Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
Царское Село, 4 июля 1785. Наконец, я вернулась сюда вчера вечером, пропутешествовав без одного дня целых шесть недель. Из Петербурга я ездила в город, потом ночевала за рекой, в Осиновой Роще; из нее ездила в Систербек (Сестрорецк), из которого воротилась в город: вчера обедала и ужинала со своими "карманными министрами", императорским послом и французским и английским посланниками, у братьев Нарышкиных, откуда воротилась сюда.
Если Сегюр (Луи-Филипп) предпочтет мне султана, то ему будет великий грех, ибо, право, я гораздо любезнее этого человека. Вот поглядите, пока этот неуч целыми дюжинами рубит головы, какие я сочиняю прекрасные реляции для газет. Почитайте их и потом решайте: выбор между султаном Абдул-Гамидом и мною. Не правда ли, уж ради одного этого я заслуживаю предпочтение?
14 июля 1785. Смотрите, не подумайте, чтобы я стала ученее, потому что занималась языками и грамматикою. Я сохраняю мое ненарушимое невежество. Прекрасная Елена процветает, и ей-ей, в шесть месяцев она уже умнее и живее старшей сестры (Александра Павловна), которой на той неделе будет два года.
В Пелле, 18 июля 1785. Вот я приехала сюда, в это место, о котором вы не имеете понятия. Я теперь в 26 верстах от Шлиссельбурга, в 32 от Петербурга, в 35 от Царского Села. Я нахожусь в изгибе, который Нева образует выше порогов; в настоящую минуту эти пороги у меня по правую руку, и на таком же расстоянии по левой стороне я вижу из своего окна впадение в Неву речки Тосны; от порогов до устья Тосны берег образует большой полумесяц, в средине которого находится Пелла.
Нева проходит порогами и, образовав губу, в которой я нахожусь, имеет любезность продолжать свое течение, как раз против моих окон, по направлению к Петербургу, так что фасад Пеллы выходит совсем не на Север, а как раз на реку, на Запад, а лицевая сторона двора на Восток. По ту сторону, против Пеллы, есть мысок, за которым видны деревни, рощи, дома, расположенные по обоим берегам Невы.
Через четыре года у меня в этом поместье будет прекрасный дом; фундамент уже заложен, а пока я живу в деревянном доме прежнего владельца (здесь Иван Иванович Неплюев); дом этот скорее велик, чем изящен. Нева в этом месте имеет вид большого озера; тысячи лодок, словом, все торговые грузы и весь строительный материал для Петербурга проходят перед моими окнами, и в эту минуту на воде и на берегах все в движении.
Между тем околела Земира, правнучка сира Тома, и граф Сегюр написал ей прилагаемую эпитафию (здесь отсутствует).
Царское Село, 21 июля 1785. Вчера в Эрмитаже я распрощалась со всей моей путевой компанией. На возврате из Пеллы в Петербург, мы произвели посла в короли, а графиню Браницкую (Александра Васильевна) в королевы, потому что они сидели рядом, на одном кресле; их прозвали королем Дагобертом и королевой Бертой, а потом из этого вышли бесконечные дурачества и возня, который провожали нас до самой высадки на берег. Что вы об этом скажете?
22 июля 1785. Г-н Фактотум (А. А. Безбородко) уведомил меня, что курьер совсем готов к отъезду. Посему запечатываю этот толстый пакет, желая вам необходимого терпения, чтобы его перечитать и крепкого здоровья для перенесения всех подступов желчи, которые могут быть вызваны этим чтением. Однако Кельхен дорогою уверял нас, что невозможно умереть от смеха. Верю, так как все живы, а хохотали мы с утра до вечера.
Царское Село, 10 августа 1785 г.
В эту минуту господа Александр и Константин (здесь Павловичи) очень заняты: они белят снаружи дом в Царском Селе, под руководством двух шотландских щикатуров (sic). Увы! Сказать, не солгать, а я до сих пор не прочла книги Неккера. Два раза принималась за нее, но столько было помех, что всего прочтено не более 20 страниц. Я очень рада, что вы довольны моими декларациями. Я всегда стараюсь избегать двух вещей: во-первых говорить слишком много; во-вторых говорить сухо, что никому не нравится и, следовательно, не может предрасположить в мою пользу.
Многотомная книга Кур де Жебелена наполнена такими местами, которые я там выписала и многим другим, любопытным и драгоценным, чего ни у кого иного не встретишь. Известности сочинителя, мне кажется, помешало то, что не всякому под силу прочитать 9 томов в четвертку; но Франция никогда не имела основательно учёнейшего человека. Его всеобщая грамматика, на мой взгляд, есть совершенство в своем роде. Кроме этого сочинитель одарен особенною способностью приводить в движение голову своего читателя.
12 августа 1785. Две недели, как у нас очень страшные жары, и я не в силах писать без передышки. Ну да, я была в Москве! Зачем делать из этого столько шуму? Разве я не могу иметь свои причуды, как и всякий другой. Г-жа Тоди (Луиза) здесь и гуляет, сколько может с любезным своим супругом. Очень часто мы встречаемся нос к носу, но не сталкиваемся.
Я говорю ей: "Добрый день или добрый вечер, г-жа Тоди, как ваше здоровье?", и она целует у меня руку, а я целую ее в щеку. Собаки наши обнюхиваются; она берет свою собаку на руки, я зову моих собак, и каждый идет своею дорогою. Когда она поет, я ее слушаю и ей аплодирую, и мы обе того мнения, что отношения наши очень хороши.
СПб., 20 августа 1785 г.
Я вчера переехала в город совершенно также, как в прошедшем году, невзначай. Я нахожу, что это премило: никто меня не провожает, никто не встречает; я проезжаю воровски, незаметно, а когда узнают вдруг, что я приехала, то повторяют целые сутки: "она приехала неожиданно"! И вот пустые мечтатели и политики придумывают, для объяснений, самые тонкие и мудрые причины, а ваша покорнейшая услужница, между тем, разгуливает по Эрмитажу, глядит на картины, играет со своей обезьяной, смотрит своих голубей, своих попугаев, своих американских птичек синего, красного и жёлтого цвета и предоставляет всем волю говорить, сколько угодно, точь в точь как городу Москве.
Эта "дурища до того доворчалась", что ей наконец пришлось в последний раз сделать мне такую встречу, какой она еще никогда и никому не делала, по свидетельству даже самых древних кумушек мужеска и женска пола.
Иосифу легче. Это Ирод (здесь Фридрих II), сам едва прозябающий, распускает все эти слухи о плохом здоровье.
22 августа 1785. Хотите знать мой образ жизни? Вот он за последние три дня: утром я встаю в шесть часов и тотчас после кофею бегу в Эрмитаж, где в своем десятисаженном кабинете принимаюсь за свой винегрет, который называется у меня "экстрактом". Когда он мне надоест, я гуляю и смотрю на картины или на Неву, сплошь покрытую судами; затем приходит Фактотум (Безбородко); когда я покончу с ним и со всеми утренними наваждениями, то возвращаюсь в свои апартаменты одеваться и прихожу обедать в Эрмитаж.
После обеда назад к себе и в три часа иду опять в Эрмитаж, и тогда наступает очередь камей, который мы раскладываем, перекладываем и т. д. Около шести возвращение во дворец; в шесть прием; к восьми я возвращаюсь к себе, и мы играем, болтаем до одиннадцатого часа; около одиннадцати ложусь спать. По этому начертанию вы можете следить за мной шаг за шагом.
21 сентября 1785. Щедрин приехал. Мне не хочется заказывать мой бюст. Становлюсь стара. Пусть лучше делают снимки с тех бюстов, которые уже есть.
Зельмира со своим медведем поехала в Финляндию, где их детям была привита оспа. Письма отца и матери у меня; я передам их ей только тогда, когда увижу в том надобность. Она пишет своей золовке (здесь великой княгине Марии Федоровне), что они теперь ладят и что, если он будет продолжать обходиться с ней также хорошо, как теперь, она будет довольна. Он намеревается, как видно, будущей весной уехать восвояси: в его губернии его ненавидят и, по отзыву шурина и сестры, нельзя ни минуты положиться на это примирение.
22 октября 1785. Иду читать Гомерову Илиаду, в немецком переводе графа Стольберга. Переводчик теперь здесь. Я нахожу, что этот перевод прелестен.
28 октября 1785 г.
По выходе из Эрмитажа я имела длинное совещание с синьором Кваренги (Джакомо), которому сегодня в четыре часа пополудни было поручено мною заказать, для помещения в парк в Пеллу, три колонны белого мрамора, единственный и замечательный остаток храма Юпитера Громовержца. Вот какая фантазия припала мне вдруг за последние три дня. Мной овладело просто какое-то лихорадочное нетерпение видеть эти три колонны, которые мне хочется иметь выполненные в настоящую величину и во всей их красе. Что вы скажете об этом?
Если я рассержусь, то из этих трех могут выйти и больше, но для пробы довольно и трех. Этот Кваренги строит нам прелестные вещи: уже весь город полон его построек; он строит Банк, Биржу, множество магазинов, лавок и частных домов, и его постройки лучшие в городе. Он построил мне в Эрмитаже театр, который будет готов через две недели и который внутри представляет прекрасный вид; в нем могут поместиться от двух до трехсот человек, но не более, что для Эрмитажа и составляет самую крайнюю цифру.
Что касается до господина генерал-прокурора, он уж не жалуется больше ни на какие выдачи; он так обтерпелся, что теперь выдает с величайшей любезностью и часто сам даже придумывает способы для опорожнения своих сундуков. Но на это есть кое-какие маленькие причины: так как его доходы чуточку повозросли, то и его затруднения поубавились, потому что мы имеем притязание считать себя чрезвычайно благоразумными, и все уколы злоязычного пера и нашего козла отпущения не задевают и не огорчают нас.
Надобно дать ему, точно, так как городу Москве, полную волю: пусть себе говорит, сколько хочет, и делает по-своему, сколько ему угодно. Никогда, никогда в свете мы не занимались ростовщичеством. Скажите, пожалуйста, разве христианнейший король становится ростовщиком для голландцев, когда принимает на себя половину долга, которые они должны выплатить императору? В рассуждениях беспристрастной публики бывает много непережёванного вздору.
Эта систербекская фабрика завод для приготовления орудий и других предметов из железа, как то: решеток, железных кроватей и т. д. Она находится на новой Выборгской дороге, за рекой. Чтобы сблизить Выборг с Петербургом, мы строим второй понтонный мост через Неву, выше литейного завода. Генерал Меллер (здесь Иван Иванович Меллер-Закомельский), начальник артиллерии, заведует этой фабрикой, которая всегда принадлежала к артиллерийскому ведомству. Сын покойного Эйлера там директором (здесь Христофор Леонтьевич Эйлер).
1-го ноября 1785 г.
Около месяца, как яслегрыз (здесь посланник Гёрц "застёгнутый") убрался от нас. Право, этот человек олицетворенная жёлчь, он служил своему господину (здесь Фридрих II) не с усердием, а с бешеным остервенением. Он задается тем, чтобы быть злым. Если это значит стараться быть приятным, то нет такой награды, которой бы он не заслуживал. Разве не он наговорил мне самой ужасов о бедной Зельмире? Надобно думать, что жена его зла не менее его, ибо она всевозможными средствами старалась повредить ей в глазах ее свекрови, и уж мой сын и моя невестка обличили эту гадкую женщину и добились, что ее уволили от Зельмиры.
2 ноября 1785. Еще раз прошу вас убедительно оставить мое невежество во всей его неприкосновенности. Обер-шталмейстер Нарышкин и я, мы завзятые невежды, и своим невежеством бесим обер-камергера Шувалова и графа Строгонова, которые, и тот другой, состоят членами, по меньшей мере, 24 академий, и в особенности Российской. Вот, отчасти, чтобы побесить их и показать им, что им приходится сообразовать свой Русский словарь с мнением невежд, мы и составили наш словарь на Бог весть скольких языках, и труд этот, - произведение невежественных младенцев.
Если я много разъезжала этим летом, то и за нынешнюю осень тоже мало сижу на месте, и с того самого дня, как возвратилась в город, встаю каждое утро в шесть часов, выпиваю чашку кофею, потом бегу в Эрмитаж, и там от шести до девяти ворочаю и переворачиваю винегрет, который называется у меня экстрактом; затем являются сир Фактотум и все Фактотумы; в одиннадцать возвращаюсь в свои комнаты одеваться и шалить с толпою внуков и внучек; одевшись, возвращаюсь в Эрмитаж обедать.
После обеда опять ухожу в свои покои, а оттуда опять в Эрмитаж, где, прежде всего, кормлю орехами белку, которую сама приручила; потом играю несколько парий на биллиарде; затем иду рассматривать свои камеи или какие-нибудь эстампы, или брожу среди картин, после чего делаю визит прелестной обезьяне, которая у меня есть и которую я не могу видеть без смеха: до того она дурачится.
В четыре часа возвращаюсь в свои комнаты, до шести читаю или пишу; в шесть у меня бывает прием, с которым я теперь помирилась; в восемь поднимаюсь на свои антресоли, где у меня собирается более избранное общество; в одиннадцать ложусь спать. Теперь вы можете проследить за мной шаг за шагом целую зиму, буде пожелаете.
Господа карманные министры были выписаны в Царское Село, для того, чтобы сдержать слово, данное им в дороге, не только показать им Царское Село во всех подробностях, но еще свозить их посмотреть прекрасное и приятное местоположение Пеллы, причем нельзя было избежать обедов и ужинов у Нарышкиных. Итак, все это совершенно в порядке вещей, несмотря на все "вопли яслегрыза".
Зельмира и ее медведь возвратились из Выборга. Она утверждает, что за это лето не может пожаловаться на него. Уже три недели, как они приехали. Сегодня она у меня обедала. Я не передавала Зельмире писем ее родителей и передам, когда это будет необходимо. Зельмира молода, неопытна и, кажется мне, слабохарактерна, но не столько робка, сколько придавлена; и так как они пока, кажется, ладят, то я не хочу будить черную кошку: благо заснула.
Но если раздоры начнутся опять, я пущу в ход письма, и ее родители могут быть уверены, что я не покину ее, пока она будет находиться в моих владениях. Это лето она жила в Царском Селе без мужа, а осенью пробыла с ним в Выборге шесть недель по собственному желанию, для привития оспы детям.
Мне было чрезвычайно приятно узнать из письма министра Зельмирина родителя, что страсть к палочной расправе прирожденная в семействе супруга; этим подтверждается моя собственная догадка. Дело в том, что все они очень дурно воспитаны; этим пристрастием к палке они желают заявить свои военные способности, я и считаю их всех записными капралами.
Если братец Людвиг не уймется колотить свою супругу, то его полька (урожденная княжна Радзивилл), думаю, долго с ним не наживет. Польки не отличаются сносливостью, и он очутится без денег и без жены, совсем как его датский братец очутился без прислуги после палочной расправы во Франкфурте. Не яслегрыз чернил Зельмиру пред отцом, а яслегрызка, эта злая женщина, с паклей вместо волос, всем рассказывала на ухо ужасные вещи о бедной Зельмире, так что, как я уже сказала выше, шурин и золовка были до такой степени возмущены этим, что вместе со свекровью стали на сторону Зельмиры.
5 ноября 1785. Еще не дальше, как в воскресенье, Зельмира уверяла всех, что ее положение отличное, а в понедельник опять была ссора и драка: затем они помирились, то есть условились, по временному соглашению, разъехаться после родов великой княгини (здесь Марии Федоровны), о чем Зельмира и писала мне, а вчера просила меня сохранить все это в тайне. Сказать правду, она сама хорошенько не знает, чего хочет, и неудивительно. Я бы рада была, если бы оба они убрались отсюда, потому что мало приятного слушать все эти похождения. Я отослала ей письма ее родителей.
В самом деле, может быть, граф Гага (здесь шведский король Густав III) и выудил денег на путевые издержки из чьих-нибудь чужих кошельков, только не из моего, и если он сам это говорил, то скажите ему, что это неправда, и это не первый случай, на котором мне приходится ловить его.
В Херсон я думаю ехать в конце 1786 г., ну а о Константинополе, где же думать? Туда отправляться надобно бы в хорошей и многочисленной компании. У нее одна мысль об этом, при всей своей несбыточности, поднимает всю жёлчь у ваших политиков, без ума влюбленных в марабутов (т.е. турок), их друзей и покровителей. Эти марабуты до того дороги их сердцу, что нет случая, которым бы они не воспользовались для сообщения мне, что они во что бы то ни стало, будут отстаивать своих прелестных марабутов.
Дай им Бог иметь их когда-нибудь своими соседями, тогда они заговорят иначе, но к чему делать все эти заявления мне? Думают ли этим запугать меня, думают ли помешать мне сделать то, что могло бы потребовать благо моего государства? Что они там хитрят! Этим они только отдаляют от себя мое расположение, и пусть не прогневаются, если из этого выйдет "что придется". Говорить людям, что способно их раздражать, это значит подливать в масло огонь.
И чего я могу ожидать от людей, которые мне беспрестанно говорят: естественные враги вашего государства самые дорогие, самые закадычные друзья наши? Мы их любим, и жалуем и стоим за них горой. У меня на это может быть только один ответ: кто друг моим естественным врагам, тот недруг мне, и затем мое им почтение.
8 ноября 1785. С неделю или дней с десять тому назад Щедрин начал мой бюст для вас. Я прочла введение книги Неккера; только что окончила его. Так как он ценит чужое уважение, то уверьте его в моем полном уважении; видно, что он был на своем месте и занимал его со страстной преданностью делу, о чем он и сам свидетельствует.
Мне нравятся эти слова: "сделанное мной я готов повторить опять". Так не может говорить недобрый человек, и надобно быть без памяти добрым, чтобы не растерять этой доброты после стольких неприятностей. Я постараюсь прочесть остальное и скажу вам о нем несколько слов до заключения настоящего послания.
20 ноября 1785. Книга Неккера, которую я все продолжаю читать, внушила мне мысль, что мне необходимо сказать вам, если еще этого не знаете, что я очень недолюбливаю кропателей проектов, между которыми разве из ста один найдется хороший или приложимый к делу. Кстати, надобно вам сказать еще, что Кваренги прервал меня на половине фразы, явившись с докладом о прелестном театре, выстроенном им на краю Эрмитажа, который теперь идет аркой через канал и соединяется со старым дворцом Петра I, что иначе называется корпусом, где живет всё принадлежащее к Русскому театру.
Итак, с этой стороны я похожа на Густава III, с тою только разницей, что он помешан на спектаклях, а я ими вовсе не занимаюсь; но ведь вы знаете, что и на Людовика XV я была тоже похожа, как две капли воды.
23 ноября 1785. В каталоге библиотеки Дидерота я нашла тетрадь, озаглавленную: "Замечания на Наказ Е. И. В. Комиссии депутатов для составления Уложения". Это настоящая болтовня, в которой нет ни знания дела, ни рассудительности, ни предусмотрения. Если бы мой "Наказ" был написан во вкусе Дидерота, он мог бы все поставить вверх дном. Я же утверждаю, что мой Наказ был не только хорош, но превосходен и хорошо соображен с обстоятельствами; ибо семнадцать лет с тех пор, как он существует, он не только ни в каком отношении не сделал вреда, но еще все хорошее.
Что произошло за это время и что признается всеми, проистекло из основных начал, установленных этим "Наказом". Порицать легко, а дело делать трудно: вот что можно сказать, читая эти замечания философа, который, кажется, весь век свой отличался такой рассудительностью, что не мог прожить без опеки. Должно быть, он сочинил это после возвращения отсюда, ибо здесь он никогда об этом мне не говорил.
1786 год
17 февраля 1786 г.
Надобно вам сказать, что с курьером Сегюра я отправила к вам музыку Армиды и перевод с русского на немецкий комедии "Обманщик", с приложением маленького письмеца от себя. Князь Потемкин с особенным удовольствием приказал сделать для вас эту копию Сартиевой оперы "Армида". За комедией "Обманщик" последовала другая, "Обольщённый" (обе пера Екатерины II). И та и другая имели успех изумительный и то превосходное последствие, что сдержали и остановили прыть обманщиков и обольщённых.
Теперь у нас еще в работе "Февей", комическая опера, и "Сибирский шаман", комедии. Все это будет по возможности весело: шаман-теософ, который проделывает все шарлатанства собратий Парацельса. Справьтесь со статьей: "Теософ" в Энциклопедии, и вы узнаете секрет наших комедий, масонства и модных сект. На представлении последней комедии присутствовал Св. Синод, но не в одиночку, а в полном составе; все они очень хохотали и хлопали оглушительно. Вот описание наших зимних развлечений.
17 апреля 1786 г.
Глядите, вот князь Потемкин осыпает вас подарками. Во-первых, он посылает вам свою большую "Ораторию" Сарти (Джузеппе); во-вторых, "Дуэт"; в-третьих, "Рондо". Точки в нотах красными чернилами сделаны самим князем, и по ним Сарти сочинил эти две пьесы, т. е. "Дует" и "Рондо". Слышите же, козел отпущения, ставлю вам на вид, чтоб вы поблагодарили князя: он для вас выбивается из сил. Прощайте; будьте здоровы, если можете. Я только что слушала русскую комическую оперу "Февей". Лишь отеческие и материнские внутренности способны бывают к столь "великой нежности" (в этой опере много русских народных песен).
21 апреля 1786 г.
Я узнала кое-какие обстоятельства, которые мне прежде не были известны насчет молодого человека (здесь Алексей Григорьевич Бобринский), которым интересуется г. Жюинье и свое участие к которому он доказал письмом, которое вы мне переслали. Вы ни за что не догадаетесь, что это проделка Ирода; между тем я имею в руках доказательства.
Потому прошу вас написать записочку господину Б. и сказать ему, что вы от меня имеете приказание передать ему, что банкир Сутерланд будет ежегодно кредитовать его на сумму в тридцать тысяч рублей и что он, Б., совершенно волен оставаться, где он найдет за лучшее, волен также и возвратиться. Надо вам знать, что вышеупомянутая проклятая шайка "застёгнутого" создала в голове Б. несуществующий призрак, который он считает своим врагом, хотя этот мнимый враг никогда ничьим врагом не бывал.
Еще лучше будет, если вам можно будет залучить его к себе и поговорить с ним. Посоветуйте ему, чтобы он обращался к вам. Вы увидите, что он неглуп, но что очень трудно приобрести его доверие. Прошу извинить за хлопоты, которые вам причиняю, и предоставляю вам действовать по вашему усмотрению: только бы тот знал, что он непременно будет получать свой чистый доход ежегодно.
Пелла, 18 июня 1786 г.
Не бойтесь: вы не будете забыты во время Таврического путешествия; но как мой козел отпущения есть человек самый исправный в исполнении моих поручений, то устав ордена Св. Владимира дозволяет и требует, чтобы он был причислен к кавалерам оного. По этим причинам посылаю вам ленту второго класса. Проденьте в нее шею и носите ее на груди, а звезду приколите над самым сердцем. Да благословит вас Бог!
Царское Село, 22 июля 1786 г.
Все, что вы пишете мне об известном молодом человеке (Бобринский), меня не удивляет. Он происходит от очень странных людей и во многом уродился в них; но не надобно, чтобы молодой человек умирал с голоду из-за прихоти людей, не имеющих на него никаких прав. Совершенно в его воле оставаться или ехать назад, и как бы он ни решился, деньги он будет получать. У него в настоящее время свыше 37000 рублей дохода; капитал лежит в Опекунском Совете.
Не понимаю, каким образом это могло остаться ему неизвестным, так как в 1782 году я уведомила его собственноручным письмом, как велик его капитал и доход. Его замечания относительно Бецкого (Иван Иванович) очень верны и правильны; не знаю, в каком отношении сей последний впредь мог бы вмешиваться в его дела, так как Опекунский Совет обязан выдавать доход с его капитала ему, то есть самому молодому человеку, или его поверенным.
При сем посылаю письменное сведение об этом капитале и копии с моих приказов по этому предмету. Из прилагаемой записки Бецкого видно, что он опять хотел вставить крючок; я сразу положила этому конец, написав ему, чтобы проценты высылались без всяких кляуз и что всякий иной образ действий будет несправедлив и не будет мною одобрен.
23 сентября 1786 г.
Не я дала Пелле имя "Пеллы": Пелла называлась "Пеллою" до меня и по-фински значит "пыль". Когда у вас будет мой словарь всех языков, вы сделаете много других открытий. Сто слов уже напечатано на двухстах языках. Когда их будет полтораста, выйдет первый том в четвертку.
Потеря Бразинского (Христиан Ермолаевич, здесь камердинер Екатерины II) невознаградима. Это был человек умный и достойный. Прочитав хорошую книгу, я отдавала ее ему на прочтение. Никто так не служил мне как этот человек, и поэтому я считаю его кончину жестокою для себя потерею.
Циммерман не спасал прусского короля: его нельзя было спасти (здесь о смерти Фридриха II).
Известный молодой человек вполне может распоряжаться своей судьбой. Так как теперь у нас нет никакого дела для военных людей, то он может вернуться сюда, или оставаться там, или делать что ему угодно. Если бы где-нибудь была война, можно было бы посоветовать ему поступить волонтером. Коли захочет побывать в Англии, на то его воля. Если он вернется сюда, то будет служить, пока придет его черед выйти в армию.
Что странно в судьбе Ирода, это, что на месте никто не пожалел его, кроме его жены, которой он не любил. Она одна искренне плакала по нем.
5 октября 1786. Имею честь препроводить вам карту окрестностей Петербурга. Пеллу извольте искать над рекой. Как раз против Пеллы найдете островки, дачу или, вернее, имение князя Потемкина, прелестное местечко; а как раз возле Пеллы Петрушкино, поместье обер-шталмейстера Нарышкина (Лев Александрович).
Надобно вам сказать, что, когда я езжу в Пеллу, в двух этих местностях, которые лежат на самых Невских порогах, бывает очень шумно. Когда прочтете на карте Софию, то, да будет вам известно, что этот новый город находится прямо против Царскосельского сада или, вернее, озера; но, чтобы вам лучше уяснить все это, дарю вам план Царского Села, даже для большего удобства, в двух экземплярах; впрочем скажу вам, что все мои загородные резиденции просто бедные хижинки в сравнении с Пеллою, которая воздвигается как Феникс.
СПб., 17 декабря 1786 г.
Через две недели мы едем в Киев, и когда вы получите это, мы уже будем близко оттуда. Признаюсь, мне бы хотелось уже быть там, потому что к отъезду накопилось столько дел, что нет минуты свободной. Между прочим, дела Зельмиры совсем в отчаянном положении, и по всему видно, что мне очень скоро придется обратиться прямым путем к ее родителю. Вот уже целая неделя, как со мной каждый раз, как я только вспомню о ней, делается лихорадка. Говорите после этого, что я равнодушна к чужому горю.
26 декабря 1786 г.
В нашем Эрмитаже вот уже десять дней витает заколдованная принцесса: Зельмира убежала ко мне, так как она рисковала бы жизнью с таким недостойным негодяем, каков ее супруг. Не было дурного обращения или оскорбления, которых бы ей не пришлось испытать или опасаться. Я воспользовалась удобным случаем и приказала сказать этому дьяволу, чтобы он убирался отсюда.
Он написал мне бешеное письмо; но все-таки ему пришлось собраться в дорогу, и во вторник на прошедшей неделе он уехал, объявив, что едет для свидания с тестем, и Зельмира боится, чтобы он не очернил ее в глазах ее родителей. Общество всё против негодяя; даже самые близкие к нему люди не оправдывают его.
Они жалеют только, зачем Зельмира не предупредила их; но, говоря по совести, она не могла этого сделать. Думаю, что и на меня тоже дуются, но как себе хотят: посердятся, да и перестанут. Мое положительное и твердое намерение отправить Зельмиру обратно к ее родителям, и во всем этом деле я поступала, поступаю и поступлю, как велит долг.
Дожидаться ответа от родителей здесь я не могу, потому что уезжаю 2-го января. Отправить Зельмиру наудачу я не могу, и потому пока решилась услать ее отсюда, так как оставаться здесь ей тоже нельзя. Куда она поедет дожидаться решены своей участи, в эту минуту не могу вам сказать определенно, потому что это будет зависеть от помещения, и я теперь разослала по разным местам выбрать для нее удобный и приличный приют.
Сверх того, я ей дала слово, что, помимо ее собственной воли и не убедившись в том, что судьба ее устроится к лучшему, насколько эго возможно в ее тяжком положении, ее не заставят покинуть уединения или временный приют, где она пока будет помещаться. Все это, кажется, по-человечески и пристойно. Насколько можно было, я постаралась закрыть молчанием разные ужасы и на другой же день отправила курьера и написала родителю Зельмиры, прося его уладить это дело со мною дружески.
Я нахожу, между прочим, что Зельмира отнюдь не глупа. В ней довольно мужества и твердости; она надеется, что я ее не покину, и в этом не ошибется. Ей бы очень хотелось остаться в Петербурге и именно у меня, но это навряд ли возможно, потому что у нас будут рады забыть всю эту неприятную историю. Надобно признаться, что Зельмирину роду никогда не было счастья в России: вот уже восьмой или девятый человек из этого дома терпит здесь горе.
Сообщите мне, что узнаете о настроении Зедьмирина батюшки, доволен ли он мною или не доволен? Не могу допустить, чтобы негодяю удалось заставить его забыть, какой он злой и дурной человек. Для этого я слишком высокого мнения об уме человека, принадлежащего к числу героев нашего века. Негодяй же, напротив, герой злости. Говорят, он намерен поселиться в Швеции. Он сам сказал Зельмире, - что "он во вражде непримирим и не понимает, как люди могут прощать". Не правда ли, премилый характерец?