А расскажу-ка я вам сегодня увлекательную историю, которую прочла в книге замечательного советского археолога Георгия Борисовича Федорова "Дневная поверхность". История эта не просто баечка, тут и задуматься будет не грех...
Дело было очень давно, как пишет Георгий Борисович, в те годы, когда он был студентом исторического факультета МГУ. То бишь - 1935 - 1940 годах.
Археологическая экспедиция Академии наук СССР, в состав которой входили и студенты, приступала к раскопкам древнерусского города в лесной полосе Южной России. Экспедиция искала древнерусский город, который безжалостная история стерла с лица земли...
Прозрачна и чиста огибавшая холм речка. Она совсем мелкая. Как несла она на себе корабли, нагруженные золотыми и серебряными украшениями и драгоценными тканями из причерноморских городов?
Впрочем, река могла обмелеть за тысячу лет. Но как здесь, в этой страшной лесной глуши, мог раскинуться шумный город, столица целого княжества, не раз упоминавшийся в летописи? Славный город, из–за обладания которым так часто ссорились и воевали беспокойные черниговские князья! Неужели он здесь? И неужели мы все–таки отыщем его?
С таким настроением участники экспедиции вошли в село...
И вот тут обратите внимание - уже вполне себе советская власть, коллективизация-индустриализация-успехи социалистического строительства, но Федоров рассказывает как будто о местности, выпавшей из бурного исторического потока...
У въезда в деревню я посторонился, пропуская встречную телегу, и внезапно замер перед воскресшим видением. На примятом, ещё не высохшем сене сидела молодая женщина в старинном русском национальном костюме и, не торопясь, со вкусом ела большое желтоватое яблоко. На ней было льняное белое, вышитое на груди и на рукавах платье–рубаха, шерстяная в клеточку понёва, на голове — красный, расшитый бисером кокошник, до плеч свисали нарядные лалы.
Посмотрев на меня, «видение» рассмеялось, приветливо сказало: «Здравствуйте!» — и бросило мне яблоко, которое я самым глупым образом не успел поймать.
Нет, это не была участница местного фольклорного коллектива - в этой деревне все ходили в домотканом, мужчины носили вышитые рубахи-косоворотки и вообще возникало ощущение чудом сохранившегося уголка Древней Руси.
Как водится, члены экспедиции сняли пару изб для жилья, определились с хранением инструментов. Оставалось найти повариху из местных - обычная практика, для найма выделялись специальные средства. Только вот с поварихой не задалось - лето, страда, все в поле.
Наконец одна старушка, которую все звали Семёновной, посоветовала мне:
— Вон, видишь, миленький, изба? Сходи–ка туда, спроси Стешу Шатрову. Для поля она слабая, всё только в дому хлопочет. А вам много ли надо? Сготовь, подай, убери. Это она сдюжит. Баба совестливая!
Я очень обрадовался, повернулся и пошёл к избе, указанной старухой, но она окликнула меня:
— Погоди–ка, миленький!
— Что, бабушка? — нетерпеливо спросил я.
Старуха мялась и ничего не говорила. Я, заподозрив подвох, уже раздражённо сказал:
— Ну что? Или уж говори прямо: больна она? Готовить не умеет?
— Что ты, что ты! — воскликнула старуха. — И готовить мастерица, и вовсе не больная. Так, слабая. — И, помявшись, с огорчением добавила: — А ты–то прыткий какой! Сказать ничего нельзя! Ведь я — жалеючи тебя. Человек, вижу, служивый, работать приехал! Она из себя неладная, — решилась наконец старуха и посмотрела на меня сердито, будто я в чем провинился, — с души воротит… Дурнушка, одним словом.
В общем, здраво рассудив, что экспедиции со Стешей Шатровой детей не крестить, а остальное неважно, Георгий Федоров, назначенный в экспедиции кем-то вроде интенданта , отправился нанимать Стешу в поварихи.
...В избе Шатровых была только худенькая женщина, что-то достававшая ухватом из печки. На вопрос, здесь ли живет Стеша Шатрова, женщина тихо ответила:
— Я Стеша, — продолжала женщина так же тихо и наконец обернулась.
И я сразу замолк. Передо мной стояла худенькая, стройная женщина лет двадцати с небольшим. Темно–русые волосы, гладко зачёсанные назад, были свиты на затылке в большой клубок. На тонком, очень бледном лице чудно светились неправдоподобно огромные карие глаза. Она была непередаваемо красива — чистой, гармонической и странной красотой рублёвской иконы.
…Видно, уж очень пристально и изумлённо смотрел я на женщину. Она смутилась, вспыхнула, отчего стала ещё краше, слезы выступили у неё на глазах; она прикрыла лицо рукой.
— Это вы Стеша Шатрова? — Озадаченно спросил я наконец.
— Я.
Я не удержался. Не помня себя, подошёл к ней и, поцеловав её в щеку, пробормотал:
— Ну и красавица же вы!
Стеша горько и безнадежно расплакалась. Федоров, растерянный, утешал молодую женщину, думая, что всё дело в это внезапном для него самого поцелуе. А Стеша плакала всё горше...
И тут вернулся муж.
Он кинулся прямо к Стеше, обнял её и ласково, с беспокойством, спросил:
— Стешенька, что с тобой, кто обидел?
Я рассказал все, как было.
— Нехорошо! — Ответил мне, помрачнев, парень. — Вы человек образованный, я вижу, учёный, а над женщиной измываетесь. Разве она виновная, что такая уродилась? Да и не одна красота, что на лице. У неё душа такая, что на свете другой не найдешь. Я её ни на какую раскрасавицу не променяю! Так что вы над жинкой моей не смейтесь, не дело это.
— Черт вас всех возьми! — закричал я. — Вы что, с ума, что ли, все посходили в этом селе?! Да Стеша и есть красавица, из красавиц красавица, неужели ж вы не видите?!
Муж, надо сказать, сумел Стешу успокоить быстро. Она спряталась за его спину, но поглядывала оттуда уже с интересом.
Федор Шатров пригласил Георгия к столу. Как водится, выпили по стаканчику, закусили салом и огурчиками, завязался разговор. Против найма жены в поварихи Федор ничего против не имел, но другая мысль не отпускала его - о красоте Стеши:
— Да–а, — протянул Фёдор, — так ты говоришь, красавица?
— Ну конечно! Неужели ты сам–то не видишь?
— Город, значит, искать? Интересно… Ты, я вижу, всерьёз. Вот ведь, и хлипкая она, и глаза как тарелки, и лицо вроде извести. А знаешь, бывает, как погляжу на неё, так и глаз не оторву. Душа, думаю, её глядит. Мне одному видна. Хорошо…
И вот Стеша в экспедиции. Надо сказать, что среди молодых ребят она произвела форменный фурор.
Наконец–то я получил полную компенсацию за вредную старуху и за моё мучение с супругами Шатровыми! Какой поднялся шум! Кто кричал «ура», кто с ходу начал говорить Стеше всякие незамысловатые комплименты. Её окружили со всех сторон, спрашивали о чем попало, восхищались бурно и открыто.
Стеша, конечно, очень смутилась, раскраснелась и чуть было снова не заплакала… Но ведь не заплакала, вот что интересно! Я смотрел на эту сцену с чувством гордого удовлетворения, как будто сам породил Стешу, и невежественные люди долго не ценили этого шедевра, но наконец прозрели и отдали дань восхищения моему творению. Так Стеша и осталась у нас работать.
Стеша быстро стала в экспедиции своей. Молодые археологи чуть ли не в очередь становились, чтобы наколоть ей дрова, наносить воды. Восхищались и любовались, нигде не переходя границы. Дарили какие-то мелочи: одеколон, конфеты, книжки, даже НЗ - кружок твердокопченой колбасы.
А Стеша? Стеша сначала очень смущалась и обижалась. Однако вскоре все изменилось. Она поняла, что никто над ней не смеется, что и правда все её считают красавицей. Она расцвела. Раньше Стеша была какой–то забитой, ходила все ближе к стенке, в глаза говорящим с ней старалась не смотреть, движения у неё были робкими и угловатыми.
Теперь же Стеша разговаривала открыто, весело, даже сама начала шутить, — правда, по старой привычке, смущаясь при этом и краснея. Двигалась легко, плавно.
Федя, когда улучал минутку и прибегал к нам с поля, только диву давался. Он, как и раньше, смотрел на неё ласково, но теперь появились в его простодушном взгляде и новые чувства: гордость, а может быть, и беспокойство. А Стеша ничуть не зазналась. Недаром Федя говорил про её душу. Она оставалась все той же скромной, тихой, милой Стешей.
Но оставалась загадка - почему Стешу с её иконной, утонченной византийской красотой все в селе считали чуть ли не уродом? Даже Федор Шатров, силой любви, сердцем увидевший красоту Стеши думал, что видит лишь душу?
А оказалось всё просто.
Большинство девушек и женщин в селе были плотными, румяными, круглолицыми, курносыми, крепкими, с маленькими быстрыми глазами. И кто был плотнее, румянее, круглолицее, у кого глаза были быстрее, та и почиталась красивее всех. Стеша же была совсем другой. Это была какая–то очеловеченная сказка о Гадком Утёнке, яркое доказательство относительности в понимании и создании идеала красоты, историзма этого понятия и этого идеала.
Читая эту историю, я невольно вспоминала "Лезвие бритвы" Ефремова, где сибирский охотник Селезнев рассказывает Гирину и геологу Андрееву о местных обычаях:
— У нас до сих пор знали только, как определить, поспела ли девка для замужества и какая из них лучше. Бабы опытные и старухи заставляли девку бежать с горки, а сами смотрели — трясется у нее тело или крепко. Затем сажали на дубовую лавку на орехи. Ежели хрупнут — все в порядке. Не раздавятся — слаба!
Вот такая история о красоте.
Что такое красота - биологическая целесообразность, когда нам кажется красивым здоровое и функциональное человеческое тело? Или это набор привычных черт, принятых за красоту в конкретной культуре, конкретном обществе?
Или это история об оценке и самооценке, о том, как отношение общества влияет на личность?
Или же это - история о любви? История Федора, который разглядел Стешу за стеной отвращения односельчан?
Как вы думаете?
Вспомнить эту историю и рассказать вам меня вдохновила статья "Толерантная сказка" на канале замечательной Натальи Баевой
А я на этом с вами попрощаюсь. Всем любви и добра!
Искренне ваша, Умная Эльза.
P.S. А картину, на которой бы увидела Стешу, её образ, я так и не нашла...
