Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму (1774-1796)
Москва, 22-го июля 1775 г.
Объявляю вам высочайшее запрещение: вы не должны умирать ни от удушья вследствие прилива благодарности, ни от радости, которую вам причиняют мои письма. Вообще смерть от той или другой из этих причин не имела бы смысла, как говаривала мамзель Кардель. Кроме того, такая смерть уже вышла из моды: благодарность встречается весьма редко, а земные радости, по мнению г. Вагнера, не стоят того, чтобы из-за них умирать. Вы понимаете, что весь Париж осудит тех, которые умрут не по моде. Избави вас Господи от этого!
Хотя вы соглашаетесь принять в подарок священное масло, сваренное в моем присутствии, но я не могу его вам переслать, по той причине, что оно (прости Господи) совсем протухло; на днях Потемкин (Григорий Александрович) велел выкинуть в реку целую стклянку, потому что от нее пошел невыносимый запах.
Ну, я больше ни слова не скажу о вашем любезном Лютере (Мартин), и никаких ему прозвищ придумывать не стану, хотя они сами так и просятся на кончик пера, коли вы уж так горячо защищаете этого неуча.
По случаю празднования мира (здесь русско-турецкой войны 1768-1774), архиепископ московский Платон нас всех заставил плакать. В проповеди, он обратился к фельдмаршалу Румянцеву (Петр Александрович) и говорил так хорошо, так красноречиво, так справедливо и так, кстати, что сам фельдмаршал заплакал, а с ним вся церковь, которая была битком набита, и я тоже.
К чему это вы подняли такой шум из-за моих указов и постановлений, вышедших еще в марте? Все это старее царя Ирода и уже почти забыто, но действие их все еще ново, и люди все еще не перестают дивиться, wie die Kuh über das neue Thor (как корова на новые ворота). Это прекрасное сравнение заимствовано из застольных проповедей вашего любимца.
Если у вас кто-нибудь еще спросит: "Да как же она это делает? Откуда она берет средства? Как может она выдавать ссуду с платой по одному проценту, после войны, которая длилась шесть лет?" Отвечайте им, что, если я рассержусь, то сделаю еще хуже, хотя и нет у меня философского камня. Подождите еще немного и увидите, чего никак не ожидаете, и тогда можете откашливаться, как самый чванный немецкий бургомистр.
Но кстати, расскажу вам, как я наградила фельдмаршала Румянцева, в день празднования мира.
- Он получил грамоту, в которой подробно изложены все его победы, завоевания и заключения мира;
- Фельдмаршальский жезл с бриллиантами;
- Великолепную шпагу;
- Шляпу с лавровым венком, и к ней привесок;
- Бриллиантовую оливковую ветвь с эмалью;
- Орден и звезду Св. Андрея с бриллиантами;
- Пять тысяч крестьян;
- Сто тысяч рублей;
- Серебряный сервиз на сорок персон;
- Собрание картин.
Если бы вы знали, какие у нас торжества по случаю мира, вы бы умерли от восторга. Вчера был прелестный праздник; я говорю вчера, потому что, так как я захворала на другой день после первого праздника, то все увеселения были отложены до вчерашнего дня. Но я знаю, что вы от природы любопытны и подробно расскажу, что со мной было.
11-го июля, в три часа пополудни, со мной сделалась колика; я думала, что она пройдет от четырех стаканов воды Спа, но от этого у меня сделалась лихорадка. Я позвала Роджерсона (Джон Сэмюэль), который стал меня бранить и прописал три приёма соли с сельтерской водой, но до следующего дня они не произвели никакого действия. В воскресенье открылась диссентерия, и жар усилился так, что доктор, видя, что все это длится уже 42 часа, воспользовался перемежкой и пустил кровь.
Мне стало легче, но я после того ослабела. Вчера праздники снова начались; но что это за праздники! Посылаю вам рисунок, изображающей место, где гулянье. Что за вид! Сколько народу! Как красивы эти холмы, где построены здания! Описать всего нет возможности. Одним словом, никогда еще не было такого пиршества, и ничто не нарушало всеобщего удовольствия. Все говорят, что праздник был прелестный.
Завтра все кончится маскарадом и фейерверком в той же местности; но такого места, другого, нет! Представьте, тут сто тысяч человек, и ни малейшей толкотни, ни тесноты; всякий находит свой экипаж на месте, без малейшего затруднения, всякий приходит и уходит, как и когда ему угодно, не приходится терпеть ни от жары, ни от холода, и всем предоставлены всевозможные удовольствия.
Чтоб понять рисунок, вы должны знать, что Кинбурн это театр, Керчь и Еникале - три большие залы, Азов - столовая, а мачты, фонтаны и народные зрелища находятся там, где ногайские татары расположены станом.
На сегодня нацарапано довольно. Как вы видите, учитель мой г. Лоран (три года тому назад, он еще жил в Штеттине), хотя и дурак, но недаром брал деньги за уроки каллиграфии. Г. Жюинье еще не приезжал сюда с вашими сухими фруктами. Обещаю вам, что они также скоро будут покончены, как и чернослив.
Молодой человек (ландграф дармштадский Людвин I Гессенский, брат великой княгини Натальи Алексеевны) нагрубил генералу Потемкину, но тот ему так намылил голову, что он попросил прощения.
Царицыно, 27-го августа 1775 г.
Все Андерсоны (здесь комнатные собачки Екатерины Алексеевны), от мала до велика, также как и мамзель Мими, находятся в добром здоровье. Сегодня в шесть часов утра я имела удовольствие всех их видеть во время прогулки. Им пришлось испытать кратковременное, но сильное огорчение: они пришли в лес в ту минуту, как я на пароме переезжала на другой берег. Так как они не могли ко мне подойти, то начали лаять, визжать и даже выть, до тех пор, пока я не прислала за ними паром.
Вот вам еще картинка, под стать к описанию Коломенского. Позади Томасов вы нарисуете крутой берег, поросший лесом. Её величество с камердинером едут на пароме. Перед ними низкий берег, кустарник и фазаний двор; направо большой пруд с плотиной, на которой растут высокие ивы; между ивами мелькает другой пруд еще больше первого; на крутом его берегу виднеются деревья, на отлогом поля, луга, деревья купами и в одиночку; налево от парома грязный ручей, скрывающийся в лесу, который поднимается полукругом.
Представьте себе все это, и вы будете в Царицыне, которое совсем не то, что Коломенское. На Коломенское теперь никто и смотреть не хочет. Видите, каков свет! Еще не так давно все восхищались местоположением Коломенского, а теперь все предпочитают ему новооткрытое поместье.
Оно недавно куплено, дом построен в две недели, и вот почти шесть недель, как мы в нём живем. А вчера были именины великой княгини (Наталья Алексеевна), и у нас в лесу исполняли комическую оперу; Анетта и Любен жили в хижине и распевали, к немалому изумлению окрестных мужиков, которые, я думаю, до тех пор и не знали, что есть на свете комическая опера (здесь Анетта и Любен персонажи моральной сказки Жана-Франсуа Мармонтеля 1761 года).
Сказано, сделано: вы желали, чтобы от моего богомолья к Троице сделалось чудо и чтобы Господь послал молодой великой княгине, что некогда даровал Сарре и престарелой Елизавете; желание ваше исполнилось: молодая княгиня уже третий месяц беременна, и здоровье её, по-видимому, поправилось. Событие это ускорит мое возвращение в Петербург; я поеду туда по первому санному пути.
Наверное, вы были рады приезду Орлова (Григорий Григорьевич) в Париж, так как вы вообще принимаете участие во всех приезжих русских. Я полагаю, что он там останется до свадьбы принцессы Клотильды (сестра французских королей Людовика XVI, Людовика XVIII и Карла X вышла замуж за сардинского короля Карла Эммануила IV), как этого желает королевская фамилия.
Он не нахвалится приёмом и почестями, и признаюсь, что мне было приятно это слышать. Но если он пробудет там до окончания споров с Дидеротом, то ему нескоро придется вернуться на родину. Увидите князя Орлова в Париже, скажите ему, что герцог Браганский поехал в Константинополь, чтобы видеть въезд и аудиенцию князя Репнина (Николай Васильевич).
Я очень многого ожидаю от чернильницы, которая была начата вовремя бури (была заказана Гримму для заседаний Георгиевской Думы). Бури и сильный ветер по утрам, когда еще человек натощак, всегда разгорячают воображение; мне нравится, что вы эту мою мысль считаете чуть не вдохновением. Почем знать? Может быть, я когда-нибудь в бурю примусь пророчествовать; если это случится, то я текст пришлю к вам, для того чтобы вы разъяснили его прежде прочих. Прощайте.
Из Воскресенского монастыря, в 45 верстах от Москвы, 14 сентября 1775 г.
Это Новый Иерусалим, но не тот, который так ясно описан в Иоанновом "Откровении" (здесь "Откровение Иоанна Богослова) и еще яснее комментирован многими учеными, как светскими, так и духовными. Не правда ли, что такое начало проповеди много обещает хорошего? Однако, предупреждаю вас, что сегодня нет ни бури, ни сильного ветра, и пишу я вам, сидя на диване в келье игумена, т. е., повежливее лентяя.
Я подозреваю, что монастырь этот не имеет никакого действия на воображение, и вот доказательство: до сих пор здесь не было ни видений, ни порядочных чудес; монахи довольствуются прекрасными постройками и тем, что церковь их есть точное подражание храма, где Гроб Господень в Иерусалиме. Поэтому сюда стекаются толпами любопытные, и монахам приходится так много показывать, что рассказы были бы излишними. Я превосходно развила свою мысль, не правда ли?
Может статься, вам желательно знать, милостивый государь, зачем я пишу к вам? От праздности. Так как я хотела насладиться полным отдыхом, то и не взяла с собой никакого дела и ни клочка бумаги; но когда увидала на столе довольно чистую чернильницу, отличное перо и белую бумагу, то не могла устоять против беса-бумагомарателя. Вот и пословица гласит: не клади плохо, не вводи вора в грех.
Но посмотрите, что моя голова сегодня творит: делает что хочет, и я справиться не могу. Господь ведает, какой будет конец у этого письма, потому что, предупреждаю вас, мне нечего вам сказать, разве только, коли вас интересует, что со мною нет ни сэра Андерсона, ни мисс Мими. Я их не взяла с собою в видах сбережения мебели фельдмаршала Чернышева (Захар Григорьевич) (какова внимательность!). Он живет отсюда в 60 верстах (село Ярополец); я приглашена к нему и поеду завтра, следовательно, буду к Петербургу ближе на несколько десятков верст.
Вы подумаете, что я нынешний год веду крайне бродячую жизнь. Ответ у меня готов, и притом я могу привести превосходное и преполезное правило: если где жить дурно, то приходится искать, где лучше.
В Москве у меня дом очень неудобен; он находится в грязной части города (в местности, где жила Екатерина Алексеевна в этот свой приезд еще стояли Пречистенские с башней или Чертольские ворота, на месте Храма Спасителя стоял девичий Алексеевский монастырь, и еще не была убрана полуразрушенная зубчатая стена Белого города, шедшая от Москвы-реки), стоит на высоком месте, да и сам по себе высок, поэтому до него доносятся все испарения и запахи соседних улиц, что может быть полезно от истерики, но вовсе неприятно. Вот поэтому-то я уезжаю оттуда, когда только есть возможность.
Наследный принц Гессен-Дармштадтский отправился на днях к своему отцу (Людвиг IX). Ну и Бог с ним! Там ему будет лучше, нежели в Москве. Видела я описание Парижа, составленное князем Орловым, он не нахвалится приёмом; я думаю, он опять туда вернется. Прощайте, иду в церковь.
Статуя Петра Великого (здесь "Медный всадник") не удалась в отливке: придётся переделать голову и правую руку Императора, а также и голову лошади.
Москва, 20 сентября 1775 г.
Князь Орлов, простившись с вами, чуть не утонул в Рейне под Кёльном. От одного описания этого приключения делается страшно. Боже мой, как вы становитесь обидчивы на счет немецких принцев: сейчас видно, что готовитесь занять пост посланника. Вы уже начинаете придерживаться придворного этикета. Но я умолкаю из боязни накликать на себя опять длинные и скучные объяснения тех мест письма, которые были мною не так поняты, как следует.
Москва, 29 ноября 1775 г.
Господин полномочный посланник (приносящий своему повелителю не более пользы, чем большая часть моих посланников мне приносят), письмо ваше из Женевы я получила вчера, лежа в постели от простудной лихорадки. Я схватила ее на Георгиевском празднике, который случился после "припадка закономании", продолжавшегося пять месяцев сряду и кончившегося сыпью. Но это еще не конец болезни, которая пойдет своим чередом, а только начало; продолжение будет после, и это начало было встречено всеобщим удовольствием, что всегда служит ободрением для великих гениев, каковы Гарп, Дора, Пуансине и другие, имен которых я не ведаю, книг их не читала и читать не стану.
Вы имеете полное право ворчать: неприятно, когда планы расстраиваются. Вы так умно и хорошо придумали приехать сюда с принцем Генрихом (Прусский), а сначала ехать в Италию. Конечно, с моей стороны было большой неловкостью изменять свои намерения и возвратиться в Петербург не весной, а зимой; но позвольте вам заметить, что вина падает не на одну меня, но также и на моего доброго друга, принца Генриха, который непременно захотел приехать в моё любимое время года, а не осенью.
Но вы знаете, что "всякий любит товар лицом показать" и "вовремя": вообразите, четыре эскадры, которых я не видала шесть лет, только что вернулись из Средиземного моря (на одном из этих кораблей Рибас привез так называемую княжну Тараканову), а у вас уже бились об заклад, что я от них и щепки не увижу.
Но я их увижу и принцу Генриху покажу, а он такой свидетель, что ему стоит их показать, не правда ли? Ну и кроме того беременность великой княгини. Вдобавок я раньше кончила, чем предполагала, всё, что мне следовало сделать. Если вы у меня спрашиваете, как же теперь исправить беспорядок, происшедший от изменения в моих планах, то я могу указать только одно: путешествуйте спокойно по Италии, и потом, не торопясь, вернитесь сюда с графами Румянцевыми, буде господин ваш и повелитель изъявит на то согласие; если же нет, поезжайте в Париж и пойте: "Жорж Данден, ты сам того захотел"!
С тех пор, как здесь, я ужасно много исписала бумаги. Последние мои учреждения от 7-го ноября заключают 250 печатных страниц в четвертую долю листа, но зато, клянусь вам, это мое лучшее произведение, и в сравнении с этим трудом "Наказ мой" представляется мне в сию минуту не более как пустой болтовней. Ага! Вас начинает разбирать любопытство.
Знаете ли, все известные ябедники говорят, что настал конец всяким ябедам. Вот зачем вы сказали мне, что у вас целый запас перьев? Если б вы промолчали, я бы избавила вас от этого писания, а теперь вы будете мучиться от неудовлетворённого любопытства.
1776 год
С.-Петербург, 20-го января 1776 г.
Сожалею, что вы так беспокоитесь о моей прошлой болезни: это было в июле, полгода тому назад; и с тех пор я уже успела побывать во всех городках около Москвы: в Волоколамске, Звенигороде, Коломне, Серпухове, Туле, Калуге. Вот научитесь произносить все эти слова, и тогда, уверяю вас, язык станет так гибок, что вы без труда будете выговаривать на всех возможных языках.
Мне очень приятно слышать, что у вас всем понравилось, что все награды, полученные от меня фельдмаршалом, имеют каждая особенное значение. Признаюсь, было время, когда и мне самой мысль об этом доставляла удовольствие: я принадлежу к таким людям, которые любят всему знать причину. Об этих наградах, и зачем они и к чему, можно бы написать интересную книгу.
Пропускаю ваши оскорбительные слова насчет моей болезни, так как все это "уже потонуло во мраке времён". Что ни говорите, а я очень берегу свое здоровье и забочусь о себе, но иногда оно расстраивается вследствие форсированных маршей: как например, раз после обеда, когда у меня голова горела и от жары, и от новых указов, я, по рассеянности, села два десятка персиков; вот от этого я и захворала.
Правда, что перед тем у меня уже была бессонница, и если я засыпала, то сон был очень тревожен; но я не обращала на это внимания, потому что не люблю принимать лекарства во избежание могущих приключиться болезней. Кельхен и Роджерсон ничего не знали и не беспокоились.
Я понятия не имела о синьоре Анджело Таласси из Феррары (здесь театральный поэт итальянской комедии). Что же до знаменитой Кориллы*, дорогой приятельницы графа Алексея Орлова, я о ней слышала; говорят, что это необыкновенно поэтическая натура (Мария Маддалена Морелли Фернандес, также известная под аркадским псевдонимом Корилла Олимпика, была флорентийской итальянской поэтессой, импровизаторшей и музыкантом.
Завоевала известность как выдающаяся исполнительница импровизированной поэзии, популярной в то время в Италии, событие, позже описанное мадам де Сталь в "Коринне").
Благодарю вас, что вы отвечаете поклонами на любезности, с которыми обращаются ко мне. Но не думаю, чтобы вы поблагодарили г. Лагарпа (Фредерик, здесь Екатерина Алексеевна уже начала приискивать наставника для будущего ребенка великого князя Павла Петровича) за то, что он исказил мои мысли, вложив их в уста Меншикову (Александр Данилович), который, хотя и был любимец Петра I, но не умел ни читать, ни писать, и ни о чем не имел ясного понятия.
Г. Лагарп поступил с Меншиковым, по примеру китоловов: он забросил множество обманных крючков и затем вытащил его со дна моря; остается узнать, столько ли в его драме остроумия и смысла, сколько у кита жиру и ребер; коли нет, то мне его жалко. Но вот что правда: как у нас понимают его героя (здесь Меншикова), благородные мысли ему совсем не к лицу, и если бы он верно изобразил его характер, было бы отлично убить его к концу трагедии.
Из сего я заключаю, что это бессмыслица. Но и вы сделали ужасную ошибку: вы думали, что г. Лоран (учитель чистописания в Штеттине) был лютеранин, а он был школьный учитель, кальвинист и застольных проповедей Лютера не читал, потому что не знал по-немецки и презирал Лютера.
Но застольные проповеди были любимым чтением старой бабки моей матери; она приводила оттуда изречения при всяком удобном случае, а нелепая головушка (здесь самой Екатерины) понимала всё иначе, чем как ей говорили.
Так бывало с мамзель Кардель и с г. Вагнером всякий Божий день, потому что никто не знает, о чем ребятишки думают; да их и вообще трудно узнать, особенно, когда хорошее воспитание приучило их выслушивать все, что бы им ни говорили, а опыт научил быть осторожными с наставниками.
Из сего вы можете извлечь то прекрасное правило, что "не следует часто бранить ребятишек, не нужно их стеснять: тогда они и не будут от вас скрывать своих проступков". Но, правда, что для учителей гораздо удобнее, когда они могут дать волю своей охоте повелевать и таким способом управлять учениками.
Я слышала и мне писали из Германии, что "молодой человек, у которого смиренный вид", позволяет себе довольно дерзкие речи и даже не щадит родной сестры (здесь Натальи Алексеевны). Каков! Он при том жалкий глупец, хотя и считает себя умником. Я, кажется, не позволю ему возвратиться сюда (здесь собиравшийся жениться на нашей будущей императрице Марии Федоровне, второй супруге великого князя Павла Петровича).
28-го февраля 1776 г.
Если б вы знали, как иные дураки мне надоедают книгами! Они комментировали "мой Наказ" и в таком виде прислали с князем Орловым, думая тем придать делу больше важности; но я, конечно, читать не стану. Я не стою за разные запрещения; но однако думаю, что они иногда бывают полезны, и уничтожать их было бы и безрассудно, и опасно; например, у нас по городам акцизы были уничтожены при покойной императрице (Елизавета Петровна), так что в начале жизнь была равно дешева как в городе, так и в деревне. Это привлекло множество людей в город.
Тогда все вздорожало, но уже никому не хотелось возвращаться в деревню; стали входить в долги и разоряться, а в деревнях все-таки стало меньше жителей, и это дело уж ничем нельзя было поправить. Вы знаете, какие бывают последствия от неограниченного вывоза хлеба зерном. Привожу только факты, оставляя умозаключения в стороне.
Царское Село, 17-го апреля 1776 г.
Десятого апреля в 4 часа утра, сын мой (великий князь Павел Петрович) пришел за мною, так как великая княгиня (Наталья Алексеевна) почувствовала первые боли. Я вскочила и побежала к ней, но нашла, что ничего особенного нет, что она очень тревожится и что тут нужны только время и терпение.
При ней находились женщина и искусный хирург. Такое состояние продолжалось до ночи, были спокойные минуты, она иногда засыпала, силы не падали. Понедельник прошел в беспокойстве и ожидании: перемены не было. Кроме её доктора, который сидел в первой комнате, приглашены были на совет доктор великого князя и самый лучший акушер.
Но они не придумали ничего нового для облегчения страданий и во вторник потребовали на совет моего доктора и старого искусного акушера. Когда те прибыли, то было решено, что нужно спасать мать, так как ребенок, вероятно, уже не жив.
Сделали операцию, но по стечению различных обстоятельств, вследствие сложения (здесь у Натальи Алексеевны было искривление таза) и других случайностей, наука человеческая оказалась бессильной. Это было в среду.
В четверг великая княгиня исповедалась и причастилась. Принц Генрих предложил своего доктора; он пришел и нашел, что его товарищи поступили правильно. В пятницу, в 5 часов вечера, великая княгиня скончалась.
Вчера было вскрытие в присутствии 13-ти докторов и хирургов, и из того, что они нашли, заключили, что случай был почти исключительный, и помочь было нельзя. Вы можете вообразить, что она должна была выстрадать, и мы с нею.
У меня сердце истерзалось; я не имела ни минуты отдыха в эти пять дней и не покидала великой княгини ни днем, ни ночью до самой кончины. Она говорила мне: "Вы, отличная сиделка!" Вообразите мое положение: надо одного утешать, другую ободрять. Я изнемогала и телом и душою, а между тем принуждена была всех ободрять, все решать, придумывать, чтоб не забыли чего-нибудь нужного.
Признаюсь, я в первый раз в жизни была в таком затруднительном, тяжелом, ужасном положении: я забыла о еде и о сне; не понимаю, как у меня доставало сил. Думаю, что если эти события не произведут расстройства в моей нервной системе, то, стало быть, её ничем нельзя расстроить.
Двадцать четыре часа после смерти великой княгини, я, ради своего спокойствия, послала к великому князю принца Генриха; он пришел и не покидал его. Он довольно твердо переносит свое тяжкое горе, но сегодня у него лихорадка. Тотчас после смерти его супруги, я его увезла и привезла сюда. Sic transit gloria mundi! (так минует слава света).
18-го апреля 1776 г.
Не сокрушайтесь, что не могли сюда приехать в одно время с принцем Генрихом, а возблагодарите Бога: ваши больные кишки не выдержали бы всего, что здесь было и что я вам описываю в прилагаемом листке от 17-го числа этого месяца. Мы чуть живы, хотя и не имеем чести страдать такою болезнью. Были минуты, когда при виде мучений я чувствовала, точно и мои внутренности разрывались: мне было больно при каждом вскрикиванье.
В пятницу я стала точно каменная, и до сих пор все еще не опомнилась. Иногда я себя чувствую крепкою, иногда нападает слабость; происходит это от перемежающейся лихорадки, но её скорее можно назвать нравственной, нежели физической. Кто не видел на других или сам не испытал, тот не может представить, что это за болезнь.
Вообразите, что я, известная плакса, не пролила ни единой слезы, когда умирала великая княгиня. Я себе говорила: "Если ты заплачешь, другие зарыдают, коли ты зарыдаешь, те упадут в обморок, и все потеряют голову, тогда не с кого будет взыскать".
Но перестанем говорить об этом. Предоставляю остальное принцу Генриху: пусть он досказывает, я буду молчать. Человек предполагает, а Бог располагает.