Готовясь к вебинарам, просматривал свои записи — натолкнулся на несколько интересных случаев. Первым хотел бы рассказать о наблюдениях за влиянием болезни ребенка на психоэмоциональное состояние мамы и, наоборот, психоэмоционального состояния мамы на болезнь ребенка.
Ситуация: у женщины 30 лет 9-летний ребенок-аутист. К девяти годам аутичное состояние очень стабильное и уже можно говорить о реальном диагнозе — расстройство аутистического спектра.
Такие пациенты сами к нам не приходят. Потому что детям с истинным аутистическим расстройством вообще очень сложно покинуть дом. В автомобиль они еще готовы сесть, а оттуда выйти куда-то в незнакомое место не соглашаются. Уговорами не получается выманить. Поэтому доводилось работать прямо в автомобиле. Если же силой их могут вытащить, то, как правило, далее, чем приемная администратора, пройти с ними невозможно. Поэтому работаешь там, находя место, в котором ребенок чувствует себя защищенным. Были случаи, когда забиваться надо было вместе с ним куда-то в угол, под стол, под лавку залезть для того, чтобы с ним работать. Не всегда при этом ребенок использует маму как защиту. Чаще всего он даже пытается отогнать маму, убежать от нее, чтобы чувствовать себя более защищенным. Не будем разбирать, почему это происходит, но вот так есть.
Самое интересное, что в случае с такими детьми количество приемов, может быть, и надо было бы сделать больше, но оно ограничивается одним, максимум двумя. Причем отказывается от приема тот человек, который принимает решение приходить или не приходить, это обычно мама.
Меня очень интересовал этот вопрос. Я никак не мог понять, почему перестают ходить на приемы, пока не один случай. Был это четвертый или пятый в моей практике ребенок с расстройством аутистической сферы. Родной отец с сыном не жил. Поспособствовал тому, что этого 9-летнего мальчика привезли ко мне на лечение, мужчина, который был мужем матери, но не отцом ребенка.
Мужчина взрослый, красивый, умный. Сначала пришел на прием вместе с родным сыном. Со своей первой супругой он развелся, и по какой-то причине мама не могла в тот день прийти на сеанс, поэтому попросила бывшего мужа, и папа забрал своего ребенка и привел ко мне. Я поработал с ребенком. Не помню, в чем там была проблема. Но этого мужчину очень сильно заинтересовала работа с детьми-аутистами. Я попутно заметил, что действительно один из основных видов физиологических работ для врача-остеопата — это как раз дети с такими расстройствами. Он меня услышал и буквально на следующую неделю записал этого ребенка.
Его вторая жена оказалась достаточно закрытой в эмоциональном плане. Она вела себя зажато, хотя внешне проявлений никаких не было — ни агрессивности, ни других проявлений, но ощущалось внутреннее постоянное колоссальное напряжение. Не знаю, что именно этот мужчина ей обо мне рассказывал.
Где-то к середине нашей работы ее ребенок начал потихонечку расслабляться, успокаиваться, перестал внутренне напрягаться. Лечение происходило возле стойки администратора: дальше ребенок идти отказывался, кричал и прочее.
Уравновесив затылочную кость, я снял напряжение с твердой мозговой оболочки, гармонизировал. У него началась абсолютно нормальная реакция, головной мозг начал успокаиваться, ликвородинамика начала уравновешиваться, и мальчик потихонечку стал оседать. Мы стояли (сам прием был стоя) — он сел на пол в удобное положение. Мне пришлось присесть рядышком, закончить и гармонизировать.
Во время моего объяснения и рассказа родителям о том, что и зачем, я четко видел, что для женщины это все было достаточно серьезно. Она хотела мне что-то сказать, но при этом мужчине не стала.
Они записались на следующий прием. Но накануне приема она позвонила администратору и попросила меня к телефону. Я подошел к телефону, и она задала один вопрос. Она сказала: «У нас есть какие-нибудь шансы?» Я ей ответил, конечно, правильно, что «шансы есть у всех, но пока рано говорить о шансах — надо смотреть динамику». Мы смотрим на динамику, а не прогнозируем. И тогда она сказала, что, скорее всего, они ходить не будут. Я спросил почему. Она говорит: «Я думаю, что вы умный человек и сами поймете почему, мне это невыгодно», — и всё. Интересный, конечно, разговор. Я, наверное, тогда впервые понял, что иногда дети-инвалиды могут быть выгодны.
Давайте подумаем — почему это так? В чем выгода данной женщины иметь ребенка-инвалида? Она же сама мне сказала, что ей выгодно.
На протяжении следующих 5–10 лет я наблюдал, что действительно есть родители, мамы, которым выгодно иметь такого ребенка. Слушателям своих курсов я говорил, что о степени выгодности и невыгодности можно судить по действию, которое мама готова совершить, когда ей говоришь: «Сделай то-то, и тогда будет…»
Был такой тест, не мной придуманный. Когда на вопрос: «Хотите, чтобы ваш ребенок стал (насколько это возможно) здоров?» — мама отвечала «да», ей предлагали, например, перелезть через кушетку. Большинство женщин, для которых выгода от наличия инвалидности ребенка есть, ничего не сделают. А вот те мамы, которые, не задумываясь, говорят: «Да, пожалуйста» — и перелезают или, ничего не говоря, просто перелезают через кушетку (можно попросить попрыгать на одной ножке до дверей, и такая мама попрыгает) — вот с такими мамами случались самые запоминающиеся великолепные случаи действительно выхода их детей по максимуму из различных состояний, близких к инвалидности или из самой инвалидности.
Это говорит только об одном — выгода есть всегда. И в медицине, как и в деле расследования, надо смотреть на то, кому выгодно, чтобы это происходило.
Задумайтесь!
Будьте здоровы!
