Как-то Фёкла Ефимовна, Лукерьина кума, поведала страшную тайну… Правды ради, – эта страшная тайна в тот же день стала достоянием всех, кто был на базаре и даже чуть дальше. А суть страшной тайны состояла в том, что Прасковья Лепёхина… Что добралась Прасковья Лепёхина – пешком! – до Мостков. А в Мостках жила Домна. Про Домну – тоже в страшной тайне – рассказывали такое, отчего рука сама тянулась – перекреститься…
Прасковьин муж, Платон Лепёхин, вдруг стал поглядывать на Меланью, соседку свою. Поглядывал-поглядывал, а потом стал на глазах сохнуть. Так, что не замечал: Прасковью, жену родную, Меланьей называет… Работа из рук валилась, – днями Платон у плетня простаивал, поджидал, когда Меланья в огород выбежит. Петро, муж Меланьин, усмотрел это дело. Недолго думая, перетянул Платона держаком от косы, – не помогло. Вот тогда и отважилась Прасковья, – дойти в Мостки, к Домне…
- А вы думаете, – отчего у Меланьи по лицу тёмные пятна пошли?.. А уж какой белолицей да румяною была, – на зависть! – захлёбывалась Кума Фёкла Ефимовна. – А тут враз – где и взялись пятна тёмные! По всему лицу и шее. А косы у Меланьи были, – кто ж не помнит!.. Каждая – в руку толщиною. А что осталось?.. Мышиный хвост – и то толще!.. Не только Платон Прасковьин, – Петро, муж родной, не хочет нынче на Меланью смотреть…
Правда, что сама Прасковья теперь каждый день бита Платоном бывает, – за то, что тайком отнесла Домне в Мостки свои золотые серьги и колечко, – Платонов подарок ещё на сватовство. Платон, было, съездил в Мостки, к Домне Щукиной. Домна угрюмо окинула его медленным взглядом, сухо и мрачно велела:
- Вон пошёл. Знать не знаю ни про какие серьги с кольцом.
Несолоно хлебавши вернулся Платон домой. Ещё раз поучил жену уму-разуму, да кольцо с серьгами в резную шкатулку от этого не вернулись.
Зато теперь Платон и не глянет в Меланьину сторону. Вот какая сила у Домны-то…
Это у Прасковьи Лепёхиной серёг-то было – одна пара, самых дешёвых. И колечко такое же, дешёвое да тоненькое, – и не рассмотришь, ровно и нет его на пальце… Ясно, что Лукерья про свои кольца с серьгами подумала. И сама испугалась мыслей своих, – часто-часто закрестилась: грех- то какой! И придёт же в голову…
Но, чем больше думала про Домну из Мостков, – даже ночами спать перестала, – тем сильнее было желание отомстить Аксинье за несостоявшуюся свадьбу… За то, что Гераська то у одной ночует, то у другой. А был бы женат!.. При этом Лукерья упорно не помнила: у Дуняхи Калягиной Гераська ночевал задолго до намечавшейся свадьбы… За что и поплатился разодранным новым полушубком и лисьей шапкою.
И решилась Лукерья, – хоть и страшно было… А что ж, – смотреть, как счастливо хлопочет Аксинья у старой избы Сотниковых! Аграфена, крёстная Туроверова, смилостивилась, – пустила Мишку с Аксиньей пожить в избе на задворках. Лукерья часто, будто бы невзначай, останавливалась за плетнём и видела, как ловко и умело управляется Аксютка с домашними делами.
С того дня, когда прямо от церкви увёз Мишка Аксинью, поселковые сторонятся и Атарщиковых, и Туроверовых. Понятно, что и Мишку с его женою не сильно привечают. А им – будто и всё одно. Прокатился по Новоникольскому слух о том, что хотел Степан Панкратович забрать дочку да отвезти её в монастырь, на послушание, – чтоб на монастырском скотном дворе день и ночь работала… Так Мишка, бугай, не постыдился отметелить тестя. И Аксютку ему не отдал. Атарщиков, рассказывали, проклял и Мишку, и дочку… Нюрке строго-настрого велел забыть о том, что была у них дочка.
Той зимою сугробы в степи лежали – по пояс, а потом распутица – по здешнему чернозёму, впитавшему талый снег, не только в Мостки, – в свой огород не выберешься. А посуху велела Лукерья Герасиму, чтоб запряг пару лошадей и отвёз её по срочному делу в Мостки.
Домна сидела на крылечке, на коленях держала скворушку, – скворушка прикрыл глаза, и крыло у него повисло. Домна осторожно смазывала крыло тёмным и пахучим отваром какой-то травы. На Лукерью не взглянула.
- Ходят тут… С пустяками своими, – расслышала Лукерья неприветливый Домнин голос. – Ровно в избе своей дел нет.
Лукерья поставила у ног Домны корзину, прикрытую чистым полотенцем. А в корзине – яйца, сало, ещё – глиняная макитрочка с кружками колбасы. Из-за пазухи вытащила Лукерья свёрточек, развернула его, – блеснули дорогие серьги с перстеньком. Улыбнулась:
- Тебе это, Домна Матвеевна. От меня.
Домна и тут не взглянула. Рукою махнула:
- Забери, – и корзину, и эти побрякушки свои. И ступай себе, – нечего шастать здесь.
Лукерья растерялась: а как же кума Фёкла… Она ж уверяла, что Прасковье Домнина сила помогла, – за простенькое колечко и дешёвые серьги сделала Домна так, что Платон забыл и смотреть в сторону соседского плетня…
Домнины чёрные глаза, ровно крючки, зацепили Лукерью и прямо вышвырнули её за ветхую, плетеную из ивовых прутьев калитку. Лукерья оглянулась: Гераська зубоскалил с какою-то здешней здоровенной и смешливой девахой. А за спиной неожиданно услышала негромкий голос:
-Бабушка не в духе нынче, – с нею случается такое. Может, я чем подсоблю?
- А ты умеешь… помогать-то? – Лукерья вприщур взглянула на невесть откуда взявшуюся девушку, почти девчонку - светловолосую и синеглазую,но всё же очень похожую на саму Домну.
- Умею. Рассказывай.
Лукерья ничего не упустила, – с того самого дня, как решили они с Евлампием Агафоновичем женить Герасима на Аксютке Атарщиковой. Не сказала лишь, что к тому времени Аксинья с Мишкой Туроверовым любили друг друга,– разве скроешь это от глаз людских…
- А теперь уж и живот покруглевший виднеется, – завершила Лукерья свой рассказ.
Синеглазая девица снисходительно взяла Лукерьин свёрток. Велела подождать, а сама во двор метнулась. Скоро вынесла небольшой узелок:
-Встретишь, вслед брось, – всё, что в узелке содержится. И скажи, – тоже в спину… Запомнила?
… - Вырос, – горько повторила Аксинья. А вдруг… а ежели теперь-то… Помнишь, как тогда Лукерья поджидала нас…
В приоткрытое окно ласковый ветерок бросил целую пригоршню лепестков яблоневого цвета. А Михаил вспомнил, как тем далёким летом он отыскал в густых ветвях самое большущее, румяно-золотистое пахучее яблоко. Аксютка так счастливо хрустела спелым яблоком, – даже глаза прикрывала от удовольствия. И струйками стекал сладкий сок, а Аксиньюшка улыбалась:
- И как ты угадал, Михаил Пантелеевич, – что мне как раз такого яблока хотелось!
Тогда солнце лишь поднялось над Ольховой балкой, и они с Аксиньей пошли на берег, – набрать луговой мяты. Лукерья Лыкова повстречалась им у заросшей петровым батогом (цикорием, – примечание автора)тропинки, – ровно нарочно ждала их здесь. Михаил нахмурился, – чуть не налетел на Лукерью коршуном… А Аксинья сжала его ладонь:
- Пойдём, Михаил Пантелеевич.
На невнятное, злое шипенье за спиною Аксютка не оглянулась. Реснички лишь встрепенулись. А Мишка не сдержался, взглянул через плечо. Удивился: Лукерья им вслед яростно потрошила какой-то грязный узелок, – из него сыпались какие-то перья, комья земли… будто бы иголка сверкнула…
А через пару дней вернулся Михаил с каменоломни. Он всегда торопился домой: сил жить и дышать без Аксиньи у него хватало ровно на то время, пока работал. Мужики посмеивались: Туроверов никогда не задерживался, чтоб выкурить самокрутку да новости про новую каменоломню обсудить. Сегодня в какой-то неясной тревоге у Михаила с самого утра дыханье вдруг перехватывало. Еле дождался вечера. Дорога домой казалась бесконечной, губы сами шептали:
- Аксинья… Аксютка!
А встретила его пустая изба. Только выгоревшая светло-голубенькая Аксиньина косыночка горестно лежала на пороге…
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
Часть 6 Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10
Часть 11 Часть 12 Часть 13 Часть 14 Часть 16
Часть 17 Часть 18 Часть 19 Часть 20 Часть 21
Часть 22 Часть 23 Часть 24 Часть 25 Часть 26
Часть 27 Часть 28 Часть 29 Часть 30 Часть 31
Часть 32 Часть 33 Часть 34 Часть 35 Часть 36
Навигация по каналу «Полевые цвет