Пожалуй, это был самый старый зависимый от веществ, который поступал в нашу больницу. 65-летний дядя Боря - едва передвигающий ногами лысый старик, которого доставили из полицейского участка, так как не знали, что делать со страшной абстиненцией, от которой дядя Боря в самом деле мог умереть. Не хотели брать на себя ответственность. Потому отправили его к нам в стационар.
Дядю Борю задержали за хранение патронов. Но всем было очевидно, что не это послужило основной причиной. Дядя Боря так давно в криминальной среде, что очень много знает. Он из тех, кого местное население боязливо называло "Лютиками" или "Горьковскими босяками". Человек отчаянный, с молодости готовый на любую дерзость, не смиряющийся с правилами общественной морали. Четыре ходки за плечами. Старый формат. Авторитет, который живет своими понятиями о добре и зле. "Лютиками" их называли в Горьком потому, что они носили в 70-е-80-е годы особые головные уборы - вязанные фуражки, в основном зеленого цвета. Головной убор называли "лютик". Поэтому носителей тоже называли "Лютиками". Но то были единицы избранных на самом мрачном горьковском дне - как у классика. Для них зеленая вязанная фуражка - это как принадлежность масти, для окружающих - повод лишний раз остеречься от панибратских отношений. Если сравнивать нашего "Лютика" с персонажами "На дне", то это бесспорно Сатин, бывший каторжанин, философ, босяк и шулер.
"Когда я пьян… мне все нравится... Чело-век! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Когда я иду по улице, люди смотрят на меня как на жулика… и сторонятся и оглядываются… и часто говорят мне – «Мерзавец! Шарлатан! Работай!» Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми… Человек – выше! Человек – выше сытости!.."
Если заменить слово "пьян" на "опиумен", то вырисовывается из Сатина наш дядя Боря. В 70-е подсел на "соломку" - так с нее не слезал всю жизнь. Кроме периодов отсидки. Никогда не работал. Для чего? Чтобы быть сытым? Дядя Боря и без работы всегда сыт и пьян. Лицо землистого цвета, внутренние органы отравлены. Татуировки не так видны из-за болезненной темноты кожных покровов. Глаза с устойчивой желтизной. Виски как-то странно скошены. Этакий ископаемый. Персонаж мрачной сказки. Прозвище - Барон. Трудно сказать, есть ли в нем цыганская кровь. Он до такой степени темен и стар, что невозможно определить по виду национальность.
Дежурный врач боялся, что в первую же ночь в больнице Барон загнется от абстиненции. Позвонил заместителю главврача по лечебной части, попросил разрешения в крайнем случае использовать внутримышечно сильное подотчетное обезболивающее, которое хранилось в приемном покое в сейфе. "Morphini hydrochloridum".
Главный сказал "нет".
- А если умрет? - спросил дежурный врач.
- Сделайте ему д...-дрол, скажите, что укололи м-ном. Сработает эффект плацебо. Мозг обманет. Ему на время станет легче.
Дежурный врач бросил трубку с раздражением. Он был из старого формата. Доктор для всех. Без лицеприятия. Обманывать так подло даже самого отчаянного мерзавца не решался. Потому что обманывая, сам становился мерзавцем. Игорь Петрович клятву Гиппократа давал не для галочки. Он отправился в первое отделение, куда привезли Барона.
И тут же в приемный покой зашла пожилая женщина.
- Я жена Бориса Федоровича, - сказала она, дрожащими руками вытирая слезы. - Он же умрет без соломки. Нельзя ему. Патроны нам подкинули. Повод нужен был задержать. В полиции ему стало плохо. Он ведь уже не колется. Просто заваривает соломку. Ему по-другому уже нельзя. Умрет без этого чая.
Я обратил внимание, что в руках она держит сверток. Я не знал, что там, но догадывался.
- Скажите, могу я сейчас увидеть мужа? - спросила она.
- Нет. У нас есть специально отведенное для этого время.
- Как же так? Как же так?
- Вы попробуйте поговорить с дежурным врачом, - сказал я. - Игорь Петрович только что вышел. Догоните его. Объясните, в чем дело.
Женщина метнулась за Игорем Петровичем.
Я не знал, чем закончился у них разговор. Знаю, что Барон в нашей больнице не умер.
