Вьюжной ночью выходим на перрон. Несколько фонарей освещают коротенькую платформу и приземистое здание вокзала. В крохотном зале ожидания ни души. Не вышел ни кто и из нашего поезда, все наши товарищи по Бердску должно быть уже приехали. Неудивительно: мы на неделю растянули свои отпуска, получив липовые больничные листы.
Липу оформил в Смоленске Олег Зеленский, бывший мой одноклассник, студент мединститута. Пусть это были не листы, а только справки, но они были снабжены подлинными печатями и безукоризненны по медицинскому диагнозу. Студенты ушлый народ, а медики уже со второго курса практикуют в больницах.
Расспросив у дежурного по вокзалу о дороге в часть, смело бросаемся в пургу. Удивительно, ещё только середина декабря, а здесь дорогу уже перегородили снежные заструги высотой метр-полтора. И мороз под двадцать! В Смоленске мы гуляли по парку Блонье в лёгких плащах всего неделю назад! Мы забываем, что мы в Сибири, и год назад в Бердске так же топали по сугробам. Перенеслись из осени в зиму.
Часть представляет собой небольшой городок, отделённый от крайних построек посёлка пустырём. Кирпичная двухэтажная казарма курсантов и технического персонала, такое же здание учебных классов и штабных помещений, великолепная столовая с портиком и колоннами на входе и два ряда «финских» щитовых домиков на две семьи – жильё офицеров полка и БАТО. Сборные домики продолжают возводить – молодые офицеры обзаводятся семьями – их надо отселять из офицерской гостиницы. Общий вид городка дополняют несколько ангаров, складских бараков и огороженных колючкой складов ГСМ и дровяного.
За всеми этими строениями на небольшом удалении – самолётная стоянка с двумя рядами серебристых машин. Здесь поэскадрильно размещены учебные спарки УТИ МиГ-15 и боевые МиГ-15 бис. За стоянкой неширокая полоса нетронутого снега и дальше взлётная полоса – ВПП, по которой и днём и ночью снуют снегоочистители и колёсные трактора с катками. Снегоочистители – это мощные МАЗы с роторным ковшом впереди, снег выбрасываемый ротором оседает рядом с полосой. Иногда в свете солнца в шлейфах выброшенного снега возникают короткие, но яркие радуги или ложные солнца.
Всё это мы рассмотрели в последующие дни, а пока дежурный по КПП направляет нас в казарму. Дневальным по роте оказывается наш приятель по Бердскому полку Алексей Тепцов, низкорослый и щуплый на вид, но жилистый и выносливый. В юности он увлекался боксом, выступал в «весе пера» и имел первый разряд, но внешне его боксёрское прошлое заметно только по сломанному носу. Но горе тому, кто пытался воздействовать на него силой – удар у него молниеносный и хлёсткий. Впрочем, он был хлёстким и на язык – язвительный и дерзкий. Он и опытней и старше нас, да и эрудированней. О его непростой жизни я напишу особо. А пока мы устроились на свободных койках – до подъёма оставались считанные часы.
Побежали напряжённые дни нового этапа обучения. Мы овладевали знаниями о новом для нас реактивном самолёте. Теорию реактивного движения, историю развития реактивной авиации, мы изучили ещё раньше, в авиашколе. Здесь же началось конкретное изучение конкретного самолёта. Уже на основе лётных испытаний и боевого применения «мига» в Корее, изучаем и аэродинамику самолёта со стреловидным крылом, и тактику боевого применения истребительной авиации, и приёмы воздушного боя, и все вопросы навигационной, штурманской и прочих подготовок. Громадное количество предметов, в том числе и новых, и тех, которые, казалось бы, были полностью изучены раньше, типа авиационной медицины, метеорологии, радиолокации.
Ничему не приходится удивляться – авиационные науки рванулись вперёд вместе с рывком развития авиационной техники и наземного обеспечения самолётовождения. А параллельно с лётными науками изучаем конструкции планера и двигателя, приборов управления и навигации, вооружения и радиооборудования сразу двух модификаций «мига» – учебного и боевого.
На фоне напряжённой учёбы прошли незаметно и зима и весна. Разве только весна, добавила ещё и парашютную подготовку с учебными катапультированиями на тренажёре. Но жизнь насыщена не только занятиями: были и караульная служба, и внутренние наряды, и личное время с песнями под гитару, писанием писем и взаимными розыгрышами, и лыжные гонки по воскресеньям. Кстати в том году была введена новая дистанция лыжных гонок – 15 км, до этого классикой было 18.
Я любил лыжи ещё в школе, поэтому бегал с удовольствием и весной по фирновой хорошей лыжне выполнил норму первого разряда. Спорт только лыжами и был представлен, по утрам – обязательная армейская физзарядка с комплексами и бегом – и больше ничего, спортзала со снарядами не было.
И никаких увольнений, никаких общений с внешним миром. Да и разрешались бы увольнения, идти было некуда – в посёлке был всего один клуб при конторе «Заготзерно», где крутили кино, а по воскресным и субботним вечерам были танцы. Холостяки-лейтенанты посещали эти «балы» и зачастую приходилось вмешиваться патрульным – вызволять «летунов» из лап пьяной толпы местных уркаганов. В такую переделку однажды попал и я, будучи патрульным, но это было уже следующей зимой во время долгого ожидания приказа министра обороны о выпуске.
Мне больше всего запомнилась караульная служба, хотя назначался в караул я всего лишь несколько раз. И всегда старался напроситься на один и тот же пост – склады ОВС. И, в общем-то, отношение к караульной службе было аховое, а на этом посту можно было весь срок продремать, укрывшись от ветра. Тем более что обмундирование позволяло – на пост мы надевали лётные меховые комбинезоны и унты. Довершал облачение тулуп до пят с капюшоном, обязательный на посту зимой. Это не как в Кустанае, где караульным выдавались ватные брюки, бушлат и множество раз подшитые валенки. Караульный тулуп, правда, был обязателен и там, но он не спасал, и в сильные морозы приходилось топтаться или даже бегать с винторезом на ремне. А морозы бывали минус сорок и ниже.
В зимнем лётном обмундировании ходили в караул и год назад в Бердске. Там же мы узнали, что меховые комбинезоны – это остатки американских поставок по «Ленд-лизу»; приходили они вместе с боевыми самолётами. Наши лётчики комбинезоны не уважали, предпочитали отечественные зимние костюмы, брюки и куртка – раздельно. Вот поэтому все эти американские меха и передали в военные училища – курсанты нетребовательны.
Зимой курсанты летали редко, обычно программу успевали выполнить до морозов. Если и прихватывали начало зимы, то обходились без этой роскоши – мехов. Да и холодно бывало только на старте или в оцеплении, в ожидании своей очереди на полёт. В кабине потели от напряжения и наддува горячего воздуха. Вот и лежали пересыпанные нафталином комбинезоны годами на складах ОВС.
Летать нам пришлось не в Топчихе. Как только высокое алтайское солнце съело снег, мы переехали на аэродром возле станции Калманка, ближе к Барнаулу. Здесь мы и постигали азы своей военной профессии – лётчика истребительной авиации. Здесь же познали горечь гибели в катастрофе близкого товарища. Здесь же стали свидетелями сумбурно проведённой боевой тревоги ПВО округа.
Наиболее яркие моменты последнего года обучения у меня отражены в отдельных очерках, повторяться нет смысла.
Вернулись в Топчиху мы поздней осенью, когда снова пуржило, а снег укрыл землю. Вернулись уже военными лётчиками, завершив программу обучения. Освоили боевую машину МиГ–15 бис, стоявшую на вооружении ВВС, самый массовый и самый надёжный по тем временам истребитель. Оставалось дождаться приказа министра обороны о присвоении лейтенантского звания.
Офицерскую форму нам шили в ателье в Барнауле по индивидуальным меркам. На первую примерку мы ездили ещё из Калманки в начале осени. Ездили как бы в увольнение, но вместе с инструктором Овчинниковым. В нашем распоряжении был долгий день, и мы успели не только пройти обмер, но и побывать на цирковом представлении и отобедать в ресторане «Волна» – плавучем дебаркадере на Оби.
В цирке я был первый раз в жизни. В детстве и юношестве я знал о цирке только по кинофильмам, в наш городок цирк никогда не приезжал – мал был наш городок даже для «цирка-Шапито», – так, кажется, именуются небольшие передвижные труппы. Ну, а в фильмах всегда снимался цирк высшего класса. В силу этого, моё первое знакомство с цирком наяву оказалось отрицательным – не понравилась ни дрессура, ни гимнасты, ни другие номера, тем более, клоунада. Всё казалось провинциальным и неартистичным. Поэтому на долгие годы во мне угас какой-либо интерес к цирковому искусству. Циркачей, как артистов, я не признавал до тех пор, пока не познакомился с влюблёнными в своё искусство артистами в цирках Свердловска и Тагила.
В «Волне» мы не только вкусно пообедали, но и откушали появившуюся в те годы в продаже 42-х градусную водку «Старка». Овчинников не только не возражал, но даже был инициатором этой выпивки. Он уже видел в нас своих будущих коллег – летунов.
Ждать приказ министра пришлось долго. Документы на нас в полку были готовы через неделю после сдачи последних экзаменов и отправлены в штаб училища. В начале декабря они ушли в министерство, а дальше началось томительное ожидание. Три месяца у Министра Обороны не находилось времени поставить своё факсимиле на подготовленном штабом приказе.
Так и получилось, что выпуск 56-го года был произведён только в начале марта 57-го. Причём приказ подписал не Жуков, а его первый заместитель – маршал Конев; министр был в то время в Индии. И привёз оттуда новинку – обязательный для офицеров ежедневный час физподготовки, который в войсках так и стали называть – «индийский час».
Трёхмесячное безделье тяготило, и начальство не знало, чем нас занять. Пробовали налечь на строевую подготовку, но старшины уже побаивались гонять курсантов, которые вот-вот превратятся в лейтенантов и смогут в отместку поставить и их по стойке смирно.
Ввели ежедневные политзанятия по текущей политике. Кстати, на одном из таких занятий нам зачитали доклад Хрущёва «о культе личности», естественно, как секретный и не подлежащий обсуждению. В это время его, так же секретно, зачитывали в партийных организациях.
Кое-что в докладе звучало неумно и несуразно. Даже мы понимали, что такого не могло быть. А Хрущёв приглашал в свидетели членов сталинского политбюро и нынешнего министра обороны маршала Жукова. И те не возражали! Оказывается, на десять дней с начала войны Сталин самоустранился от руководства РККА и страны. Да и потом руководил действиями войск по глобусу! Картами не пользовался! И это подтверждал его заместитель по Государственному Комитету Обороны, наш министр Жуков!
Значит, во всех операциях, во всех «сталинских ударах» Сталин был не причём? Кто же тогда руководил ГКО, кто смог сплотить народ на геройский труд в тылу и подвиги на фронте. Получалось, что это всё сделал заместитель Сталина – Жуков. Вот те раз!
Совсем недавно изучали историю войны, разбирали её сражения, знали по-фамильно разработчиков операций из Генштаба, командующих фронтами, представителей Ставки на фронтах. Жуков командовал два раза фронтами, но очень уж короткое время. А представителем Ставки? Изучая стратегию, мы, будущие офицеры знали, чем занимались на фронтах и направлениях представители – они требовали от комфронтом безусловного выполнения замысла операции, помогали решать возникающие вопросы, согласовывали изменения планов в процессе их выполнения.
Но так в теории. По сути же это были адъютанты Сталина, его толкачи и надсмотрщики. И самым жёстким, с правом расстрельных приказов был именно нынешний Министр Обороны. А тут Хрущёв, призывая Жукова в свидетели, невольно делал его главным руководителем Ставки ВГК. Мы не знали, смеяться нам или плакать, слушая эти нелепости.
Впрочем, в том же году доклад появился в центральных газетах, но с купюрами – нелепости решили подкорректировать. Видимо, реакцию на эту резкую смену идеологии вначале проверяли на наиболее надёжной части общества. Надёжная часть схавала этот продукт без отрыжки, хотя с детства была воспитана на священном поклонении этому «культу». Как и вся общественность: пришли новые полубоги – надо было переносить преданность на них.
Переориентация проходила без эксцессов и недовольных – все несогласные хорошо помнили прошлые времена и знали, чем кончаются попытки протестов. Тем более, в газетах ежедневно и длительное время печатались биографии бывших «врагов народа» – ныне «истинных ленинцев», безвинно репрессированных кровавым вождём и его палачами.
Я не отличался от остальных – верил «ленинцам», верил Партии, не пытаясь хоть что-то подвергать сомнениям. Уже потом нашел этому название – слепая преданность.
Ожидание тяготило, многие ударились в «грехи тяжкие» – карты, «решку», иногда пьянку. Последнее было редкостью, но на этом сгорел наш приятель Лёшка Тепцов. В какой компании он пил – я не помню, да он и не рассказывал, видимо там был кто-то из офицеров. Была в компании и девица из секретной части, за высокий рост и сапоги с отворотами прозванная курсантами «мушкетёром». Она отвергла Лёхины притязания и была прилюдно обложена матом и названа проституткой. Её жалоба командиру полка стоила Алексею десять суток губы и изменения в документах, уже отосланных в Москву. Поэтому в приказе министра о присвоении нам званий и распределении по округам, по Тепцову был отдельный пункт: «присвоить звание лейтенант и уволить в запас».
Приказ нам зачитывали в ветреный мартовский день на плацу перед строем. Мы жадно вслушивались, ожидая своих фамилий. «Присвоить звание лейтенант и направить в распоряжение командующего ПВО Закавказского военного округа…. Ленинградского ВО…. Группы войск в Германии….» И наконец: «… командующего Сибирским военным округом…», и моя фамилия среди одиннадцати других. Это означало: в училище инструктором, – частей истребительной авиации в Сибирском округе на то время не было. Случилось то, чего меньше всего ожидал и чего не хотел – остаться в училище инструктором.
Чем ещё запомнилось время ожидания приказа? Грустных и весёлых, нелепых и забавных происшествий было много. Пожалуй, самым нелепым, чуть не ставшим трагическим, был случай при патрулировании. Надо сказать, что все курсанты рвались в патрули, провести хотя бы вечер вне казармы. Старшим патруля в этот раз был старлей по фамилии Хитрик, техник самолётов нашей группы. Мы с ним подружились ещё в Калманке. Он то и выбрал нас в качестве патрульных.
Стоял приличный мороз и, вместо бесцельного хождения по неосвещённым улицам Топчихи, старлей предпочёл тёплые места: сходили в кино, потолкались на вокзале, погрелись в единственном клубе посёлка, где в тот вечер был концерт гастролирующей эстрадной труппы и танцы на закуску.
Эстрада была явной халтурой, смесью всех жанров от конферанса-клоунады до вокала, плясок и фокусов. Но какое ещё искусство могло проникнуть в степной посёлок, заселённый наполовину ссыльными, наполовину депортированными немцами Поволжья? Где была единственная школа и то с неполными классами? Где клуб и кинотеатр располагались в обычных бараках? Для жителей и эта залётная труппа была в диковинку.
После концерта вся молодёжь осталась на танцах, было и несколько офицеров. Порой возникали какие-то потасовки, парни вываливались на улицу выяснять отношения – всё, как и должно быть. Но потом прибыла ещё группа парней и обстановка накалилась. Кто-то вызвал милицию, и наряд блюстителей порядка потащил нескольких парней в дежурку на вокзал. Всё располагалось рядом. С толпой увязался техник-лейтенант нашей части, пытающийся вызволить одного из задержанных. Пришлось и патрулям идти следом.
В дежурке произошла непонятая нами сценка типа свалки. Милиция заявила, что один из задержанной шпаны передал нашему технарю оружие. Требовалось вмешательство патруля. Неожиданно лейтенант оттолкнул нас и бросился на улицу. «Задержать!» – коротко бросил Хитрик, и мы рванулись следом. Убегал технарь, придерживая рукой что-то в кармане шинели.
Настиг его я в конце перрона, где начинался неосвещённый скверик. Развернул за плечо и вывернул из кармана руку. Пока выкручивал зажатый в кулаке наган, пару раз щёлкнул курок. Всё продолжалось три – четыре секунды, но я одолел. Подоспели остальные и старлей. Было видно, что он не очень-то и хотел задерживать лейтенанта, предпочитал, чтобы тот сбежал, но моя прыть подвела.
Дежурный по полку прислал машину, и мы увезли техника-лейтенанта в часть. Там и рассмотрели оружие. Это был маленький револьвер с коротким стволом и шестизарядным барабаном. Такие в моём военном детстве называли «дамскими», марки «Бульдог». Гнёзда в барабане были переделаны под малокалиберный патрон. Не работал и механизм вращения барабана, после выстрела барабан подкручивался вручную.
Но самое главное: отверстие против канала ствола не было заряжено. Будь оно с патроном, при борьбе мог произойти выстрел и пулю в живот получил бы я или лейтенант. Щёлкал же курок. Повезло, что по пустому отверстию.
Инцидент этот остался без последствий. Немца-хулигана милиция отпустила, сажать за попытку драки в клубе в эти времена было уже не резон. Про существование оружия кроме патруля и дежурного по части никто не узнал. Ещё до возвращения в дежурку на перроне Хитрик предупредил всех: револьвера не было, а офицер просто спьяну убегал от патруля.
Ушлый был мужик наш старший техник-лейтенант. Понимал жизнь. Не подвёл под статью о хранении оружия немецкого паренька – спецпереселенца из Поволжья и уберёг от дисциплинарного наказания молодого лейтенанта.
Всё это нам, несмышлёнышам, разъяснил наш инструктор Овчинников, когда собрал на прощальный ужин у себя дома. Прощались тепло. Были тосты, взаимные подарки, обещания сохранить память. Его усилиями и трудом мы стали лётчиками боевых машин, научились основам воздушного боя, стрельбе из пушек по наземным целям и многим, многим другим навыкам, необходимым летчику-истребителю.
Топчиха, посёлок в несколько тысяч жителей, стал местом старта в другую жизнь, местом перехода в другое качество, одной из точек отсчёта вех моей жизни.
Декабрь 1955 – март1957гг.
---------------
Аэродром Калманка. Лето 56
На полевой аэродром у станции Калманка наша эскадрилья перебазировалась ранней весной. Полёты начинались с восходом солнца. К полудню, скрепленная ночным морозцем полоса раскисала, шасси машин продавливали в чёрном алтайском чернозёме глубокие борозды. Эти борозды до глубокой ночи разглаживали скреперы и прикатывали катки. К утру полоса подмерзала. Назавтра всё повторялось.
Уже к июню земля иссушилась до трещин. Шлейфы пыли от взлетающих МиГов сносило боковым ветром и на несколько минут старт с будкой КП и квадрат, где находились ожидающие своей очереди на полёт курсанты, заволакивал, забивающий глаза, нос и рот, пылевой туман.
Лучше всего было, когда ветер дул со стороны стоянки и казармы – пылевое облако уходило с взлётной полосы на посевы и дальше в сторону железной дороги.
В штиль пылевая завеса висела над полосой по 5 – 10 минут. И когда ветер дул вдоль полосы, взлетать друг за другом было невозможно, и очередная машина выжидала на рулёжке до рассеивания пылевого облака. Впрочем, рулёжных дорожек, как таковых, не было – рулили во всех направлениях без разметки – так меньше повреждался травяной покров.
По сторонам основной полуторо-километровой полосы располагались запасные, засеянные аэродромным пыреем. На них садились в аварийных случаях, при занятости основной. Ширина всех трёх полос была метров триста, но выжжена и разбита до пыли была только осевая часть основной, на ширину 50 – 60 метров.
На основном аэродроме полка у станции Топчиха тоже летали с грунта. Но там была и искусственная ВПП (взлётно-посадочная полоса). На грунт была уложена километровая полоса из шарнирно скрепленных между собой штампованных металлических листов.
По идее в штампованные отверстия должна прорастать трава, засеваемая под зиму. Но пытающиеся пробиться к весеннему солнцу ростки выжигаются выхлопными струями и только крайние боковые листы зарастают чахлой травкой. Осевая линия «железки» прожигается, как и открытый грунт, песок выдувается из-под плит, образуя пустоты – настил как бы висит над землёй. При взлёте впереди машины бежит металлическая волна. И одному Богу известно, что произойдёт при расстыковке или поломке плит, их задире перед взлетающей машиной. При подломе же носовой стойки неизбежно разрушение плит, что приведёт к зарыванию машины под железо полосы.
Посадка «на брюхо» на такую полосу категорически запрещена – она означала бы гибель в огне под металлическим панцирем. По бокам железки утрамбованы грунтовые полосы – они и используются в качестве основных ВПП.
Второй учебный полк боевых машин базируется при штабе училища в ПГТ Толмачёво. Там несколько бетонных полос и все эскадрильи полка летают на одном аэродроме. Разница работы с бетона и грунта основательная, поэтому и лётчиков и курсантов толмачёвского полка заглазно называют «паркетными шаркунами», хотя это армейское прозвище, испокон веку означало нечто другое.
Наш аэродром в Калманке эксплуатировался только летом, все подсобные строения были летними и не отапливались. Кроме функциональных – медпункта, сушилки и т.д. Но в эту осень пришлось срочно всё утеплять – учёба затянулась и грозила продлиться до глубокой зимы.
По сторонам железной дороги раскинулась распаханная целинная степь, где весной и осенью ползают тёмные жуки тракторов и комбайнов. На севере видна невысокая гряда лиственных деревьев – одна из модных десятилетие назад лесозащитных полос. Это нам так объясняли.
Но начав штурманское изучение района полётов, мы поняли совсем другое: эти полосы – настоящие леса в поймах реки Барнаулка, отстоящей от неё на десяток вёрст, другой реки – Космалы и ещё дальше – Кулунды. Эти полосы протянулись с юга-запада на северо-восток, от казахских степей до реки Обь.
За самолётной стоянкой, разбросанными возле неё контейнерами служб, хилой изгородью автопарка БАТО, казармой, столовой и щитовыми домиками офицерского состава просматривается на фоне леса набольшая деревушка, кажется Панфилово.
За железной дорогой начинается всхолмленная лесостепь. За чахлыми лесочками, тянущимися вдоль русел пересыхавших к июню ручьёв и речушек, и берёзовыми колками на буграх, темнеют на горизонте неровные гряды лесистых предгорий Алтая. И если на степной стороне мы наблюдаем комбайны ползущие по горизонту, то в сторону Алтая видимая линия горизонта отстоит от нас на десятки километров.
Достопримечательностью окрестностей являются озёра иногда с горьковатой, а порой и с абсолютно пресной вкусной водой, естественные и образованные земляными плотинами в балках ручьёв.
На одно из них, озерко с поэтическим названием Зимари, мы субботними вечерами ездим купаться. А потом обнаружили озеро ещё ближе и стали бегать туда вместо физзарядки, пробегая три километра ради пятиминутного купания в обжигающей холодной воде. Это не возбраняется, и до самой осени наша небольшая группа энтузиастов заменила многократное повторение армейских комплексов утренними кроссами с купанием.
Лётный день в боевом полку не привязан к ранним утренним часам, как в лёгкомоторной авиации. Тяжёлый МиГ практически не боится турбулентности воздуха, поэтому не надо ловить самые ранние утренние часы. Подъём постоянно в 6.00, полёты с 8.00 и до 14.00. В семь утра мы, позавтракав, расчехляем на стоянке свои машины. У каждой группы спарка УТИ МиГ-15 и боевой МиГ-15бис.
После короткого командирского построения инструктора идут к своим группам и проводят так называемую предполётную подготовку, сводящуюся в основном к разбору условий и порядка полётов. После чего один из нас садится в спарку с инструктором и по команде с КП выруливает на взлётную полосу.
Остальные на бортовых газиках доставляются в квадрат возле КП; сюда же заруливают машины для заправки и смены курсанта. Когда начали летать самостоятельно, курсантам не разрешалось выруливать со стоянки и наши боевые машины буксировались к квадрату газиком-тягачом с помощью «водила», сварной трубчатой штанги соединённой со стойкой носового колеса.
Про это «водило» механик-сержант сразу же при знакомстве поведал нам очередную авиационную байку. Будто бы курсанты прошляпили и забыли его отцепить. На взлёте при подъёме переднего колеса пилот увидел взметнувшуюся перед глазами красную трубу этого буксировочного приспособления и вырубил газ. Байка, конечно, сомнительная. Но в авиации бывали и не менее дикие происшествия. Верить, не верить, – проблема слушателей.
В 300 метрах от торца, слева от полосы белыми полотнищами выложена буква «Т». Так обозначается обязательное место касания колёсами земли при точном расчёте на посадку. Перелёт или недолёт влиял на оценку посадки, а при больших отклонениях приводил к временному отстранению от полётов и повторению «вывозных» с инструктором.
В начале и в конце ВПП, а также со стороны железной дороги выставлялось оцепление из свободных от полётов в первой половине дня курсантов; отлетавшие в начале дня их меняли. Нам всегда было неплохо в оцеплении. Можно было, и вздремнуть при задержке полётов, и почитать книгу, тайком сунутую в карман комбинезона, и поупражняться в ловле сусликов на проволочные петли. Но не дай боже пропустить к ВПП что-то постороннее – телегу, трактор или скотину – последствия могли быть катастрофическими. Такие оплошки дозорных бывали, но редко.
В торцах ВПП пропаханы большой глубины поперечные борозды . Назначение их – задержать самолёт, прекративший взлёт, удержать выкатившуюся за полосу машину, порой даже за счёт подлома шасси. Таких случаев в это лето было два, но только один окончился подломом носовой стойки.
В это лето выполнение лётной программы затянулось – почти месяц был потерян на время работы комиссии по расследованию катастрофы. Она случилась у нас, в нашей группе. Разбился Лёша Коваль. Разбился, выполняя самостоятельный полёт на большие высоты с кислородным питанием.
По заключению комиссии он умер ещё в воздухе: в момент столкновения самолёта с землёй у него уже свернулась кровь.
Мы все ходим как пришибленные – разбился не кто-то где-то, а наш товарищ, с которым ещё вчера вместе готовились к полётам, играли в волейбол, спали на соседних койках. Наш инструктор, старлей Овчинников чернее тучи – это была первая катастрофа в его инструкторской работе. Что он мог сказать родителям Алексея, требовавшим объяснения гибели сына? Даже комиссия ВВС не смогла установить причины смерти в полёте.
В вынужденный простой нас использовали на сельхозработах. Элеватор был переполнен и вывозимое из совхозов зерно сгружали на платформы, да и просто на землю, застланную брезентом. Урожай на целинных землях в этот год был огромен, а вот элеваторов и мест для просушки зерна не хватало. Зерно в буртах «горело» и согнанные отовсюду люди, в том числе и курсанты, его перелопачивали и грузили в теплушки.
После нескольких минут работы немели руки и спина, к концу часа работы мы чувствовали себя полностью разбитыми и измочаленными. Спасались от полного изнеможения длительными перекурами. И с удивлением смотрели, как женщины машут лопатами и двуручными совками часами, без перекуров. Действительно, самые выносливые – это сельские труженицы.
В начале октября стало понятно, что полёты затянутся до зимы. Стали утеплять казарму. В центре установили печь из керосиновой бочки, досочные стены обложили слоем соломы и оббили толем. В офицерских щитовых домиках сложили плиты – многие жили с семьями, дети мёрзли.
Как-то, вынося остатки соломы на свалку, я наткнулся на выброшенный из «красного уголка» бюст Сталина. До этого он стоял на массивной, обтянутой кумачом, тумбе. Его исчезновение прошло как-то незаметно, о докладе Хрущёва на съезде никто ещё не слыхал. Но замполит эскадрильи, видимо, уже получил указания и крашенный тёмной краской бюст оказался на помойке.
Вид вождя, уставившегося выпуклыми глазами в сумеречное небо, меня потряс – мы всё ещё считались «сталинскими соколами», а он сам Вождём мирового пролетариата и Учителем. А тут – среди куч мусора валяется гипсовое изваяние Хозяина с облупившейся местами краской!
С докладом Политбюро нас познакомили позже, во время ожидания приказа о присвоении звания лейтенант. Это был второй, после разоблачения Берии, удар по моему политическому мировоззрению. Но я оставался верен коммунистическим идеалам. Засомневался после падения Хрущёва: возглавлявшего 10 лет Партию «верного ленинца» враз объявили самодуром.
Последние разделы программы мы выполняем, взлетая уже с запорошенного снегом аэродрома. С высоты ВПП смотрится узенькой чёрной черточкой на фоне заснеженного поля. Снегу прибавлялось, и экзамены сдаём уже с укатанной полосы. Как решилось командование на полёты курсантов с этой полосы, вдвое меньшей стандартных по ширине, мне осталось непонятным. Но ЧП не было, экзамены сдали все.
Экзамены принимает командование полка и прилетевший из Москвы инспектор ВВС полковник Шацкий. Естественно, ему подсовывают наиболее успешных выпускников: нельзя же осрамиться перед московским начальством. Попал в его руки и я.
Инспектор слетал со мной на спарке в зону. Видимо мой пилотаж ему понравился и он решил слетать со мной и в паре, на боевых «мигах». Походили строем, покрутились в боевых порядках, провели условный воздушный бой.
В итоге я получил свои «пять» и, как довесок, благодарность в приказе по ВВС округа по представлению проверяющего – инспектора ВВС полковника Шацкого.
Май – декабрь 1956г.
-------------
Из лётных будней
Будни. Это что-то обыденное, повседневное, малоинтересное и незапоминающееся. Короче – не праздники. Можно ли назвать обучение лётному мастерству этими словами? Конечно же, нет. Какие будни, если ежедневно происходит что-то интересное? Овладеваешь сложными приёмами, узнаёшь такие вещи, о которых раньше и не подозревал! Нет, это не будни, это – сплошной праздник. Праздник познания нового. Таков весь цикл практического обучения. На каждом новом типе самолёта.
Но помимо обучения, разбору полётов, проигрышу новых заданий и упражнений на предварительной подготовке, отработке их в воздухе, сначала с инструктором, а затем и в самостоятельных полётах, существует и обычная жизнь курсанта. Вот она-то меньше всего и запомнилась. Она была будничной. И если что-то и осталось в памяти, то это что-то связано с полётами. Кроме экстраординарных событий, так сказать бытовых ЧП. А они были редки, особенно в лето обучения на «мигах». Ну, поездки на спасение зерна на станцию, выезды на купания в озере Зимари, поездка в Барнаул на примерку…. Что ещё? Да больше ничего и не было. Всё остальное, отложившееся в памяти, связано с самолётом и происходило или на стоянке (техобслуживание), или на лётном поле, или в полёте.
Обычный лётный день. (Чуть не написал будничный!) У меня на этот день закрашено два квадратика в плановой таблице – разграфлённом куске фанеры. Полёты по кругу. Взлёт, полёт по «коробочке», посадка. Я их уже совершил. Задание – курам на смех. Два взлёта, две посадки, шестнадцать минут в воздухе.
В упражнении, предусмотренном для закрепления навыков взлёта и посадки, таких полётов немного, можно их выполнить и за два – три дня, но инструктор больше двух в день не назначает, а в иные дни против моей фамилии в таблице вообще квадратики не закрашены.
На мою мольбу увеличить нагрузку отвечает со смехом: «Меньше полётов – тщательней подготовка. Восполняй качеством. Сегодня хорошо, а вот вчера рассчитал с недомазом и тянул до «Т» на пердячем пару! Чуть бобышкой землю не погладил!»
Я понимаю: он подтягивает остальных курсантов группы. Не вылезает из УТИ, готовит их к самостоятельному вылету. После меня уже вылетели оба Лёньки и, так же как я, сели на диету – два полёта в день. Сегодня утром выпускали Коваля, завтра утром полетят с выпускающим Павлов и Кадыков. Скорее бы вылетели. Тогда Овчинников начнёт нас возить в зону на пилотаж.
Отправляюсь в оцепление менять друга – ему через час выполнять свои два полёта. Бреду по заросшей травой запасной полосе, параллельно размолоченной и выжженной основной. Трава не очень высокая, достигает только верха голенищ кирзачей. Мой след выделяется на ней точно так, как дорожка следов пешехода на росистом лугу.
Но росы, как и дождей, нет с весны, просто трава покрыта мельчайшей пылью. Мои сапоги сбивают эту пыльцу и чётко обозначают дорожку следов. Чего-чего, а пыли хватает: после каждого взлёта её облако сносится в сторону, превращая окрестную зелень в пепельно-зелёноватую.
Пока я неспешно двигаюсь, мимо проносятся взлетающие машины. Слежу за их разгоном и отрывом, уборкой шасси и набором высоты: каждый, выполняемый не мною взлёт, вызывает лёгкую зависть.
Вот и конец полосы. Останавливаюсь и наблюдаю за взлётом очередного «мига». Вот он поднял носовую стойку, сейчас оторвётся…
Но что это? Нос тут же опущен, визжат тормоза, мяукнул вырубленный двигатель. Что такое? Прекратил взлёт? Машина проносится за пределы ВПП, прыгает по поперечной вспашке и, подломав носовую стойку, утыкается носом в землю.
Бегу к неестественно задравшей хвост в небо машине. На бегу успеваю заметить, что возле фонаря кабины кто-то возится. Подбегаю. Фонарь уже открыт и мой друг Лёнька помогает выбраться из кабины незадачливому пилоту. Тот спускается на землю, сбрасывает лямки парашюта и садится на отвал пахоты. Видимо ноги не держат.
Мне ни разу не приходилось прекращать взлёт, но я представляю, что значит вылететь на скорости за ВПП и прыгать по рытвинам глубокой вспашки, призванной прекратить пробег. Эти вспаханные полосы, ограничивающие ВПП, мы так и называем: «мигоуловители».
Машина скакала по бороздам вспашки метров пятьдесят и, с подломанной стойкой, пропахала ещё метров двадцать носом. Лежит на лафете, нацелив хвостовое оперение в небо.
В пилоте узнаю зама комэски по политчасти. Рвущиеся с языка вопросы становятся неуместными – как можно пытать начальство?
Подъезжает пожарка и газик с медбратом – старлеем медслужбы АЭ. Замполит садится в кабину к медику и уезжает. Мы с Лёнькой остаёмся караулить подломанную машину. Лёнька рассказывает:
«Сижу у первой борозды, слышу: у взлетающего глохнет турбина. Мчится почти на меня, тормоза ревут. Думал, остановится до вспашки, но он промчался, попрыгал и сломал стойку. Подбегаю, забираюсь на крыло, показываю, чтобы открыл фонарь. А он сидит бледный и не понимает. Заклинило. Наконец открыл».
«Смотрю, да это же наш архиерей! – продолжает Лёнька, – бледный и весь в поту. – Вылезайте, – говорю, – взрываться не будет. А он переспрашивает: – не будет? Нет, нет, – говорю, – не будет».
Лёнька ещё что-то щебечет, а я думаю: «А как бы мы выглядели после такой передряги? Напустили бы в штаны? Не исключено».
Позже узнаём, из-за чего возникло это ЧП. Курсант Валов, после отрыва в наборе высоты заблажил, что кабина полна дыма, и он ничего не видит. Выполнял он только свой четвёртый самостоятельный полёт. Кое-как его завели на посадку.
На заправке погоняли двигатель, но дыма не было. Всё же решили сделать пробный полёт. Сел для облёта замполит. И уже на взлёте крикнул по рации, что в кабине дым и выключил двигатель. Полосы не хватило, выкатился на вспашку.
Позже выяснили и причину. Где-то в системе гидравлики была утечка и смесь АМГ попадала на горячие лопасти компрессора. Наддув кабины осуществляется от компрессора. Так продукты сгоревшей смеси и попадали в кабину в виде дыма. Всё очень просто. Но что мог подумать лётчик и как должен был реагировать на явные признаки пожара? Только так, как сделал замполит – прекратить взлёт.
Вечером обсуждаем событие на предварительной подготовке. Инструктор беспрекословен: «Любое сомнение – прекращай взлёт! Даже в момент отрыва! Вспашка задержит».
А вот мы больше всего опасаемся этой полосы улавливания. Зачем она? Машина, да на тормозах, неизбежно остановится и на обычном поле. Ну и что, что дальше низина и болотистый ручей? Добежит – завязнет и без этого «улавливателя». А эта вспашка пугает нас по другому поводу: вдруг «недомажешь» и плюхнешься на неё? Тут будет не только подлом стоек, тут будет такой «козёл», что не исправишь, свалишься на крыло.
«Таких «пилотяг» я и близко не подпущу к машине! Ты, что ли, не уверен в расчёте? – Овчинников подозрительно смотрит на меня, высказавшего такое предположение…, – нужны ещё провозные?»
Нет-нет, в себе я уверен, просто к слову пришлось. Чёрт всегда дёргает меня за язык при обсуждении сомнительных тем! Ребята хохочут, я в смятении, а инструктор непреклонен: «Увижу ещё раз, что планируешь с «недомазом», отчислю!»
Эти слова, и то, как они сказаны, меня успокаивают. Да я и чувствую, что инструктор относится ко мне особо, в группе я чуть ли не любимчик. Иду по программе впереди других, по всем упражнением имею только пятёрки. Кстати, оценки ставит не инструктор, а проверяющие и РП. Отчисление мне не грозит.
И всё же, зачем эта поперечная вспашка? В конце концов, Овчинников сдаётся: «Возможно и перестраховка…. Сверху спустили указание, вот и выполняют».
Июнь 1956г.
Интересно, сохранились ли эти «улавливатели» на современных учебных аэродромах? Впрочем, сейчас и самолёты другие и летают только с бетона. Время грунтовых аэродромов и лёгкой фронтовой авиации безвозвратно ушло. Вылетев с бетонки, новейший истребитель увязнет и на обычном поле.
Предыдущая часть:
