− Ты, мать, зачем назвала меня таким гнусным именем? – таращил выпуклые, точно жабьи, глаза Никанор на загнанную в угол и забитую собственным сыном старушку. - Вот и терпи теперь, терпи, сама виновата. Угробила мне с рождения жизнь, так и не жди благодарности в старости! Сам страдаю и тебя заставлю помучаться!
− Пил бы ты меньше, Никанорушка… - робко вставляет мать и уже инстинктивно огораживает лицо ладонями. Сынок не гнушался порой и вдарить.
Никанор сделал шаг, сгрёб мать одной рукой за ворот халата и хорошенько встряхнул. Старуха не проронила ни звука, только слёзки катятся-катятся. За пеленой бесконечного отупения, за мутной стеной грубых, неотёсанных и беспощадных отпечатков беспробудной пьянки, в глазах Никанора плясали истинные черти. Ничего ему не стоило в этот момент убить мать, выгрести из тайника остатки её жалкой пенсии и упиться вдрызг.
− Давай деньги, пока я всё тут не разнёс! Вот завтра не выйду на работу, ты будешь на ферме ответ держать.
И мать, не видя другого выхода, даёт Никанору на бутылочку. Иначе всё тут и впрямь разнесёт, последнюю тряпицу из дома вынесет, а своего добьётся. Мать Никанор держал в строгом страхе и ужасе, но только когда был трезв. Ведь стоило выпить Никанорушке, как разливалась по его скудным жилкам горячая, добрая кровь и тогда любил он мать до беспамятства.
− Мамуля-голубушка, не обессудь сына своего единственного! – падал расчувствованный Никанор к ногам сидящей на стуле матери и сам клал её изуродованные трудом руки к себе на голову, и сам приводил их в движение, как будто она его гладила. - Прости меня, маменька, клянусь, больше никогда, никогда… Да чтобы я хоть раз скверное слово тебе сказал? Да чтобы обидел грубостью? Ты же у меня одна, маменька, никого больше у нас нет, кроме друг друга!
− Эх, Никанорушка… Горе ты моё луковое, - вздыхала мать.
− Я, мама, исправлюсь! Сегодня же! Не веришь? – начинал суетиться Никанор в поисках немедленных доказательств, - хошь, шкаф передвину? Под кроватью вымету? Ты ж давно просила! Смотри!
И бросался Никанор к шкафу, валился на него своим тщедушным тельцем (а вы думали, Никанор богатырь синеглазый? О-о-о! Если бы!), шкаф трещал, посуда тревожно звенела в нём на стеклянных полках, вот-вот треснет всё и шкаф повалится.
− Ох, оставь его, оставь, Никанорушка! Ножки разъедутся, счас угробишь его! – взмаливалась мать.
Секунда – и Никанор вновь в ногах у матери – плачет, и уже мать сама гладит его по головушке, лишь бы заткнулся. Сын же с маниакальным возбуждением начинает жевать давнюю и хорошо известную матери жвачку, и сам же верит в свою чепуху до дрожи, более того, он уже там, на вершинах успеха и благополучия.
− Мы, маменька, ещё заживём с тобой! Я работу найду хорошую, завтра же с утра отправлюсь на поиски. Пиджачок ты мой выходной постирала?
− Да уж лет десять, как висит в целлофане нетронутый, чистенький.
− О! Давно меня, мама, на завод зовут в город. Начальственная должность, не кем-нибудь. Мишка Скобелев там директор, мой одноклассник, помнишь его? Прыщавенький такой был, квёлый, а вымахал – ух!
− Подзабыла уж, Никанорушка.
− Он мне так и говорит: приходи, мол, Никанор, зарплатой не обижу, мне такие надёжные люди, как ты, позарез нужны, - гордо заявляет Никанор, утирая последние сопли о мамину юбку. – На квартиру быстро накопим, в город тебя перевезу, тряпок куплю тебе всяких-разных, чтобы была ты первой красавицей, а по дому ты больше работать не будешь, вот ещё! Тётку наймём – будет приходить к нам готовить, убирать. А ещё на курорты, мам, два раза в год как минимум! Ты в какую страну хочешь сначала слетать? Заграница – это обязательно! Нечего таким людям, как мы, делать на нашем помоечном побережье.
− Мне и тут хорошо, Никанорушка. Ложился бы ты спать, родненький, завтра тебе вставать в пять, фермерских коров с овцами гнать по лугам, не забыл?
− Хорошо, маменька, не смею ослушаться…
Никанор послушно ложился, облобызав перед этим мать с головы до пяток и оставив на ней пакостный и терпкий запах перегара. Засыпал Никанор в одной неизменной позиции: поджав под себя ноги и подложив под левую щёку сложенные ладошка к ладошке руки. Как уляжется он, мать выключала свет и крестилась с облегчением – ещё один день пережили, слава тебе Господи.
Теперь, когда Никанор наконец мирно лежит, аки младенец в люльке, давайте рассмотрим его детальнее. Ростком Никанор не вышел – едва дотягивал до метра шестидесяти. Тело у него тощее, желтоватое, недоразвитое, а кожа на лице уходит в прозелень. Голова у Никанора по отношению к телу непропорционально велика, как у мальчика лет четырёх-пяти. Выражение лица – неизменно жалкое, неприятное, напоминающее скромного жабёнка, вынырнувшего из болота до половины рта. Собственно, рот был у Никанора практически незаметен из-за нависающих под глазами до половины лица рыхлых и болезненных мешков. Носик у Никанора был маленький и курносый, остановивший свой рост лет так в пятнадцать.
Изба, в которой Никанор обитал с матерью вот уже целых сорок лет, являла из себя жалкое зрелище и считалась одной из самых захудалых в деревне. Единственного сына мать родила поздно, под сороковник, до этого муж считал её бесплодной, но любил, не бросал, да и сама Евдокия считала себя пустоцветом и очень от этого страдала. Когда Никанору исполнилось пять, муж Евдокии трагически погиб, поэтому сын отца практически не помнил. С тех пор и стала неуклонно хиреть их изба: сгнивало резное, великолепное крыльцо, провисали ажурные ставни, косился высокий, поставленный отцом дощечка к дощечке, изумрудный забор.
Мамаша в сыне души не чаяла и порой шла на немыслимые унижения, лишь бы вызволить из беды Никанорушку. Рос Никанор тихим мальчиком себе на уме, учился в городской школе, что была в получасе ходьбы от деревни, и учился весьма посредственно, даже плохо. Но не скверные оценки были бедой Никанорушки, а то, что был он истинным козлом отпущения. Напакостят ли мальчишки, издадут ли какой непристойный звук за спиной учителя, а все стрелки переведут на Никанора.
− Кто сделал?!
− Никанор!
− Тыыы??? – впивался учитель в мальчика, вытащив из мягкого места канцелярскую кнопку.
Никанор лишь глазёнки опускал и молчал.
− К директору! Родителей в школу!
А там уж мать с работы отпрашивается, перед директором и так и эдак унижается, умоляя простить Никанорушку и уверяя, что он ангельский мальчик и не мог сотворить подобное. Таким образом Никанор с горем пополам окончил девять классов и поступил в училище, куда мать тоже ходила как к себе домой, таскала подачки и умоляла начальство подтянуть Никанору оценки (часто вполне заслуженные, но также часто и занижаемые за мнимые пакости, ведь и там парень был отпущенным козликом), сжалиться с зачётами и позволить остаться ему на следующий год.
Переменив после окончания училища около сотни самых грязных и мелких работ, Никанор плюнул на карьеру и устроился пастухом на ферму, которая как раз возродилась на окраине их деревни. Уж давно он попивал, а тут и вовсе стал беспробудным пьяницей. Женщин, между прочим, у Никанора никогда не было, как не было и настоящих друзей, а местная детвора не уважала дурковатого пастуха и сочиняла про него премилые и не шибко любезные дразнилки, приводя в бешенство героя сих сказаний.
Никанор, Никанор,
Рожа как помидор
Тыкнешь – и развалится,
Никому не нравится!
Кричали нараспев мальчишки, завидев Никанора на улице. Или вот ещё:
Как у нашего Никанора
Завелась в ушах вся флора
Блохи, вошки и сверчки
Никаноровы дружки!
− Флора – это растения, олухи! – кричит на них Никанор и пытается догнать, потрясая палкою, да где ж ему угнаться за быстроногими мальчишками.
В пять утра мать будила Никанора на работу и он, заспанный, опухший, послушно вставал. Наскоро позавтракав и получив от матери завязанный в пакет и косынку обед, Никанор отправлялся на ферму. Выгнав коров и овец из стойла, он часиков до двух бродил с ними по лугам и лесочкам вдоль широкой реки, к обеду гнал назад на дойку, а потом вновь до вечерней неги, до одуряющего запаха усталых луговых трав таскался с ними по выпасам. Гонял животных Никанор не один, был у него помощник – пастушья собака Цезарь, старая, лохматая и очень умная животинка. Любил Никанор подремать в траве, когда зной пополудни особенно размаривал. Налакивался он припасённой с собою водочки, закусывал маменькиным обедом и на бочок… А Цезарь продолжал в это время честно нести свою собачью службу. Жил пёс при ферме и Никанор никаких прав на него не имел, и собака это знала, потому не позволяла пастуху творить с собою вольности – и рыкнуть мог, и погавкать как следует, даже куснул пару раз Никанора за грубость. Установились отношения между ними чисто рабочие и не более. С другим пастухом, подменяющим два раза в неделю Никанора, Цезарь был более ласков и даже разрешал почесать своё нежное брюхо.
Однажды утром Никанор проснулся и не понял – за окном явно светлее, чем в пять утра… Начал он ворчать на мать, отчего не разбудила, старая дурёха. А мать того уже… преставилась Господу. Так и не дождалась от Никанора обещанного благополучия. Осень была в ту пору. Схоронил Никанор мать не без помощи добрых людей и в оставшиеся тёплые дни вставал к коровам самостоятельно, при помощи будильника.
В зиму Никанор тоже на ферме работал: ухаживал за коровами да овцами, чистил стойла, подкидывал свежего сена. В тот год ещё одна беда его коснулась – пёс Цезарь заболел и издох. С кем коров теперь пасти по весне? Стадо-то большое, одному уследить сложно… Беда… Хозяин фермы обещал Никанору нового пса, да тут в дело вмешалась Госпожа-Случайность.
В город Никанор поехал, на рынок. Когда уже готов был уходить, неожиданно увидел он прелестное зрелище: собаку-мать и с нею рядом два щенка, белый и чёрный. Семенила вся собачья семья за киоски, а Никанор, не долго думая, потащился за ними следом. Псинка была хорошей, примерно по колено Никанору в холке, чуть лохматая и крепкая, очень похожая на классическую пастушью собаку. А уж щенки какие! Матерь Божья! Истинные красавцы! Пока мать отвлеклась, Никанору удалось подманить сосиской белого щенка… Малыш смущённо подполз к нему на белом пушистом брюшке и принюхался к угощению. Тут-то Никанор его и схватил, сунул взвизгнувшего малыша себе под куртку и помчался что есть мочи, осчастливленный, домой.
