Я увлекся всяким паянием в пятом классе, и тому виной Слава Миньков и его сосед Дима Перлин. У них папы умели паять, и у нас паяльник всегда был. Он хранился вместе с оловом и канифолью в большом железном раскладном ящике, в котором я так обожал шкодить. Папа тогда говорил мне:
– Сынок, ты пойми, мне не жалко, ящик твой, и все инструменты в нём тоже твои. Я просто тебе помогаю их сохранить, потому что ты вечно швыряешь всё, куда попало, а потом не можешь найти. Помнишь ту маленькую отвёртку с красным колпачком?
Сказать было нечего, я помнил отвёртку. Пластмассовый корпус таил в себе волшебную лампу. Стоило сунуть отвёртку в одну из дырок розетки, корпус заливался волшебным неоновым красным светом. Папа обрёл её в Филадельфии, на выставке технических диковин. Я стащил её, принёс в класс, кому-то дал и больше не видел.
Несмотря ни на что, родители были рады формируемой профориентации и были довольны, когда я по направлению 140 школы пошёл на курсы киномехаников в Дом Юного Техника на улице Панфилова д.23 (ныне Центр технического творчества "Охта"). Курсы вёл строгий преподаватель Евгений Анатольевич Горкин. По всему было видно, что работа с детьми не для него – наверное, военным был отставным. Цель двухмесячных курсов состояла в том, чтобы из числа учащихся пятых классов нескольких школ нашего района научить пользоваться новой пятой моделью кинопроектора «Украина». Вся линейка состояла из трёх блоков, которые нужно уметь собирать, например, на кинопередвижке. Мы сдавали экзамен по сборке кинопроектора с учётом времени, умели заправлять плёнку и запускать демонстрацию фильма в кромешной темноте, благо перепутать что-либо в данной конструкции проблематично. По окончании курсов нам выдали справки, но мы уже передружились между собой, прикипели к Дому и записались в разные секции. Я выбрал автоматику и телемеханику, на которой учили паять, секцию фотографии и киносъёмки, а так же акустики и звукозаписи. Занятия по акустике всё тот же Евгений Анатольевич, открывая для нас новые перспективы. Мы учились записывать школьные радиопередачи и озвучивать фильмы производства секции кинолюбителей. Оборудование в студии, построенной силами Ленинградского Оптико-механического Объединения «ЛОМО», состояло из кинопроектора «Украина», шестиканального пульта на лампах, шести электретных микрофонов Октава, двух больших акустических мониторов и фортепиано. Стоял еще древний студийный ламповый магнитофон МЭЗ зелёного цвета, а мозгом студии служили два магнитофона «Тембр». Была даже настоящая эхо-камера в подвале, заглушённая снаружи, и отделанная внутри материалом, отражающим звук. На балконе студии был установлен репродуктор, дверь выходила из аппаратной. Два окна студии над балконом заранее были заложены, гладко отштукатурены и покрашены. Со стороны это выглядело изящно — настоящая студия звукозаписи с огромным серебристым громкоговорителем на борту.
С паянием складывалось плохо – собирать было особо нечего. Радиоприёмник у меня уже был, а деталей для сборки более совершенных конструкций не поступало. Один полевой транзистор стоил больше четырёх рублей, и было это недоступно. Фотокружок вел добрый дяденька с огромной чёрной бородой. Его звали Моисей Израилевич, куда он вскорости и уехал. Большими интересными делами в секциях занимались старшие ребята, а мы смотрели на них и учились азам науки. Занятие развивало творчество юных, профориентация ученичества стала тогда входить в норму. О Доме прошла передача по ЛТ – "Твори, Выдумывай, Пробуй". Нас показали по телевизору, я прославился в школе, и страшно гордился, что в жизни наметилась цель.
Вслед за фотографистом, наш преподаватель акустики и звукозаписи Евгений Анатольевич покинул учреждение, вроде по тем же мотивам. На смену ему пришёл добрый дядечка, не по-учительски либеральный, и потому имя его забыто. Я дружил с Пашей Плехановым из четырнадцатого дома по нашей улице; мы встречались с ним после школы и делали в студии что хотели. Я еще толком не понимал, чем заниматься, а Павел увлёкся киномонтажом. Новый преподаватель пытался чем-то занять нас. Мы склеили художественный фильм «Письмо Марине», снятый еще при Моисее Израйлевиче, и должны были озвучивать его в нашей студии. Киноплёнка содержала магнитную дорожку, но актёрских способностей у нас с Пашей не было. Может, мы и довели бы это дело до конца, если бы наш новый преподаватель внезапно не уволился. А на смену ему пришёл высокий и молодой, с удлинённой причёской и редкими, со смешными пролысинами, усами. Ему было двадцать шесть лет, и звали его Андрей Владимирович Тропилло.
Ужиться с ехидством выпускника физфака ленинградского университета суждено было немногим, и наши ряды поредели. Зато Дому передали два монофонических магнитофона МЭЗ-28, списанных с производства по старости. Работали они весьма исправно. Вместе с магнитофонами Тропилло добыл целую кипу километровых ацетатных ферромагнитных лент разных заводов: ORWO, AGFA, BASF и нашей Свемы. Ленты содержали трансляционные записи и монтажи радиопередач. Некоторые из них таили шедевры мировой эстрады. Ещё в стенах университета Андрей Владимирович познакомился с Макаревичем, устраивал концерты Машины Времени, и склеил альбом "День Рождения" из разрозненных кусков. Мы все, ученики секции акустики, могли себе переписать этот шедевр в идеальном качестве. Я брал Маяк-202 у Сергея Аверьянова, соседа сверху, и носил в студию. Мы слушали их у него дома, а по ночам спускались в парадную с гитарой, играли и пели песни Машины Времени. Записи я носил в школу, и в скорости все меломаны сто сороковой и прилежащей к ней школ настраивали головки своих магнитофонов под мой Маяк-203.
Увлечение музыкой отбросило на успеваемость в школе негативную тень. Поэтому в комсомол я вступил сравнительно поздно. Таких, кто шёл в последнюю очередь, принимали весьма формально. Достаточно было рекомендации двух комсомольцев и приблизительного знания Устава ВСКСМ. Пятнадцатилетние поступленцы уже не рассматривались системой, как будущие выдвиженцы, а потому общественная нагрузка была минимальной, ибо близился выпуск, ведь школа была восьмилетней. По её окончании каждый из нас должен был сделать выбор: либо в ПТУ, либо в техникум или девятый класс, с последующим поступлением в институт, по окончании десятого. В моё время не было одиннадцатых классов.
Я занимался школьным кинопоказом, вполне удовлетворяя себя этой профессией даже на летнем отдыхе в Шалово. Дом профтехобразования подарил мне знания и умения, которые пришлись по душе киномеханику Тамаре, младшей дочери наших хозяев. С тринадцати лет я стал помогать Тамаре перематывать копии и демонстрировать кино. Научился определять категорию фильма во время перемотки. От предыдущего пользователя, скажем, в соседней деревне, копия приходила на конце, в двух или трёх металлических серых коробках. Киномеханик перематывал фильм на начало, выявляя несоответствие качества копии с тем, что указано в сопроводительном документе. Я в полной мере постиг эту науку, и, будучи уже в восьмом классе, понял, что киномехаником быть скучно, по крайней мере, всю жизнь. Хотя, смотря где жить. Если бы я, в свои настоящие годы, попал на село, лучшей профессии не найти. За исключением, разве что, профессии смотрителя маяка в каких-нибудь сравнительно тёплых краях.
Мама не верила в то, что я смогу одолеть десять классов – рос недотумканым, и занимался сущей ерундой: крутил пластинки, рассматривал конверты и вкладки, пропадал на студии – в том была вся жизнь, весь смысл. Мама считала меня примитивным. Быть может, потому что был недоношен, что на год раньше пошёл в школу, что так и не стал самым лучшим, как этого маме хотелось. Случай с двести процентным матом положил начало процессу разложения материнских чувств, мама кожей ощущала порочный ген, ошибку, конфликт, лишнюю хромосому, ошибку природы, а главное –её личную большую ошибку меня заводить.
Её мать, Евдокия Александровна, Бабуся Дуся, страдала веером разных болезней. Лупила единственную дочь с самого детства, и, практически, навсегда рассталась, выдав замуж. Бабушка тогда сказала папе, что он намучается с ней. Деда Яша служил в НКВД архивариусом. Он был почётным пенсионером и жил в просторной квартире с высокими потолками. Мы с папой ездили к ним в Черновцы. Там суперклимат –всё утопает в зелени, все балконы увиты плющом, все окна в цветах – естественный способ спасти дом от палящего солнца. Влажность воздуха производит горная река Прут, дышится легко.
Бабушка была прикольная – вечно бормотала себе что-то под нос. Злости я в ней никакой не видел, хоть и наслышан был с детства о ней нехорошего. Мне было три года, когда бабуся приехала к нам на Стахановцев, увидела меня, и впала в депрессию:
– Ну, зачем он вам нужен? Зачем он вам нужен, зачем? Серёжа растёт, надо готовить его в институт, зачем этот-то вам нужен, и развернуться здесь негде, жить тесно, зачем?!
Бабушка воспитывала Сергея, когда папу отправили в Латинскую Америку по окончании службы в Праге, до самого Вашингтона, где брат пошёл в школу. Может, она предложила родителям взять меня к себе, в Черновцы, я не знаю. А может, бабуся хотела жить в Ленинграде, называлась же одна из комнат на Охте «бабусина», значит, к тому предпосылки все были. Бабуся считала меня лишним объёктом в их ареале. Во время очередного конфликта с мамой бабуся прошипела:
– А я вот возьму и включу газ, когда вы будете спать. Отравлю всех к едрене фене!
Бабушка грызла школьный мел, ела сырое мясо, и наблюдалась у нарколога, ибо плотно сидела на барбитуратах. Покупала фармацевтам в спец. распределителе деликатесную еду, взамен получая от них димедрол. Жить без пачки снотворного в день бабушка уже не могла, поэтому мама, услышав такое дело, немедленно вызвала санитаров. Помню картину, как бабушка кричала «Не хочу, не хочу!», и била врачей саквояжем. Когда мы с папой приехали к ним в Черновцы, думаю, бабушка уже не таила обиду. Но мама туда никогда больше не возвращалась. Лишь только тогда, когда умирал дед, мама приехала, похоронила Якова Ананиевича и раздарила соседям весь домашний скарб, взяв на память коробку книг и старый радиоприёмник. Бабушку мама отправила в дом престарелых, а ключи от квартиры сдала в домком.
***
Мама курила сигареты «Яхта» без фильтра, запивая молотым кофе с молоком. На кухонном столе вечно стояла пепельница – папа тоже курил, еще с войны. После нашей с ним поездки в Черновцы к деду с бабусей отец призадумался. Деда Яша выполнял физические упражнения по утрам на протяжении последних двадцати лет. Папу тогда поразило, с какой лёгкостью восьмидесятилетний дед орудует гантелей. Болезнь Брилля, как её тогда окрестили врачи Боткинской больницы, стала проявляться вновь. Папа нашел кусок рельса и начал его тягать каждый день, утром и вечером. На работе проблемы, и дома война. Делать зарядку с отцом я не хотел. Нужно было ходить в поликлинику на уколы, хорошо учиться в школе и старательно делать уроки, чтобы вывести приличный аттестат. Я научился делать себе уколы сам, в школе думал только о музыке и своих плёнках, а вместо уроков занимался профориентацией. Вместе с тем, восьмой класс окончил неплохо. Помогали занятия с репетитором по математике, помогал Славка. Помогал страх его потерять, – если не примут в 9 класс, то придётся пойти в ПТУ. Однако спортивная школа 141, куда принимали всех поголовно, не сулила моему другу особых дерзаний, – в нашем классе Славке делать было решительно нечего. После восьмого класса он с приятелем поступил в 30-ю школу с математическим уклоном. Ездить приходилось на Васильевский Остров, – оно стоило того, наверное.
После восьмого выпускного класса мы поехали в комсомольско-молодёжный лагерь. Пололи турнепс и орошали лодейнопольскую гать. Там я впервые почувствовал усталость и познал цену хлеба. Впервые работал, а не бил баклуши. Отдавал, а не постигал. Я понимал, что в принципе готов к тяжёлой физической работе, если не хватит мозгов заслужить лёгкую. И мне это нравилось. Там я впервые выполз на сцену в сценическом шоу, организованном нашими девчонками, и пел "Sunny" BoneyM в сопровождении двух акустических гитар, в бумажном костюме мушкетёра.
По возвращении из лагеря меня положили в 24 отделение эндокринологии Мечниковской больницы. На носу девятый класс, уже почти взрослая жизнь, в которую нужно входить мужчиной. По наследству от папы мне достался фимоз – невинная божья шалость. Этот вопрос можно было решить в самом раннем детстве, но маме даже понравилось, и она решила с этим подождать. Папа тоже был не против, – «меньше будет играться со своим краником». Так я с ним и не «игрался» до двадцати лет, пока дружественный доктор-уролог больницы Мечникова Игорь Иосифович Котельников не сделал мне брит-мила. Эндокринологи упорно лечили дисфункцию щитовидной железы – гипотиреоз.
Пока я и думать не мог о девчонках. Врачей всё беспокоил вопрос вегетативного роста: они прописывали тиреоидин, тестостерон в огромных количествах, но эстроген неизменно его побеждал. Решили, для начала, кардинально сбросить вес. Больница Мечникова являет собой медицинский институт – в седьмом корпусе располагалась кафедра гигиены питания и два лечебных отделения. Там лечили худосочных от острого гастрита и дистрофии, а больных с избыточным весом сажали на диету. Попасть туда было непросто. Лечиться там – одно удовольствие: весы, завтрак, солярий, душ Шарко, физические упражнения, обед, тихий час, прогулка, ужин, телевизор. На поисках портативного телевизора для меня, папа сломался. Положили на зимние каникулы, я должен был встречать Новый год в больничной палате – иначе, в более благоприятное время, лечь туда было невозможно. Естественно, заныл про телевизор, эгоист проклятый. А папе тогда только этого не хватало. Конфликты на работе и моё лечение совсем выбили его из сил. Папа добыл телевизор напрокат, и после новогодия сам слёг с подозрением на инфаркт. В нашей стране инфаркт любили лечить аспирином, папе же он шёл во вред. Спустя неделю лечения, у папы открылось желудочное кровотечение, и однажды ночью он потерял сознание, упав на холодный кафельный пол в туалете. Только тогда, спустя две недели с момента поступления сделали фибро-гастроскопию и выявили прободение желудочной язвы. Срочно из «сердечного» отделения перевели в «жкт» и сделали операцию, оставив от желудка лишь треть.
До меня ли им было тогда, моим бедным родителям! Я поступил в девятый класс 141 школы, до смерти влюбился в одноклассницу и научился курить табак. Первая сигарета называлась Opal, и она была очень мерзка. Второй сигаретой угостил товарищ, с которым мы сидели за одной партой. Правда, товарищ оказался мудрее и бросил курить, а я пристрастился к маленьким папиросам Север. Почему наша табачная промышленность, выпуская до сих пор Беломор позабыла про Север, науке уже не известно. Девочка играла с моей платоникой, как с мячиком, все ночи я выплакивал в подушку. Рождались первые стихи. Романтика юных лет превратилась в одну большую трагедию, я исписывал интимным бредом целые тетради, подумывая всерьёз о самоубийстве. Нет бы бросить курить и поработать над телом, в конце концов. Заняться спортом, бегать начать вокруг дома – глядишь, и сбросил бы все свои комплексы неполноценности враз, ан нет... реветь в подушку с мечтою сдохнуть – куда эффективнее. И проще конечно – с балкона прыг, да и всё. Несколько раз снилось, как лечу вниз с седьмого этажа. Тренажеры в спортивном зале не снились ни разу. «Силка вольки», - как потом не раз упрекал меня Славка, уже тогда стала давать сбой. Мама тоже стала сдавать духом, всё чаще я стал ощущать в её комнате винный запах. Портвейн мама хранила в серванте под ключиком, чем-то ведь нужно лечить душевные травмы. Выпивала стабильно по четыреста граммов в день, и нас с папой это особо не беспокоило. Мама работала последние годы, и считала до пенсии дни. Папина болезнь на время оставила нас в покое. После больницы папа уже не вернулся в Трест нежилого фонда, где нажил себе язву. Ему предложили интересную работу в Горжилобмене, и он посвятил себя работе с людьми – разбирал жалобы и вёл приём граждан в Смольном.
