Прежде, в молодости, пламя свечей всегда успокаивало. Легкое потрескивание, запах плавленного воска как-то расслабляли и мысли тревожные покидали голову. Но после того страшного допроса с пристрастием, что супруга Годунова учинила, не могла на огонь спокойно смотреть.
В тот памятный день инокиня гордо стояла, даже лицо прикрыть не пыталась, улыбаться пыталась. А безродная царица в глаза зажженную свечу тыкала и вопила не своим голосом:
— Больно тебе? Скажи, больно?
— Боль... Что ты знаешь о боли?! — хотелось бросить в лицо ненавистной малютиной дочке. Но молчала, боялась, что голос на рыдания сорвется. К тому же, понимала, лишь сильнее разозлит врага. Про себя же думала:
— Больно, это когда тебя в постель к нелюбимому кладут и ты, стиснув губы, терпишь его ласки и делаешь вид, как любишь постылого. Больно, это когда держишь в руках тельце ребенка с беспомощно закинутой головкой, и смотришь, как из перерезанного острым ножом горла кровь на землю каплет...
Машке Бельской повезло. Она умерла вместе с сыном. А вот ей Господь уготовал несколько раз пройти круги ада. Разве мыслимое дело было, столько раз наблюдать, как сыночка твово вновь и вновь убивают. Говорят, семи смертям не бывать, а одной не миновать. Не о царевиче Дмитрии это сказано. Ему три раза смерть принять пришлось, а ей каждый раз свидетелем тому становиться. Это же какое сердце иметь надо? Если только каменное, потому и разучилась плакать. Одно умела: смиренно руки на груди складывать и четки перебирать, поминая имя Царя Небесного...
Да разве только Машке удача выпала? А боярину Шуйскому, иуде проклятому, что сейчас с гордым видом на троне восседает, тоже страдать не приходится. Вот же еще тварина редкостная! Как только его земля носит и не проламывается!
Какими только словами про себя не проклинала Ваську Шуйского, пожалуй столько проклятий даже на голову Годунова не отправляла. Этот, по крайней мере, был открытый враг, никогда не скрывавший своих намерений. А вот Шуйский иной был, все с мягкой улыбочкой да поклонами к ней хаживал. В голову бы не пришло его, в чем либо плохом подозревать. На деле же оказалось, что сей боярин из вранья и подлости слеплен был.
Мерзавец этот поначалу объявил, что сыночек ее сам себя порушил. Сказал, что так всем лучше будет. Пришлось соглашаться. Потом прилюдно его, не на минуту не усомнившись, в Самозванце признал. А затем, Господи, как же подобное возможно только, приказал вскрыть могилу маленького Дмитрия и в нем опять признал царевича... Она на тот момент в глухом монастыре дни коротала и не ведала, как торжественная процессия с мощами двинулась к Москве.
Вот тогда-то о ней вновь вспомнили и повелели присутствовать при этом событии. Все вокруг твердили о чуде, снизошедшем на землю Московскую. Только одна Мария молчала, ибо давно в чудеса не верила. Более того, не сомневалась в правдивости распространяемых слухов. В народе сказывали, что еще один иуда, Филарет Романов, которому пуще себя верила, купил у стрельца сына, похожего на царевича, убил и приказал положить тело в гробницу вместо тела Дмитрия.
Бог не оставил ее в столь трудной момент. В тот момент, когда гроб открыли, мир погас в ее глазах. Обморок оказался настолько долгим и глубоким, что пришла в себя лишь в Архангельском соборе. Не глядя на тело, объявила, что в гробу находится ее сын, царевич Дмитрий. Облегченно вздохнула и перекрестилась, когда тело было помещено в раку вблизи могилы Ивана Грозного — «в приделе Иоанна Предтечи, идеже отец и братья его». Только одно в голове билось: скорей бы весь этот ужас закончился...
Одно хорошо — после признания царевича Дмитрия святым, бояре к ней стали относится с величайшим почтением. Так сыночек стал во второй раз ее спасителем...
Публикация по теме: Марфа-Мария, часть 1
Продолжение по ссылке
