, шю и пр. и по поводу котла, который разрывается в пьесе". Какое вам дело до кронштадтской верфи? Разве господин Густав не выстроил в четыре года двадцать кораблей на французские деньги? Я строю на свои собственные.
22 апреля 1785 г.
...Что до меня касается, то скажу вам, что два месяца как мне легче, но что "не надо говорить о веревке в доме повешенного". Вот всё что я могу сделать. Знайте, милостивый государь, знайте, что никогда Российская империя не будет разрушена. Вот что говорит сочинитель "Первобытного мира" (Антуан Кур де Жебелен).
"Всякая империя имела свою причину, как всякое слово имело свой смысл".
"Возвышение, долговечность, слава или падение государств не зависят от страстей или от местных и преходящих случаев. Эти события всегда были необходимым и сознательным действием хорошего или дурного применения великих начал всякого общества. Мелкие страсти и случаи только пользовались состоянием дел и никогда не производили оного. Ветры, конечно, могут опрокинуть здание, воздвигнутое на зыбком основании; но то, которое хорошо осело, посмеивается ветрам.
Как! Люди, соединившиеся в общество, государства, империи не могут рассчитывать на свою долговечность, не могут утвердить свое благосостояние, не могут сделаться прочны, как почва, на которой они возникли! И потому только, что бывали империи, исчезавшие как дым, рассеваемые ветром, думать, что такая же судьба неизбежная для всякого государства, для всякой империи! Нет! У всего есть своя причина, свой смысл, свое неизменное начало; есть то, чем навсегда обеспечивается благосостояние народов и империй: это соблюдение обязанностей.
Есть и одна причина, которая может повести их к гибели: это нарушение обязанностей, извращение того, на чем основано их возвышение и благосостояние. Все, пользовавшиеся благосостоянием, народы дошли до процветания только тем, что внимали голосу порядка и подчинялись его предписаниям. Законодатель был поистине велик и полезен своим современникам и миру лишь в той мере, в какой он усваивал себе порядок и законы свои умел сообразовать с ним.
Империи начинают клониться к упадку, коль скоро они заводят, так сказать, "деревни в городах и города в обширной и громадной столице", пучине государственных богатств и могиле поколений настоящих и грядущих. Истинное величие империи состоит в том, чтобы быть великою и могущественною не в одном только месте, но во всех своих местах, всюду проявлять силу, деятельность и порядок".
Я переписала все это место, потому что оно отменно прекрасно. Скажите, что вы этим довольны.
25 апреля 1785 г.
Итак, Российское государство не может пасть, ибо мы любим порядок, добиваемся порядка, обретаем и утверждаем порядок; оно пускает корни, и пусть попробуют разрушить его. Надобно сознаться, что это государство стоит на прочных основаниях. В моих домашних делах возвратилась тишина, и горизонт прояснился, благодаря тому, что, при помощи наших друзей, мы сделали над собою усилие. Мы теперь выступили с комедией, которую находят прелестной; это доказывает некоторое возвращение веселости и прежнего размаха.
Об односложных словах в разговоре нет и помину, и я не могу пожаловаться, чтобы вокруг меня не было людей, которых привязанность и усердие весьма способны рассеять и развлечь меня; но требовалось время, чтобы возвратилась охота заметить их и еще более, чтобы к ним привыкнуть. Одним словом, у меня есть "друг", весьма способный и весьма достойный носить это имя (Александр Петрович Ермолов), и есть друзья, которые меня не покидают.
Господа Александр и Константин (здесь Павловичи) на руках у генерала Салтыкова, который, равно как и все окружающее их, во всём следует моим правилам и предписаниям. И в самом деле, они оба восхитительно красивы собой, видны, сильны, здоровы, умны, послушны; словом, на них можно любоваться. Я убеждена, что Александром будут всегда совершенно довольны.
В нём с чрезвычайной ровностью характера соединяется приятность, удивительная в его возрасте. Лицо у него открытое, улыбающееся и приветливое; воля его всегда хорошо направлена; он желает успевать и успевает во всем выше своих лет; он учится ездить верхом, читает и пишет на трех языках, рисует и все делает без принуждения; пишет он всегда что-нибудь относящееся к Истории или Географии, или какие-нибудь избранные изречения или что-нибудь веселое; сердце у него превосходное.
Я уже говорила вам, что чрез каждые три месяца я буду присылать вам курьера, вы же за то будете так добры, постараетесь прожить на свете как можно дольше. Папа не назначал епископа в Феодосию или в какое другое место в Тавриде, потому что я не потерпела бы никакого другого епископа, кроме моего Белорусского господина (здесь архиепископ Виктор (Садковский)); это единственный, которого я выношу или терплю, потому что мы любим порядок и устраняем всё, что с таковым несогласно.
С 16-го февраля я уже более не живу в Эрмитаже; я перешла в свои комнаты в зимнем дворце, о чем князь Потемкин вёл переговоры в продолжение большей части зимы. Но у нас сохранилась большая нежность к Эрмитажу, и в особенности к одной зале в десять сажен длины, которая в продолжение шести месяцев служила нам кабинетом.
Я не удивляюсь репутации г-на Сегюра (Луи-Филипп); она, мне кажется, вполне заслужена и, без сомнения, он самое лучшее из всего, что имеется у нас из ваших мест. Остается узнать, будут ли глаза его зачарованы силою предубеждений, привычек, инструкций и сведений, почерпнутых в архивах, или он будет видеть ясно, и не будет возмущаться тем, чего у нас вовсе не делается, не думается и не говорится; убеждение, что "умны одни мы, да наши приятели" - это страшная цаца, которая болтается на носу у политиков некоторых государств, и заставляет их закидывать голову назад, подобно той кисти, которую в персидской и турецкой упряжи вешают между глаз у лошадей.
Английская упряжь совершенно лишена этого украшения, потому что в Англии сочли бы жестоким навязывать его лошадям; англичанин слишком любит свою лошадь, чтобы напутать ей на глаза нечто столь неудобное. Не правда ли, какое остроумное сравнение?
Я получила портрет Неккера (Жак) и очень благодарна вам за этот подарок. Я до сих пор не получала от Вейтбрехта сочинений Неккера; он только уведомил меня, что его посылает. Прошу вас заранее поблагодарить Неккера; теперь я читаю пока экземпляры присланные вами, и скажу вам о нем откровенно мое мнение, когда прочитаю. Я вовсе не охотница до гениальности по фискальной части и до изобретений по части мелочных доходов, которые только не дают покоя людям и в действительности очень маловажны.
Так как из бюллетеней видно, что король французский (Людовик XVI) усердно читает книгу Неккера, то я думаю, что всё недоброжелательство против сего последнего и его книги останется без последствий. Ведь не все же такие, как Людовик XV, которого покровительство не имело никакого значения. Итак, вы отрекаетесь, как от уголовного преступления, от будто бы происходивших у вас переговоров с принцем Генрихом, между тем как политики этому поверили.
Ваша защитительная речь по этому поводу очень красноречива; но вы могли без нее обойтись со мной, имеющей, честь знать вас уже двадцать лет (с 1765) за человека верного и вполне полагающейся на вашу преданность.
Я чувствую себя отличнейше и не была больна с июля месяца, вопреки газетчикам и известиям, которые распускаются застегнутыми и не застёгнутыми поверенными Ирода (здесь Фридриха II), которые приписывают мне собственные болести; а так как я здорова, то очень мало забочусь о чужом здоровье.
По поводу бронзового Геркулеса, которого вы дарите господам Александру и Константину, скажу вам, что господин Александр дня не может прожить без того, чтобы не заняться разглядыванием эстампов, и особенно если он хоть чуточку не совсем здоров: тогда он бывает ими обложен и, пока сам занимается ими, кому-нибудь из находящихся при нем велит взять книгу и читать ему вслух, потому что мы по собственной охоте и наклонности хотим быть постоянно заняты. Что вы об этом скажете?
Избавьте меня, если можете, от появления в печати моих писем и вопросов Бюффону; все, что я пишу, выходит очень нескладно, когда бывает напечатано на каком-нибудь другом языке, кроме русского. Достаньте мне все сочинения Бальи, которых, помнится, я не получала от Дидерота. Но что же вы делаете с библиотекой сего последнего? Пришлете ли вы её мне когда-нибудь?
Я отправлюсь в Херсон, только не этим летом; в мае я поеду в Боровичи обозреть каналы, по которым всё доставляется в Петербург, и вернусь сюда водою. Купленному мною поместью (здесь Пелла) недостает только дома для житья; тот, который там есть, отвратителен. Оно находится между Шлиссельбургом и Петербургом, как раз на скверных Невских порогах; река в этом месте образует нечто вроде залива, в который, саженях в ста от дома, впадает Тосна, речка также судоходная.
Местоположение прелестно, виды чрезвычайно разнообразны, и все вообще будет очень удобно убрать в виде сада в английском вкусе. Царское Село оттуда в двадцати верстах.
27 апреля 1785 г.
Вы мне писали о Зельмире, рекомендуя её от имени ее родителей моему участию. Прежде всего я должна сказать вам, что она ведет себя прекрасно и что её не в чем упрекнуть; но бездельник муж её, человек, с которым нет возможности ужиться; он ведёт себя с нею так дико и безобразно, что изведёт бедняжку, и я даже не знаю, можно ли при нём не опасаться за самую её жизнь и здоровье.
У него с нею на прошлой неделе произошла возмутительная сцена, которая сделалась известна всем: он бил её, таскал за волосы и потом запер на ключ в своём доме. Родная сестра (здесь великая княгиня Мария Фёдоровна), шурин и все, на стороне жены. Как скоро я узнала об этом, то, щадя жену и принимающих в ней участие, не подвергла этого дела огласке и услала мужа в его губернию под предлогом спешного дела.
При отъезде его они кое-как помирились, но можно предвидеть, что этот мир будет непрочен; она поедет со мной в деревню, куда я отправляюсь послезавтра. Её муженек ежечасно говорит ей, что он терпеть её не может, и вот самое любезное приветствие, которое ей приходится от него слышать. По моему, для бедной женщины было бы полезно, чтобы её родители узнали о печальном положении, в котором она находится без всякой вины с её стороны; но следовало бы внушить им, чтобы они не подвергали этого огласке.
Ей совершенно неизвестно, что я пишу теперь, а пишу я потому, что предвижу, что рано или поздно её придется развести с мужем, если не хотят уморить её. Вы сделаете из этого употребление, какое найдется лучшим; если можно будет, мы постараемся устранить всякий случай, который мог бы нарушить мир; но с таким полоумным, как её муж, это, по-видимому, трудненько.
Тверь, 1 июня 1785 г.
Я выехала из Петербурга (днем отъезда было 24 мая), обозревать водные сообщения, по которым доставляются в Петербург съестные припасы и товары. Посол императора, посланники французский и английский, пожелавшие участвовать в этой поездке, находились при мне. По большой московской дороге, очень весело и в наилучшем здоровье, несмотря на газетные толки, направлялись мы в Боровичи, где предполагалось пересесть на суда. Когда мы приехали в Вышний Волочок, вдруг приезжает к нам из Москвы граф Брюс (Яков Александрович) и начинает уговаривать ехать дальше и навестить его в Москве. Его никто не слушает, а он все продолжает своё.
- Какой вздор! Как в Москву?
- Да, в Москву.
- А где взять лошадей?
- Это мое дело.
- Но мы хотим обедать, ужинать, - говорят путешественники.
- Все будет, - отвечает он.
Понемногу начинают свыкаться с этой мыслью, начинают соблазняться ею; все решают, что это было бы прелестно, и наконец, не могут устоять против соблазна. Тогда граф Брюс кидается в свою коляску и уносится, как молния. Мы вслед за ним, и вот мы едем до Твери в прекраснейшую погоду и краем, представляющим очень приятные на вид местоположения. Посол и посланники французский и английский, по очереди, едут со мною в моей шестиместной карете; все трое очень образованы и очень уживчивы, при этом (заметьте) очень веселы.
Князь Потемкин, граф Чернышев, обер-камергер, обер-шталмейстер, граф Ангальт (Фёдор Астафьевич) и некоторые другие лица, всего шестнадцать человек, состоят при мне, и все наперерыв стараются занимать и смешить общество. Сегодня, воскресенье после обедни, мы выезжаем в Москву, пробудем там суток двое или трое и вернемся, чтобы в Боровичах пересесть на суда и выйти на берега в Петербурге. Что скажете вы об этой шалости?
И что-то будут говорить газеты и "застёгнутые" , которым угодно утверждать, что я нахожусь при смерти.
14 июня 1785 г. Вот я выехала из Москвы и уже двое суток, как плыву на судах по реке Мсте, которая завтра или послезавтра доставит нас в Новгород, через озеро Ильмень: оттуда мы вступим в реку Волхов, которая провезет нас в Ладожский канал, из которого въедем в Неву и высадимся в Петербурге. О настроении общества, едущего со мною, можете судить по прилагаемому прекрасному литературному произведению, которое родилось под влиянием настроения. Надобно отдать справедливость господину Сегюру: трудно быть любезнее и остроумнее; ему, кажется, приятно с нами, и он весел, как зяблик.
Он для нас сочинял стихи и песни, а мы ему платили плохой прозой. Князь Потемкин всю дорогу морит нас со смеху и, по-видимому, все из кожи лезут помогать ему. Мы пользуемся прекраснейшей погодой и любуемся прелестными местоположениями.
20 июня, из Петергофа. Третьего дня мы доплыли на судах по Неве до Петербурга, а вчера я приехала сюда сухим путем. Посол французский с английским посланники были доставлены, каждый до своего дома в городе. Ей, ей, пожелай я только, они, кажется, были бы готовы ехать со мной хоть на край света. Можно поздравить Францию, если у нее много таких людей, как Сегюр: с личными достоинствами, с умом, с талантами и образованием, он соединяет благородство чувств и любезность; надобно отдать ему эту справедливость.
Кажется, он любит и уважает маркиза Лафайета и надеется, что маркиз приедет сюда; если маркиз стоит его самого, то это будет очень приятное знакомство.
Заметьте, пожалуйста, что английского посланника (Аллейн Фицгерберт, 1-й барон Сент-Хеленс) мы увезли из Петербурга больного, что он, перед тем, уже несколько месяцев не ел и не пил; опасались даже, что он совсем впадет в мрачную меланхолию; назад же мы доставили его совершенно выздоровевшим: он ест, пьет, хохочет во всё горло и думает о том, как бы рассмешить других; у него появился хороший цвет лица, и он пополнел.
Сообщите мне, какие будут толки о самой веселой поездке, какая, думается мне, когда-либо бывала на свете. Согласно с вашими приказаниями, вот вам второй курьер за три месяца.
Надо вам сказать, что в продолжение всего моего путешествия, около 1200 вёрст сухим путем и 600 вёрст по воде, я нашла удивительную перемену во всем крае, который частью видела прежде. Там, где были убогие деревни, мне представились прекрасные города, с кирпичными и каменными постройками; где не было и деревушек, там я встретила большие села, и вообще благосостояние и торговое движение, далеко превысившие мои ожидания.
Мне говорят, что это последствия сделанных мною распоряжений, который уже десять лет как исполняются буквально; а я, глядя на это, говорю: "очень рада". Это не особенно остроумно, зато правдиво.
Сегодня после обеда ожидаю моих внучат, которых вызвала сюда; тяжелый багаж (великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Фёдоровна) прибудет лишь 26-го. Надо вам знать, если вы ещё не знаете, что этой зимой я прочла книгу об "Уединении", которая совсем исцелила меня от этого недуга и внушила мне столь отличное понятие о сочинителе (г. Циммермане, медике английского короля в Ганновере и приятеле здешнего Вейкарда), что я, ни с того, ни с сего вступила с ним в переписку, не для того, чтобы просить его советов на счет болезни или здоровья, но чтобы потолковать с ним об умных вещах и о вздоре, и вот он пишет мне письма, в которых буквально столько же ума, сколько и вздору.
Это тоже голова, которая идет, сама не зная куда, но заходит всегда дальше, чем обыкновенно думают. Я было желала, чтобы он приехал сюда; он и сам желал этого, но потом, после того как он выразил такое желание, я ему отсоветовала, потому что он страдает болезнью, которая не позволяет ему путешествовать. Он думал приехать, даже несмотря на это; но я не хотела, чтобы он умер.
Посмотрите, пожалуйста, до каких дурачеств эта поездка взбудоражила мою голову, письмо это лучше отправить с курьером: иначе все почтамтские чиновники, особенно в Германии, будут соблазняться этим легкомысленным тоном (здесь Екатерина Алексеевна, в шутку, написала несколько выдуманных новостей в свете перлюстрации). В продолжение всего путешествия мы читали в газетах о состоянии моего слабенького здоровья.
Я думаю, что люди, распускающие подобные слухи, сами больны и очень заняты своим собственным здоровьем; ибо людям в добром здоровье и в голову не придет предполагать болезни у людей здоровых. Я думаю, что "застёгнутые" бесятся от злости по поводу этого путешествия, которое доказывает, как дважды два четыре, их лживость и черноту их желчных излияний.
В Петергофе, 28 июня 1785 г. Вот и двадцать три года царствования исполнилось. Однако я сегодня встала двумя часами позже, чем в этот самый день, тому назад двадцать три года.
Тогда я отсюда выехала в шесть часов утра. Вчера приехал к нам князь Барятинский (Иван Сергеевич), который, передавая мне свои отзывные грамоты, вручил и ваш пакет. Письмо ваше показалось мне очень коротким, потому что заключало в себе всего только четыре битком наполненных страницы; разве так надо писать? Но послушайте, что это вы так раскричались на мой десятисаженный кабинет и на мой словарь двухсот языков?
Знаете ли, что я никогда не могу видеть этого маленького кабинета без того, чтобы у меня не явилось желание остаться в нем, и что в этой зале я всего более люблю бывать даже и до сих пор? Нет того дня, чтобы, невзирая на ветер и погоду, я не проводила в ней несколько часов, когда бываю в городе. Мой любезный словарь в скором времени имеет появиться в печати. Это, быть может, самый полезный труд, какой когда-нибудь был произведен для всех языков и словарей, и особенно для русского языка, для которого Российская Академия задумала составить словарь, для чего она, сказать правду, совершенно не имела достаточных сведений.
Моё же произведение - лучезарный светильник, о котором можно сказать: имеющий уши слышать и очи видеть услышит и увидит; а кто глух и слеп от рождения, тот таким и останется.
Не знаю, как это вы только могли не догадаться, что "Ф. кн. Пот.", значит: фельдмаршал князь Потемкин. Это еще яснее моего словаря, под гнётом которого вам казалось, что я задохлась. В прошлом году, об эту самую пору, мы были больны при смерти и почти без надежды; две недели были мы между жизнью и смертью. Тогда к нам явились на выручку друзья: князь Потемкин из Крыма, граф Федор Орлов из Москвы. Они взялись помогать, но я не выносила помощи, и никто не умел ни сказать, ни сделать ничего нам по мысли, на мысли же у нас лежала печаль, а тут хотели сделать ее веселою, по-прежнему.
Но этого было нельзя, надобно было ступать шаг за шагом и каждый шаг брать с боя; приходилось каждый раз выдерживать баталию, когда выиграть, когда проиграть. Время, между тем, не стояло; оно шло, тянулось медленно, и все было так тягуче и тоскливо. Но князь был очень ловок: он все бродил кругом, крадучись словно кошка; не удается один подход, он перевернется; глядишь, а уж у него готов другой; наконец, стало немножко веселее. Князь обрадовался и постарался поразвеселить еще. Таким-то образом он нас воскресил из мертвого сна.
Послушайте, однако, я писала вам о Зельмире и об её печальном положении. На два месяца я услала её медведя; но в настоящее время у меня уже нет благовидного предлога, чтобы держать его вдали отсюда: он воротился сюда. Сестра и шурин ожидают повторения прежних сцен. Эта бедная женщина видимо чахнет. Сообщили ли вы отцу Зельмиры, что я передавала вам о несчастном положении его дочери? Если же нет, то прошу вас довести до сведения её родителей, что я писала вам и сверх того, что я предвижу, что скоро буду вынуждена, чтобы дать покой сестре и шурину, к отсылке бездельника восвояси.
Тогда что станется с бедной, неповинной Зельмирой? Как она поедет с этим человеком, от которого может ожидать одних оскорблений? Я желала бы, чтобы отцу Зельмиры угодно было условиться со мной насчет того, каким способом облегчить судьбу этой несчастной женщины. Отец грозил запереть ее навек, если она осмелится не поехать за своим мужем, но не угодно ли папаше самому попробовать пожить с ним?
Он увидал бы, что тут можно ожидать одних только побоев, да ругательств. Зельмира, боюсь, не проживет долго с ним, даже собственные дети, как они ни малы, не могут видеть его без ужаса. По мне, остается сделать и выбирать одно из трех, когда он будет выслан отсюда, где все его ненавидят и терпеть не могут:
1) пусть Зельмира с миром возвратится к родителям, или
2) если это родителям неугодно, пусть она остается здесь, буде пожелает, или поселится где-нибудь в другом месте;
3) детей не отдавать на руки отцу, сыновья должны поступить на попечение Вюртембергского курфиршества, а дочери остаться при матери, поведение которой безукоризненно. Коротко и ясно: я обещала Зельмире мое покровительство и обязалась перед ней честным словом, что ее не покину. Я не прочь, чтобы ее папаша и мамаша знали это и не позволю, чтобы так или иначе ее сделали несчастнее, чем она уже есть.
Я хочу, чтобы, не имея возможности жить с мужем, она не терпела нужды в своем уединении, и объявляю вам напрямки, что запрещу Зельмире решительно выезжать из России, пока не удостоверюсь формальным и надлежащим образом, что она будет обеспечена во всех отношениях. Слышите? Ясно ли все это, и станете ли вы говорить об этом с папашей, как следует, или не станете, чтобы в случае если вам нельзя будет переговорить, я могла бы поручить другому лицу?
Но так как он поручил мне свою дочь через вас, то я полагаю, вы могли бы передать ему то, что я говорю вам для блага и пользы его дочери.
