— Это Фицджеральд, — закончила Нина все с той же улыбкой, — «Великий Гэтсби».
Глеб, к его стыду, не читал Фицджеральда, но у него не было повода сомневаться, что он услышал только что отрывок из «Гэтсби».
— Ты же уникум! — воскликнул он искренне. — И ты работаешь медсестрой с таким талантом? Ты могла бы зарабатывать на этом большие деньги, например…
Нина перебила писателя, неуклюже сунувшись в его объятия и впечатывая свои губы в его раскрывшийся от удивления рот. Удивление сменилось страстью, когда их языки соединились. Нина целовалась так же по-детски, как двигалась, но ее открытость распаляла Глеба. Его руки уже тискали маленькие, немного костлявые ягодицы девушки. Сначала сквозь юбку, потом — сквозь трусики танга, наконец, под ними. Его ладони деловито сдавили прохладную плоть.
Нина не останавливала писателя, тычась, как котенок, губами в его губы.
Он прижал ее к себе крепко, так, чтоб она могла ощущать его эрекцию. Пальцы скользнули между ее ног сзади, в жесткие волосы, в поисках влажного тепла. Однако там было очень сухо и так же прохладно. Сквозь возбуждение Глеб отметил, что ни дыхание девушки, ни ее пульс не сбились, как должно было быть.
— Все в порядке? — спросил он, отстраняясь.
— Да-да, конечно, — она сосредоточенно почесала горло.
— Я делаю что-то не так?
— Все так, — Нина улыбнулась, подтверждая свои слова. Ногтями она продолжала чесать шею.
Он затоптался на месте, чувствуя себя не в своей тарелке. Ночью, на пляже, с этой странной девицей, с полнометражной эрекцией в штанах.
— Я бы, пожалуй, выпил еще, — сказал он досадливо.
Нина энергично царапала ногтями свою кожу и улыбалась.
— Комары, — пояснила она.
— Ну хватит, — он не грубо, но настойчиво отвел ее руку от шеи.
Она смотрела на него отрешенно, не забывая улыбаться.
«А не вколола ли она себе что-то, пока была в туалете?» — спросил себя Глеб, присматриваясь к зрачкам Нины. Он неплохо разбирался в наркотиках и реакции на них. Изучал эту тему, пока работал над первым романом. Нет, не похоже, что Нина под кайфом. Скорее, просто коньяк.
Нина находилась в ступоре полминуты и так же резко вышла из него:
— Я бы тоже выпила.
— Ну да…
— У меня дома вино. Это в пятнадцати минутах ходьбы. Пойдем.
И она положила ладонь на его промежность.
«Ты странная, но сегодня я тебя трахну», — пообещал ей мысленно Минаков.
И она вновь повела его за руку — через бессонный приморский проспект, по взбирающимся в гору улочкам. Едва они отошли от центра города, как попали в соответствующую времени суток тишину. Курортники остались позади, редкие фонари слабо освещали безлюдную дорогу. Нина стала вести себя спокойно, как в начале их знакомства, наладившийся диалог вновь вертелся вокруг литературы. Минаков решил, что ночной воздух протрезвил ее; его он точно протрезвил.
— Ты живешь одна? — спросил он, запыхавшийся от долгого подъема вверх. Прогулки по этому городу напоминали альпинизм.
— Одна. Детей у нас не было. Дети нас мало интересовали, понимаешь? У нас были книги.
— Я тоже считаю, что книги лучше детей, — поддержал Глеб. — Могу признаться тебе, как поклоннице номер один. Когда я писал «Рабов», я…
Он замолчал, увидев, что спутница остановилась. Перед ними, в низине, раскинулся частный дом времен, кажется, Чехова. Стены его едва виднелись сквозь заросли сирени.
— Послушай, — сказала Нина медленно, будто тщательно подбирала слова. — Я вовсе не твоя поклонница.
— Нет? — шутливо вскинул он брови.
— Нет. Твой роман, «Рабы»… в нем слишком много слюны.
— Слюны? — удивление стало не наигранным.
— Да. Много слюны и спермы, — ее правильный римский носик сморщился. — Много мужского запаха. Не самого мужчины — его там нет, а именно запаха. Старых трусов, пота, несвежего дыхания. И слюна, она висит на каждой строчке жемчужными ниточками. Ты не обижайся, хорошо?
— Хорошо, — оторопело повторил он.
— И там слишком много тебя, понимаешь? Ты выводишь на сцену персонажа, этого Фому, но вместо него ты постоянно суешь себя. А ты не интересен читателям. Ты только рассказчик, да? Ты должен рассказывать, а не падать на слушателя огромным пахнущим телом. Куда ни сунься, слюна, да?
— Продолжай, — с энтузиазмом закивал Глеб. Удивление сменилось в нем весельем, саркастическая ухмылка заиграла на губах. В дилемме «плакать или смеяться» он выбрал последнее. Ведь это правда происходило: шизоватая пьяная медсестра критиковала его роман, получивший четыре международные премии, переведенный на шесть языков (и это только начало!), ждущий скорой экранизации… Она говорила ему в лоб о недостатках того, к чему ни она, ни ее покойный бесталанный докторишка и на милю не приблизились бы! И пускай он не помнил наизусть ни одного стихотворения (даже своих, юношеских), а она вызубрила всего Фицджеральда (тоже мне величина!), она не имела никакого права!
Но Минаков сдержался. Подавил справедливый гнев. Он мог бы отвесить ей оплеуху, наорать и вернуться в отель. Но существовала другая возможность. Промолчать. Проглотить. Поиметь ее. А уж потом высказать все, что накипело в душе за время вынужденного общения с этой дурой.
— Все так плохо? — заискивающим тоном спросил он.
Получилось реалистично.
— Ну не знаю, — вздохнула она серьезно. — Возможно, хорошее редактирование помогло бы. Если выбросить все лишнее, возможно…
Минаков скрипнул зубами и сказал приветливо:
— Я рад, что ты так искренна со мной. Я это очень ценю, правда.
Она не заметила подвоха и застеснялась.
— Мне приятно помочь тебе. Ну, чего же мы стоим?
«И верно, чего же? — хмыкнул он про себя. — Чем скорее я кончу, тем скорее объясню тебе, как это плохо — хамить известным писателям».
Нина побежала к дому по каменным ступенькам. Минаков — за ней, полный злого азарта. Вопреки всему, заявление девушки не убило в нем сексуальную тягу, а лишь распалило ее.
Сегодня он будет жестким, быстрым и грубым.
Обстановка в доме Нины заставила Глеба вспомнить о квартире своей бабушки-долгожительницы. Дряхлая венгерская мебель, телевизор «Электрон», накрытый накрахмаленной салфеткой, искусственные цветы в вазах. На стене — черно-белые фотографии и вышитое панно с оленями. Ужасная ковровая дорожка под ногами — как без нее. Минаков прогулялся мимо серванта, разглядывая с отвращением выставку пыльного хрусталя и фарфоровых зверушек.
Это не было похоже ни на жилье хирурга, ни на обитель молодой женщины.
И вдруг он понял, почему не уходит, почему игнорирует звоночки, сигнализирующие о явной ненормальности блондинки.
Она заводила его. Ее странность притягивала. Ее хотелось ударить и трахнуть одновременно.
И — да, из нее выйдет неплохой персонаж для будущей книги.
— Здесь ничего не изменилось после смерти мужа, — сказала Нина, входя в комнату с двумя бокалами вина. — Он вел аскетический образ жизни. Ненавидел роскошь.
Глеб взял бокал, осмотрел его придирчиво. Бокал был чистым, и он сделал один осторожный глоток и еще два жадных.
— А где же книги? — спросил он, отрываясь от вина.
— Я не держу дома книг. Они все здесь, — Нина коснулась виска.
— Ах, ну да.
— Вот он, мой муж.
Минаков покосился на фотографию, запечатлевшую пожилого мужчину, похожего на старичка-геолога. Понятно, почему у них не было детей.
— Он выглядит взрослым.
Нина проигнорировала его замечание. С трепетом в голосе она сказала:
— Он научил меня всему, что я знаю. Представляешь, до встречи с ним я не любила читать. Я не прочла по-настоящему ни одной книги. Он привил мне любовь к чтению. Показал, как это важно. Важнее всего на свете. И он научил меня находить главные книги. И запоминать прочитанное.
— Ты имеешь в виду наизусть? Он научил тебя заучивать книги? Как Фицджеральда?
Минаков заглянул в карие, обведенные голубой тушью глаза Нины. Что-то щелкнуло в его голове. Он спросил вкрадчиво:
— Он заставлял тебя зубрить их?
— Ты не понимаешь, — улыбнулась она. — Я помогала ему создавать его роман. То, чему я научилась, стало основой его метода. Он называл это метод сборки. Ты спрашивал меня, как отличить важную книгу от той, которую не стоит читать. Я научилась отличать пальцами. Я просто касалась обложки и чувствовала или не чувствовала. Вспышка, понимаешь. Здесь, в затылке. Если ее нет, значит, нет никакой книги, значит, это просто страницы с глупыми буквами. Но если есть вспышка и разноцветные огни, получается, ты нашел главное.
— Прости, но это звучит как бред, — сказал Минаков.
— Вовсе не бред, — с жаром выпалила она. — Сколько книг ты прочитал?
— Много. Сотни или тысячи. Не знаю.
— А я прочитала тридцать девять книг. Но все они были настоящими. Там было слово. Ты знаешь про слово?
— Просвети, будь любезна.
— В каждой важной книге есть одно-единственное слово. Обычно его не замечают. Оно затеряно среди других слов. Даже автор может не знать о его предназначении, но он вставляет его подсознательно в свою книгу. Оно светится, надо только уметь видеть это. Оно не похоже на слова рядом. Даже если это слово «я» среди множества «я» в романе, оно другое. Будто набрано отличающимся шрифтом.
Минаков, до этого момента пытавшийся вникнуть в мысли Нины, расслабился, сообразив, что девушка абсолютно не в ладах с головой, и, скорее всего, причины этому следует искать в пожилом враче с фотографии.
— Это очень любопытно, — сказал он, допивая вино.
Он поставил пустой бокал на сервант и отобрал у Нины ее бокал, к которому она так и не притронулась. Его руки легли на плечи блондинки, недвусмысленно массируя их. Но она не замечала прикосновений. Вперившись в пустоту, она продолжала быстро говорить:
— Я читала книги и находила слова для Игоря, а он собирал из них свой роман. Метод сборки. Роман, составленный из самых важных слов. Игорь так гордился им, он никогда не упоминал, что я причастна к написанию, что я являюсь частью процесса. Я его очень любила, но я сердилась, я хотела, чтобы он понял, что без меня он не смог бы… А когда он умер, не дописав, я решила продолжить, закончить труд его жизни. И… я покажу тебе! Я покажу.
Она выпуталась из его объятий и быстрым движением сорвала с себя кофточку.
Кровь стала приливать к члену Минакова, когда он увидел маленькую грудь в черном бюстгальтере. Кровь отхлынула, когда он опустил взгляд ниже.
Все тело Нины, от чашечек лифчика до пояса юбки, было испещрено шрамами. Они расположились так плотно, что кожа девушки превратилась в подобие шершавой древесной коры. По этим рубцам можно было изучать хронологию боли: цвета чайной розы на ребрах, переходящие от бледно-лилового к багровому на животе.
Рубцы сливались в буквы. Буквы — в слова. Тот, кто вырезал их, старался, чтобы текст можно было легко прочитать.
Минакову не хотелось читать, но, прикипев к жуткой картине взглядом, он увидел, что слова расположены в хаотичной последовательности, и если в написанном есть логика, то доступна она лишь психопату, их создавшему.
— Боже мой, мне жаль, — выдавил из себя Минаков.
Но Нина не нуждалась в жалости. Она провела пальцами по шрамам и сказала ласково:
— Вот она, незаконченная книга моего мужа. Тридцать девять слов.
«Пора сваливать», — отчетливо сказал Минакову внутренний голос.
Он понял это и без подсказок.
— Так, прости, дорогуша, но мне надо домой. Поезд уходит рано утром, и я не хотел бы опоздать.
Он бросился к выходу мимо застывшей Нины. Она не остановила его, продолжая пялиться в никуда лихорадочно сверкающими глазами.
— Извини, но это чересчур, — бормотал он, обуваясь. — Слишком яркое окончание фестиваля.
Его голова кружилась, и шнурки выскальзывали. Кое-как скрепив их узлом, он выскочил из дома несчастной искалеченной женщины.
Южная ночь встретила его приветливым треском цикад и низкими звездами. Через пятнадцать минут он будет в центре, откуда такси повезет его в отель. Сегодня он вряд ли уснет, ничего, отоспится в поезде. А послезавтра начнется новая глава его жизни.
Воздух вокруг был пропитан запахом сирени, и он хотел вдохнуть его, но легкие сжались до размеров крошечных мешочков. Голова шла кругом, и круги расходились перед глазами. Он сделал шаг, но нога подломилась, он попытался ухватиться за ствол дерева, но промахнулся. Тело грузно рухнуло на плитку Нининого двора. Гаснущее сознание подарило ему последнюю мысль: «Это вовсе не наркотики. Это называется маниакально-депрессивный психоз».
Если бы Глебу Минакову рассказали о персонаже, который очнулся голым, привязанным кожаными ремнями к железному столу (узкая комната, холодный свет ламп, набор хирургических инструментов на столике поменьше), он бы скривился: «Какой ужасный штамп! Мы говорим о литературе или о фильме „Пила-7“?»
Штамп или нет, но сегодня Минаков был этим самым персонажем. На столе, голый, обездвиженный, в комнате с больничным светом и переливающимися скальпелями.
И Нина, одетая лишь в черный бюстгальтер и кожаную юбку, стояла у его ног, почти красивая. Вот такое вышло свидание. Лобовая встреча писателя с читателем. Медсестра и автор популярных романов. Энни Уилкс и, мать его, Джеймс Каан.
Минаков, конечно же, закричал, а Нина, безусловно, сказала, что его все равно никто не услышит. Дом находится в низине, с природной звукоизоляцией и всеми удобствами для начинающего маньяка.
— Чего ты хочешь, больная дрянь?
Он не удивился бы, если бы она сказала: «Напиши для меня еще один роман про Мизери, Пол!» Но ответ был другим:
— Я хочу помочь тебе. Исправить твою книжку.
— Мою книжку? О чем ты, черт возьми?
Нина вздохнула и подняла руки к лицу. Она засунула пальцы себе в рот и вытащила оттуда передние зубы. Под протезом розовели голые десны. Она широко улыбнулась.
— Видис? Я не любила ситать. Муз наусил меня. Ему прислось повозиться, презде чем я полюбила.
— Господи, — простонал Минаков.
Нина вернула протез в рот, но демонстрация последствий педагогического метода ее мужа на этом не закончилась. Она подняла чашечки лифчика, демонстрируя писателю голую грудь. Грудь была маленькая, соски — неаккуратно срезаны, на их месте остались вдавленные шрамы.
Минаков задергался, но ремни крепко держали его.
— Муж научил запоминать, — сказала Нина, пряча изувеченную грудь. Она повернулась к столику с инструментами и взяла скальпель.
— Прошу! — завопил Минаков.
— Боль, — произнесла Нина, улыбаясь, — учит.
Глеб, задыхаясь, смотрел, как она подносит скальпель к его обнаженному паху. Член сжался, тщетно пытаясь втянуться в тело.
— Я прошу, я заплачу тебе, — затараторил Минаков. — Я могу помочь, найти хороших врачей. Ты не виновата, это все твой муж. Ты должна понять, что его больше нет, ты свободна, ты…
Она коснулась скальпелем его лобка, будто намеревалась побрить. Ее бледное лицо было сосредоточенным, глаза — остекленевшими. Минаков понял, что ни угрозы, ни убеждения не остановят ее.
Лезвие скользнуло по лобку, обжигая. Кожа медленно расплылась в стороны, раскрылась, как лепестки цветка, явив белую с желтым оттенком жировую прослойку. Тонкие горячие струйки потекли в пах.
— Я думала, что смогу закончить роман без Игоря, — тихо сказала Нина, не обращая внимания на вопли писателя. — Ведь я делала все это раньше. Находила особенную книгу и особенное слово. А Игорь только вставлял его в текст. Я бы сама могла вставить.
Она провела лезвие вниз, чертя вертикальную линию на основании его сморщившегося члена, параллельно вздувшейся дорсальной вене. Моча шумно потекла по столу. Нина прервалась и продолжила вновь, когда поток иссяк.
— Не надо, не надо, Боженька, не надо, — бился в судорогах писатель. Слюна летела из его рта, зрачки закатились под веки, и пальцы сжимались, мечтая добраться до глотки медсестры.
— Я увидела тебя на прошлом фестивале, — отрешенно рассказывала Нина. — Я решила, что ты — настоящий. Я дотронулась до твоей книги. Вспышка была. И вспышка, и разноцветные огни. Я стала читать.
Она скорбно покачала головой:
— Я ошиблась. Я думала, что найду сороковое слово, но в твоем романе его не было. Там не было ничего. Огни меня обманули. Огни не работали без Игоря. Пустая, мучительно пустая и ничтожная книжонка.
Лезвие медленно достигло головки. В рытвине, которое оно оставило, набухали икринки крови. Потом, словно змея, пенис сбросил кожу. Внутри он оказался кричаще-красным, с белыми пятнами и розовыми прожилками. Сквозь желейную плоть просвечивалось что-то похожее на фиолетовую трубку.
Нина вытерла пот, вздохнула и аккуратно разрезала головку. Теперь рана рассекала пенис пополам. Из огибающей вены струйкой хлестала кровь, раздвоившаяся головка лилась алой мочой.
Минаков отрывисто выл в потолок.
— Теперь ты понимаешь, что такое боль, — сказала Нина. — Но ты никогда не поймешь, каково это — читать пустоту, искать большое и не находить его. Подавиться пустотой, рыгать ею, чувствовать, что теперь она навсегда внутри, рядом с великим, как опухоль. Во всей твоей книге нет ни одного слова, которое бы сделало мне больно. И самое страшное, что я не могу ее забыть.
Минаков поднял к Нине белое, перекошенное страданием лицо. Пена пузырилась на его губах, когда он прохрипел отчаянно:
— Прости меня!
— Я не сержусь, — улыбнулась Нина. — Я хочу помочь тебе. Может быть, вместе мы сможем сделать твою книгу лучше. Может быть, мы поработаем над ней и найдем настоящее слово где-то внутри? Кто знает.
Скальпель перешел к яичкам.
Через некоторое время Минакову удалось потерять сознание.
Нина продолжала редактировать.
