Эпизод из царствования императрицы Екатерины II, основанный на истории принцессы Августы (Зельмира), жене принца Фридриха, родного брата великой княгини Марии Федоровны (по материалам очерка А. Г. Брикнера "Зельмира")
Почти все рассказы, заключающие в себе самое резкое обвинение принцессы Августы (в распутстве) и императрицы Екатерины (ее убийстве), или выгораживают принца вюртембергского (родной брат Марии Федоровны, рост 211 см.) или разве только мельком упоминают о несогласии между принцем и принцессой.
Между тем, история этого брака заключает в себе главное объяснение всех частностей этого эпизода. Жестокий нрав принца Фридриха может считаться ключом, при помощи которого разрешается загадка судьбы принцессы Августы.
Современники об этом браке сообщают следующее. В записках князя Ф. Н. Голицына сказано: «Супружество cie кончилось несчастливо. Принц был нрава вспыльчивого, о принцессе не могу точно сказать, хотя и ее также не очень хвалили». Екатерина в письмах к Гримму неоднократно упоминала о Зельмире и ее супруге. Так, например, вскоре после их приезда в Россию летом 1782 года она писала (см. Сборник исторического общества, т. 23; без перевода с фр.):
«Я охотно беру сторону Зельмиры, потому что нельзя же ставить человеку в преступление, если он не находит любезным того, что ему не является таковым? Но надо, чтобы я вам сказала о зельмирином муже, в пользу которого я вовсе не предубеждена, но который, мне кажется, оклеветан жестоко. Мы нашли, что он толстая масса - и ничего больше (вес Фридриха был около 200 кг).
Отнюдь не подозревая его в жестокосердии, в способности к жестокому и бесчеловечному обращению, мы его видели в таких обстоятельствах, где он обнаружил сострадательность и большое добродушие, а также и благородный образ мыслей. Два раза он ссорился со своим зятем (великий князь Павел Петрович) из-за пустяков и кончал дело с благородством.
Однажды он упрекал сестру свою (в. к. Мария Федоровна), зачем она бранит своих женщин, которых он увидел в слезах. Есть много обстоятельств, которые свидетельствуют скорее в его пользу, нежели против него» и пр.
В октябре 1782 года, Екатерина писала к Потемкину: Вюртембергская принцесса приехала, и в четверг у нее в Эрмитаже глаза были так распухши и расплаканы, что жалко было смотреть; они, сказывают, живут как кошка с собакою.
Вероятно, приблизительно к этому же времени относится записка императрицы к почт-директору Экку (Матвей Матвеевич), свидетельствующая о том, что в то время была в ходу так называемая перлюстрация: Я весьма любопытствую узнать образ мыслей вюртембергских. Если вы можете достать оригинальные письма обоих, то пришлите ко мне. Я говорю об обоих, потому что они весьма часто в своих мнениях по правилам разнствуют, так что если одному захочется, то другому не нравится.
В декабре 1782 года, Екатерина писала к Гримму: "Зельмира приехала и ведет себя очень хорошо. Я тщательно старалась разведать, кто из них виноват, муж или жена, и, по-видимому, муж мог бы вести себя помягче. Впрочем, в настоящее время они, кажется, живут лучше прежнего...
Я думаю, что супруг Зельмиры, живя здесь, поумерит себя. Поступая иначе, он ничего себе не выиграет, а малютке будет оказано покровительство гораздо больше, нежели ожидают".
В письме от 9-го марта 1783 года: "Зельмира лежит, и очень трудно сказать, что она такое, потому что она не открывает рта. Я всячески старалась удовольствовать ее, но мне это не удалось. Подождем лета; может быть она будет сообщительнее".
В сентябре 1783 года императрица писала: "У нас Зельмиру не считают одаренною умом, но так как мне удается заставить ее смеяться и так как она, кроме того, любит движение, упражнение - я не разделяю этого мнения. Но я думаю, что она очень боится угрюмого мужа, который, впрочем, теперь находится в Херсоне. Впрочем, она очень молода и никого не знает. Ее находят неостроумной, потому что она всегда как во сне и молчалива".
В апреле 1785 года, Екатерина могла сообщить барону Гримму гораздо более подробные и далеко не отрадные известия: "Вы мне писали о Зельмире, рекомендуя ее от имени ее родителей моему участию. Прежде всего, я должна сказать вам, что она ведет себя прекрасно и что ее не в чем упрекнуть; но бездельник муж ее - человек с которым нет возможности ужиться.
Он ведет себя с нею так дико и безобразно, что изведет бедняжку, и я даже не знаю, можно ли при нем не опасаться за самую ее жизнь и здоровье. У него с нею на прошлой неделе произошла возмутительная сцена, которая сделалась известна всем: он бил ее, таскал за волосы и потом запер на ключ в своем доме.
Родная сестра (Мария Федоровна), зять (Павел Петрович) и все на стороне жены. Как скоро я узнала об этом, то щадя жену и принимающих в ней участие, не подвергла этого дела огласке и услала мужа в его губернию под предлогом спешного дела. При отъезде его они кое-как помирились, но можно предвидеть, что этот мир будет непрочен; она поедет со мной на дачу, куда я отправляюсь послезавтра.
Ее муж ежечастно говорит ей, что он терпеть ее не может, и вот самое любезное приветствие, которое ей приходится от него слышать. По-моему, для бедной женщины было бы полезно, чтобы ее родители узнали о печальном положении, в котором она находится без всякой вины с ее стороны; но следовало бы внушить им, чтобы они не подвергали этого огласке. Зельмире совершенно неизвестно, что я пишу теперь, а пишу потому, что предвижу, что рано или поздно ее придется развести с мужем, если не хотят уморить ее.
Вы сделаете из этого употребление, какое найдете лучшим; если можно будет, мы постараемся устранить всякий случай, который мог бы нарушить мир; но с таким сумасшедшим, как ее муж, это, по-видимому, трудненько".
28-го июня 1785 года, Екатерина писала из Петербурга: "Послушайте, я писала вам о Зельмире и об ее печальном положении. На два месяца я услала ее медведя; но в настоящее время у меня уже нет благовидного предлога, чтобы держать его вдали отсюда: он воротится сюда.
Сестра и зять ожидают повторений прежних сцен. Эта бедная женщина видимо чахнет. Сообщили ли вы отцу Зельмиры, что я передавала вам о несчастном положении его дочери? Если же нет, то прошу вас довести до сведения ее родителей, что я писала вам и сверх того, что я предвижу, что скоро буду вынуждена, чтобы дать покой сестре и зятю, к отсылке этого негодяя (ce bélêtre) восвояси. Тогда что станется с бедной, неповинной Зельмирой?
Как она поедет с этим человеком, от которого может ожидать одних оскорблений? Я желала бы, чтобы отцу Зельмиры угодно было условиться со мною насчет того, каким способом облегчить судьбу этой несчастной женщины. Отец грозил запереть ее навек, если она осмелится не поехать за своим мужем; но не угодно ли папаше самому попробовать прожить с ним?
Он увидел бы, что тут можно ожидать одних только побоев да ругательств. Зельмира, боюсь, не проживет долго с ним; даже собственные дети, как они ни малы, не могут видеть его без ужаса. По мне, остается сделать и выбрать одно из трех, когда он будет выслан отсюда, где все его ненавидят и терпеть не могут:
1) пусть Зельмира с миром возвратится к родителям, или
2) если это родителям не угодно, пусть она остается здесь, буде пожелает, или поселится где-нибудь в другом месте;
3) детей не отдавать на руки отцу; сыновья должны поступить на попечете виртембергского курфиршества, а дочери остаться при матери, поведете которой безукоризненно. Коротко и ясно: я обещала Зельмире мое покровительство и обязалась перед нею честным словом, что ее не покину.
Я не прочь, чтобы ее папаша и мамаша знали это, и не позволю, чтобы так или иначе ее сделали несчастнее, чем она уже есть. Я хочу, чтобы, не имея возможности жить с мужем, она не терпела нужды в своем уединении, и объявляю вам напрямки, что запрещу Зельмире решительно выезжать из России, пока не удостоверюсь формальным и надлежащим образом, что она будет обеспечена во всех отношениях. Слышите?
Ясно ли все это, и станете ли говорить об этом с папашей, как следует, или не станете, чтобы в случае, если вам нельзя будет переговорить, я могла бы поручить другому лицу? Но так как он поручил мне свою дочь чрез вас, то я полагаю, вы могли бы передать ему то, что я говорю вам для блага и пользы его дочери".
В позднейших письмах к Гримму Екатерина, зная, что ее друг и агент имел случай беседовать с родителями принцессы Августы, весьма часто возвращалась к этому предмету. Так, например, она писала 22-го июля 1785 года: "Грозный муж обращается с Зельмирой немного получше; зять и сестра на него влияют нравственно".
В письме от 21-го сентября говорится: "Зельмира со своим медведем поехала в Финляндию, где их детям привита оспа. Письма отца и матери у меня; я передам их ей тогда только, когда увижу в том надобность. Она пишет своей золовке (Марии Федоровне), что они теперь ладят и что если он будет продолжать обходиться с ней также хорошо, как теперь, она будет довольна. Он намеревается, как видно, будущей весной уехать восвояси: в его губернии его ненавидят и, по отзыву зятя и сестры, нельзя ни минуты положиться на это примирение".
2-го ноября императрица писала: "Зельмира и ее медведь возвратились из Выборга. Она утверждает, что за это лето не может пожаловаться на него. Уже три недели, как они приехали. Сегодня она у меня обедала. Я не передавала Зельмире писем ее родителей и передам, когда это будет необходимо. Зельмира молода, неопытна и, кажется мне, слабохарактерна, но не столько робка, сколько придавлена, и так как они пока, кажется, ладят, то я не хочу будить черной кошки: благо уснула.
Но если раздоры начнутся опять, я пущу в ход письма, и ее родители могут быть уверены, что я не покину ее, пока она будет находиться в моих владениях. Это лето она жила в Царском Селе без мужа, а осенью пробыла с ним в Выборге шесть недель по собственному желанию для привития оспы детям".
Екатерина не без основания ожидала новых неприятностей между принцем и принцессой. Она писала 5-го ноября: "Еще не дальше как в воскресенье Зельмира уверяла всех, что ее положение несколько поправилось; а в понедельник опять была ссора и драка; затем они помирились, т. е. условились, по временному соглашению, разъехаться после родов великой княгини (Мария Федоровна родила 4 (15) февраля 1786 г.), о чем Зельмира и писала мне, а вчера просила меня сохранить все это в тайне.
Сказать правду, она сама хорошенько не знает, чего хочет, и неудивительно. Я бы рада была, если бы оба они убрались отсюда, потому что мало приятного слушать все эти похождения. Я отослала ей письма ее родителей... Как скоро я составлю себе более ясное понятие по делу Зельмиры, я, быть может, отправлю курьера к ее отцу; или же я напишу вам, так как он предпочитает этот способ".
Годом позже, т. е. в конце 1786 года, обстоятельства дали императрице совершенно ясное понятие о положении, в котором находилась несчастная принцесса Августа.
Екатерина, как мы видели, принимала искреннее участие в судьбе принцессы. Считая вероятным, что развод принца с принцессой окажется неизбежным, она уже в 1785 году позаботилась о сообщении родителям Зельмиры надлежащих данных о положении дел дочери.
Из некоторых писем Екатерины к Гримму видно, что принцессу оклеветали пред императрицею, что у нее были недоброжелатели. Так, например, мы узнаем, что супруга прусского посланника Герца, распускала неблагоприятные слухи о принцессе и что императрица, вообще нерасположенная в это время к Пруссии и неблагосклонно обращавшаяся с прусскими дипломатами, в самых сильных выражениях порицала образ действий Герца и его супруги, которых называла между прочим "Krippenbeisser" и "Krippenbeissernn".
В какой мере Екатерина заботилась об устройстве судьбы принцессы, видно и из того обстоятельства, что она подарила ей дом. На императрицу принцесса могла надеяться в случае крайней нужды, даже более чем на родителей.
Отец принцессы был человеком крутого нрава. Он, не смотря на несчастье дочери, не хотел согласиться на то, чтобы она покинула мужа. Понятно, что Августа, в крайнем отчаянии, прибегла к милосердию Екатерины.
17-го декабря 1786 года, принцесса, очевидно, после страшных сцен происходивших с мужем, решилась покинуть его. Поздно вечером, когда императрица, по возвращении из Эрмитажа, прощалась в почивальне с великим князем и великой княгиней и когда последние ушли, принцесса вместо того, чтобы идти с ними, осталась наедине с Екатериной, бросилась перед нею на колени, объяснила ей свое положение и просила защиты и позволения не возвращаться к мужу.
Императрица немедленно приказала приготовить для принцессы комнаты в Эрмитаже. В дневнике Храповицкого (Александр Васильевич) 17-го декабря 1786 года сказано: Принцесса вюртембергская осталась ночевать во дворце.
Из писем Гарновского (Михаил Антонович) к Попову (Василий Степанович) видно, во-первых, что это событие совершилось без ведома двора и что императрица и приближенные к ней люди старались сохранить это дело в тайне, во-вторых, что уже за несколько дней до 17-го декабря, по приказанию императрицы, были приняты меры для приготовления комнат, которые должны были служить убежищем для принцессы Августы.
Гарновский был поверенным в делах Потемкина и из его рассказа можно узнать следующее:
"14-го декабря, утром, Безбородко (Александр Андреевич) послал за Гарновским, спросил его, чисты ли покои князя Потемкина, и сообщил ему, что государыне нужны эти комнаты на несколько дней. «Государыне», заметил Безбородко, «хочется близ своих покоев поместить пред отъездом своим на несколько дней принцесс, дабы они после отъезда принцев не скучали".
Гарновский не говорит, о каких принцессах и принцах была речь; однако, его особенно озадачивала просьба Безбородки: ни слова никому не говорить об этом деле. Сообщая Попову о своем недоумении, он заметил: "Не утверждаю, а догадываюсь, что, под претекстом помещения принцесс, покои сии на что-нибудь другое назначаются".
15-го декабря возобновился разговор Безбородки с Гарновским о комнатах, причем министр уже прямо сказал: - Они назначены на некоторое секретное употребление. На вопрос Гарновского: - А на какое? Безбородко ответил: - Не знаю.
Гарновский продолжает: "17-го числа, в 10 часов пополудни, спросили графа Валентина Платоновича (Мусина-Пушкина) к государыне в такое время, когда граф уже спать ложился. Граф находился у государыни и их императорских высочеств почти до третьего часа пополуночи.
Примечено, что с сего числа несколько комнат для ее и. в-ва в Эрмитаже, где, кроме ночников, ничего по ночам не горело, освещаются ныне во всякий вечер многими свечами. Чуть ли не живет тут принцесса вюртембергская, однако же, живет секретно. В cie же время удалился отселе принц вюртембергский, по повелению ее величества. В чужие ли край он поехал или в другое место - неизвестно.
Уповательно, что наши покои назначены были для помянутой принцессы, ибо 19-го числа сказал мне граф Александр Андреевич (Безбородко): по переменившимся обстоятельствам покои ваши, кажется, более не надобны, однако же, не худо, если они и будут на случай готовы".
Екатерина писала Потемкину 18-го декабря 1786 года: "Дурное обращение (les ètrilleries) принца вюртембергского с женой вынудило ее удалиться ко мне, потому что действительно ее жизни угрожала опасность; я воспользовалась этим весьма благоприятным случаем, чтобы отослать обоих отсюда, и немного дней спустя, они оставят нас. Я сделала то, что должна была сделать и сделала хорошо: жена поедет к своим родителям, а муж куда хочет".
К барону Гримму Екатерина писала 26-го декабря 1786 года: "В нашем Эрмитаже вот уже десять дней витает заколдованная принцесса: Зельмира убежала ко мне, так как она рисковала бы жизнью с таким недостойным негодяем, каков ее супруг.
Не было дурного обращения или оскорбления, которых бы ей не пришлось испытать или опасаться. Я воспользовалась удобным случаем и приказала сказать этому дьяволу, чтобы он убрался отсюда. Он написал мне бешеное письмо, но все-таки ему пришлось собраться в дорогу, и во вторник на прошедшей неделе он уехал, объявив, что едет для свидания с тестем, и Зельмира боится, чтобы он не очернил ее в глазах ее родителей.
Общество все против негодяя; даже самые близкие к нему люди не оправдывают его. Они жалеют только о том, что Зельмира не предупредила их: но, говоря по совести, она не могла этого сделать. Думаю, что и на меня дуются, но как себе хотят: посердятся, да и перестанут.
Мое положительное и твердое намерение отправить Зельмиру обратно к ее родителям, и во всем этом деле я поступала, поступаю и поступлю, как велит долг. Дожидаться ответа от родителей здесь я не могу, потому что уезжаю 2-го января (Крым и Киев).
Отправить Зельмиру наудачу я не могу, и потому пока решилась услать ее отсюда, так как оставаться здесь ей также нельзя. Куда она поедет дожидать решения своей участи, в эту минуту не могу вам сказать определенно, потому что это будет зависеть от помещения, и я теперь разослала по разным местам выбрать для нее удобный и приличный приют.
Сверх того, я ей даю слово, что, помимо ее собственной воли и не убедившись в том, что судьба ее устроится к лучшему, насколько это возможно в ее тяжком положении, ее не заставить покинуть уединение или временный приют, где она пока будет помещаться. Все это, кажется, гуманно и пристойно.
Насколько можно было, я постаралась прикрыть молчанием разные ужасы и на другой же день отправила курьера и написала родителю Зельмиры, прося его уладить это дело со мною дружески. Я нахожу, между прочим, что Зельмира отнюдь не глупа. В ней довольно мужества и твердости; она надеется, что я ее не покину, и в этом не ошибается. Ей бы очень хотелось остаться в Петербурге, и именно у меня, но это наврядли возможно, потому что у нас будут рады забыть всю эту неприятную историю.
Надобно признаться, что Зельмирину роду никогда не было счастья в России, вот уже восьмой или девятый человек из этого дома терпит здесь горе (нет сомнения, что Екатерина говорит о супруге Алексея Петровича, бывшей Брауншвейг-Вольфенбюттельской принцессой, об Антоне Ульрихе; муже Анны Леопольдовны и его детях - Иоанне Антоновиче, Екатерине, Елизавете, Петре и Алексее: не считая самой Анны Леопольдовны, бывшей в сущности после вступления в брак, брауншвейгской принцессой, выходит, что Августа была восьмым членом этой фамилии, пострадавшим в России).
Сообщите мне, что узнаете о настроении зельмирина батюшки, доволен ли он мною или не доволен? Не могу допустить, чтобы негодяю (т. е. принцу) удалось заставить его (герцога) забыть, какой он (принц) злой и дурной человек. Для этого я слишком высокого мнения об уме человека, принадлежащего к числу героев нашего века (герцог Карл Фердинанд Брауншвейгский).
Негодяй же (принц), напротив, герой злости. Говорят, он намерен поселиться в Швейцарии. Он сам сказал Зельмире, что он во вражде непримирим и не понимает, как люди могут прощать. Не правда ли, премилый характер?".
В "Записках" Ф. Н. Голицына сказано, после рассказа событий 17-го декабря: На другой день императрица послала за принцем и с ним изволила объясниться касательно его супруги. Видно, он во время сего разговора не умел воздержаться, и нам сказывали, что он государыню так прогневал, что велено ему было выехать в три дня из столицы.
Этот рассказ, кажется, неточен. Екатерина не имела, насколько известно, личного объяснения с принцем, а написала ему письмо следующего содержания: "Monsieur mon cousin. Уведомляю ваше высочество, что принцесса у меня; дом мой в настоящее время служить ей убежищем. Мое намерение отослать ее к ее родителям. Ваше высочество на будущее время можете обращаться к ним.
Я не судья в этом деле и не буду им; но имея основание предполагать, что ваше высочество не пожелает после этого дольше оставаться здесь, я сим даю вам пока годовой отпуск и советую воспользоваться им возможно скорее и разрешаю вам не прощаться со мною. Если ваше высочество найдете нужным подать в отставку, то прошу уведомить меня, чтобы я могла послать вам указ".
Императрица сочла нужным сообщить о случившемся и о принятых ею мерах цесаревичу и его супруге, сестре принца:
"Любезные дети! Так как вюртембергская принцесса обратилась ко мне, то я не могу отказать ей в приюте и покровительства. Мое намерение отослать ее к ее родителям и доставить ей участь менее несчастную, какую допускает ее положение; на этот счет я прошу вас не беспокоиться.
Откажитесь от свидания с нею некоторое время. Я не хочу быть и не буду судьёй в этом деле; оно принадлежит к числу тех, на которые лучше набросить покрывало забвения и глубочайшего молчания; вот самое разумное и осторожное, что я могу сказать об этом предмете, и к этому-то я и постараюсь привести его; советую вам поступать точно также и направлять всякого, кто бы вздумал уклоняться от этого.
Принцу вюртембергскому я написала письмо, копию с которая при сем прилагаю. Очень хорошо знаю, что обо всем, что содержит эта страница и приложение, можно бы сделать множество вопросов и пояснений, но я не стану отвечать на них, так как знаю, что делаю то, что должна делать. Вот и все".
Оба письма произвели самое сильное действие. Мы знаем из писем Екатерины к Гримму, что Мария Фёдоровна и Павел Петрович не одобряли обращения принца с женою, но можно считать вероятным, что они в то же время были недовольны и принцессой.
К этому нерасположению к принцессе у великой княгини присоединилось сильное раздражение по поводу оскорбления, заключавшегося для ее брата в письме к нему Екатерины. Мария Фёдоровна написала следующее письмо к Екатерине:
"Государыня! Беспокойство мое слишком велико, чтобы я могла выразить все, что я чувствую; брат мой служил вашему величеству с рвением и преданностью, следовательно не мог, да и не должен был ожидать этой строгой меры, которая всенародно покрывает его позором, приводит меня в отчаяние и будет смертельным ударом для тех, кто дал мне жизнь.
Вот все, государыня, что может иметь честь сказать вам ваша покорнейшая и послушнейшая слуга и дочь Мария".
Екатерина тотчас же ответила следующей запиской:
"Любезнейшие дети! Я не покрываю позором принца вюртембертского, но, напротив того, стараюсь предать забвению его ужасное поведение; моя обязанность подавлять тому подобные вещи" (Сборник исторического общества, т. 15).
О страшном волнении великокняжеской четы и принца свидетельствует следующий рассказ в письмах Гарновского: "Как граф Валентин Платонович поднес их императорским высочествам и принцу (что случилось пред самым ужином в комнатах их высочеств) касательно отъезда принца собственноручные ее императорского величества письма, каждому особое, то принц сильно просил великого князя о показании ему полученного его высочеством письма, к чему и великая княгиня просьбу свою присовокупить изволила.
Однако же великий князь изволил, как я слышал от достоверного человека, отозваться так: "Я - подданный российский и сын императрицы; что между мною и ею происходит, того знать не подобает ни жене моей, ни родственникам, ниже кому другому".
Его высочество, сказав cie, изволил удалиться в свой кабинет и приказал принца к себе не пропускать".
Далее Гарновский писал уже после того, как, 2-го января 1787 года, императрица отправилась в путь в Киев и в Тавриду: "Великий князь и великая княгиня, обременены бывши по случаю происшествия сего ужасною печалью, до нового года из своих покоев никуда не выходили; да их императорские высочества и к себе, кроме графа Валентина Платоновича (Мусина-Пушкина) и г-жи Бенкендорфши, никого не допускали".
О принце у Гарновского встречается еще замечание: "Принц действительно удалился отсель, и удалился, как говорят, в чужие края. Принцесса, претерпев от принца ужасные побои, и опасаясь потерять руки и ноги, коих он лишить ее предполагал, после отъезда отсель ее и. величества, приносила ее величеству жалобу и чрез cie самое подала повод к скорому его отъезду.
Вот что большая часть людей в городе думают об отъезде принца; однако же не все; другие подозревают, будто бы принцу, впадшему в преступление государственное, назначено по секрету пребывание в Пернове или Риге. Степени разных обстоятельств подало им повод шептать друг другу в уши, будто бы принц имел со шведским двором опасную здешнему государству переписку".
Эти данные достойны вниманья во многих отношениях. Из них видно, что Мария Фёдоровна не без основания говорила о "покрытии принца позором". Публика была готова видеть в нем государственного преступника, между тем как его удаление было вызвано, лишь семейными обстоятельствами и частными соображениями, не имевшими никакого отношения к делам политическим.
Екатерина 26-го декабря писала Гримму, что занимается выбором удобного места, которое могло бы служить приютом для принцессы. К этому предмету, очевидно, относится заметка в дневнике Храповицкого 26 декабря: "Спрошен после обеда для подачи карты Рижской и Ревельской". К этому же делу относятся замечание в этом же источнике: "27 декабря; посылан был с пакетом к графу Ангальту и к Стрекалову, от него привез 1000 р., которые отданы Вильдше, бывшей при принцессе вюртемберской". "29 дек. говорено о принце, что заслужил он кнут, ежели бы не закрыли мерзких дел его". "30 дек. отправлена принцесса вюртемберская с Вильдшею и Польманом (Вильгельм)".
Как бы то ни было, но именно в то время, когда императрица была занята приготовлениями к знаменитому своему путешествие в полуденный край России, она должна была посвятить много времени и труда делу Зельмиры.
Еще 4-го января, значит в то время, когда двор уже находился в пути, в Царском Селе, Храповицкий пишет: "При чтении иностранной почты говорили обо всех братьях великой княгини, как худо живут с женами и повторили о поступках бывшего здесь". И тут, как кажется, нет никакого намека на какие-либо иные поступки, как именно на варварское обращение с женой.
Об отъезде принцессы в записках Ф. Н. Голицына сказано только: "Пожив во дворце, принцесса отправлена была в Ревель со свитой, где ей в замке отведен был покой; но она в скором времени после того скончалась".
Гарновский пишет: "Принцесса вюртемберская, жившая несколько времени в Эрмитаже, предприняла путь в Ревель, где она, расположась в приготовленном для нее замке, до тех пор пробыть имеет, пока супружество ее уничтожится законным порядком.
Находившийся в деревнях своих отставной егермейстер Польман, быв сыскан сюда по именному указу, отправлен вместе с принцессой, и имеет находиться при ней чрез все время пребывание ее в Ревеле".
1-го января 1787 года, Екатерина писала Гримму: "Никогда еще не заваривалось такой каши, как за последние три-четыре недели. Прилагаемое письмо познакомит вас со сплетнями на счет Зельмиры. Мне пришлось заняться этим делом не кое-как, а очень и очень серьезно.
Невестка (Мария Федоровна) разыгрывает роль невинного ребенка; ей нельзя всего говорить; ну, она, какова есть, такой и останется, а чего в ней нет, того и не будет. Стало быть, благоразумнее всего было поступить так, как я поступила, вот и все. Но это говорится для вас одних и пр".
1-го апреля 1787 года, Екатерина писала из Киева: "Вчера я получила письмо от Зельмиры и вложенное в нем письмо от ее родителя. Из письма видно, что, не смотря на обещание родителя, клеветы мужа не остались без впечатления. Этот бешеный на меня злится, по крайней мере, столько же, сколько на жену, за покровительство, которое я ей оказала.
У него развязаны руки, благодаря тому, что я прикрыла его безобразия; но если он выведет меня из терпения, я заговорю в свою очередь, и тогда увидим, кто из нас будет более прав. Из последнего письма отца Зельмиры ко мне я очень хорошо вижу, что он стал со мною гораздо менее откровенен, чем был вначале.
Я, было, приписала это первому невольному впечатлению после шестичасовой беседы с зятем; но письмо к его дочери доказывает, что эта беседа пускает прочные корни. Зельмира умирает от страха, как бы ее не выдали мужу. Всякий, кто знает положение дела, как я его знаю, скажет, что это было бы бесчеловечно.
Буду молчать, пока будет можно, и никогда не заставлю Зельмиру покинуть свое теперешнее убежище, где она живет в безопасности и на своей воле, до тех пор, пока она сама не убедится вполне и совершенно, что ее судьба изменится к лучшему и пока у нее не останется никакого повода к каким бы то ни было опасениям.
Слышите, я покамест говорю и не договариваю, потому что решилась сказать все свое настоящее слово тогда только, когда увижу в том необходимость. Постарайтесь воспользоваться настоящим сообщением возможно лучше, чтобы подействовать на отца; я буду очень рада, если меня не вынудят заговорить.
Если бы я могла переговорить с вами в продолжение четверти часа, вы сказали бы: она, в самом деле, права; и отец, и дочь, и зять, обязаны ей много, очень-очень много. У меня на это есть неопровержимый свидетель, который, при случае, подтвердить все, что мною сделано и что теперь я говорю".
В другом письме ее к Гримму сказано: "В моей пространной депеше, отправленной с Кашкиным, я говорила лишь о начале ужасных сцен. Во-первых, невозможно же требовать, чтобы я постоянно отмечала и записывала все сцены, которые, к соблазну целого Петербурга и всей Финляндии, происходили между Зельмирой и ее мужем, пока они там жили.
Во-вторых, о многих из таких сцен до моего сведения доходило только уже спустя некоторое время. В-третьих, я не всегда упоминала о них, потому что мне это надоело, и я вовсе не подряжалась вести им список...
Отец пишет дочери, будто бы, до ее отъезда от мужа ко мне, в ее доме в продолжение нескольких месяцев господствовали тишина и согласие. Это пахнет упреком, и дочь задета этим за живое. На самом деле Зельмира божилась мне, что за все семь лет ее супружеской жизни, она, общим счетом, не может насчитать и шести недель спокойных, да и тут еще две недели насчитала я, потому что собственно, по ее словам, не наберется и четырех.
В Финляндии, к великому соблазну целого края, сцены нередко бывали за столом в присутствии местных служащих, так что от приглашений на их обеды бегали как от чумы. Я не покину Зельмиры, но она боится, что родитель ее выдаст ее тирану.
Впрочем, все, что будет сделано для блага Зельмиры, очень меня порадует, потому что я принимаю искреннее участие в этой бедняжке, участь которой могла бы быть совсем иною, если бы ее не выдали за этого сумасшедшего, у которого, по-видимому, желчь отнимает рассудок, потому что он злится без исключения на весь род человеческий.
Я не могу вмешаться прямо в дело о разводе, потому что с первого же дня велела передать бешеному супругу, что не берусь быть его судьей, и счастье его, что это так.
Таковой отзыв мой я сообщила и герцогу Брауншвейгскому; но если бы последний или владеющий герцог вюртембергский (Карл Евгений, отец Фридриха) пожелали моего доброго содействия (mes bons offices), то граф Румянцев, находящийся во Франкфурте, уполномочен мною оказать им таковое.
Итак, покамест, я ограничиваюсь тем, что стараюсь, как только могу, быть полезной Зельмире, которая в своем уединении несет свое горе с твердостью и мужеством философа, и которая гораздо умнее, нежели я предполагала в то время, когда она была слишком забита".
Окончание следует