В 1947 году трагически оборвалась жизнь первого руководителя Калининградской области
18 июня 1947-го в Калининграде состоялось заседание бюро обкома ВКП(б) с участием важного гостя из Москвы. При этом в стенограмме его лишь упомянут. Да ещё с ошибкой в фамилии: «Тов. Касыгин А. Н.».
Между тем это был Алексей Косыгин. Тот самый, будущий глава правительства. Хотя он и тогда уже был большим начальником – заместителем председателя Совета Министров. А главное – любимцем Сталина, который даже придумал ему ласковое прозвище – Косыга. И который отправил его в июне 1947-го в бывшую Восточную Пруссию, поручив разобраться в сложившейся там ситуации.
Поводом для командировки стало письмо руководителя Калининградского обкома Петра Иванова. Тот решился сообщить вождю о критическом положении дел в самом западном регионе. И вот Косыгин, прибывший во главе комиссии, участвует в заседании. Автора же письма среди присутствующих нет…
40-летний Пётр Андреевич Иванов в 1947 году прибыл в Калининград из Ленинграда. Коренной питерец, окончив механический факультет института холодильной промышленности, он поступил в аспирантуру. Параллельно работал на заводе «Электроаппарат». Коммуниста Иванова заметили и забрали на партийную работу.
Уже вскоре он возглавил в городе на Неве Фрунзенский райком ВКП(б). А когда началась война, стал одним из тех, кто организовывал в Ленинградской области партизанское движение, был батальонным комиссаром. В сорок третьем его наградили орденом Красной Звезды, в следующем году – орденом Отечественной войны I степени. В том же 1944-м Иванов стал первым секретарём уже Московского райкома в Ленинграде.
Что же он увидел, приехав в бывшую неметчину? Если одним словом: разруха. При этом у местных гражданских органов власть была, считай, номинальной. Реальная же власть по-прежнему находилась в руках военных. И многие из них относились к этой земле как к трофею, который рано или поздно придётся вернуть (впрочем, подобные настроения царили не только среди людей в погонах). Так что вместо восстановления зачастую велось, наоборот, разрушение того, что ещё уцелело, всё более-менее ценное вывозилось в другие регионы СССР.
Уверенности «старожилам» прибавляло то, что Иванов, вроде бы самый главный, был не первым, а вторым секретарём. Почему так произошло? Изучая архивные документы, доктор исторических наук Юрий Костяшов выяснил, что первым секретарём в Калининград планировалось назначить главу Смоленского обкома. Однако его перевод, одобренный секретариатом ЦК, не был утверждён Политбюро. И в итоге руководить самым западным обкомом стал второй секретарь.
Сделать Иванова первым было несложно. Тем не менее он оставался в прежнем статусе. Из чего отдельные местные начальники в погонах, надо полагать, сделали вывод: значит, временная фигура, настоящего хозяина пока не прислали.
А тут ещё и зима 1946–1947 годов выдалась непривычно суровой для этих мест. Так, даже порт, обычно не замерзающий, сковало льдами. И вернулся он в строй лишь в 20-х числах апреля сорок седьмого. Затянувшиеся морозы усугубили и без того непростую ситуацию. Для немецкого же населения те месяцы стали просто катастрофой.
Семья Веры Михайловны Шатан приехала в Калининград в сентябре 1946-го. Отец её был энергетиком и стал одним из тех, благодаря кому по городу вновь пошли трамваи. А сама она много лет работала выпускающей в «Калининградской правде». И вот что как-то мне рассказала:
– Моя семья жила в конце проспекта Мира, который в то время был Сталинградским. Мы с ребятами часто играли около какого-то большого дома. И когда наступили сильные морозы, в это здание стали свозить со всей округи трупы замёрзших немцев, складывая их там штабелями. Сейчас страшно вспоминать, а тогда, по-моему, особенного ужаса не испытывали. Привыкли, наверное, насмотрелись…
Виктор Карпенко из Янтарного детство провёл в Кёнигсберге-Калининграде, который впервые увидел в ноябре 1945-го.
– Плохо одетые, еле передвигающие ноги немцы нередко вдруг падали, – вспоминал Виктор Семёнович вторую послевоенную зиму. – К ним подходили, чтобы помочь, а они уже мёртвые. Я потом увидел хронику блокадного Ленинграда и поразился, до чего ленинградские кадры были похожи на то, что творилось тогда у нас.
Голодали и многие из числа новых хозяев этой земли. Гриф «секретно», а то и «сов. секретно» стоял на донесениях, поступавших весной 1947-го в областной центр из районов. Вот, например, что в марте сообщали из Черняховска. В колхозах «Малый ярославец», имени Молотова, имени Кирова многие «совершенно не имеют продовольствия» и «находятся в опухшем состоянии». Воруя из буртов кормовую свёклу, брюкву и картофель, колхозники заявляли: будем и дальше воровать, «нас не устрашает вооружённая охрана», ибо «мы хочем (так в документе. – В. Р.) жить, а смерть голодная – хуже всякой смерти». Звучало и такое: «Нас привезли в Пруссию на голодную смерть».
Иванова, пережившего блокаду Ленинграда, терзала мысль, что во вверенной ему области – голод. Да, проблемы с продовольствием тогда возникли в СССР не только в бывшей Восточной Пруссии. Но ведь многие как раз потому сюда и перебирались, что на их малой родине жить стало невмоготу. Ехали за лучшей долей, а вместо этого…
Он изыскивал резервы, писал в инстанции. Так, 22 мая 1947-го в письме в ЦК сообщал (цитирую с небольшими сокращениями): «Многие семьи колхозников, особенно семьи демобилизованных из Советской армии, а также семьи, прибывшие к нам из областей, бывших в оккупации, прибыли без собственного хлеба, картофеля и овощей. Имеющиеся у них обменные квитанции на картофель на месте не отоварены. Других каких-либо продовольственных ресурсов в колхозах и районах области не было. Они жили только за счёт выданной им продовольственной ссуды, которую полностью использовали, в силу этого сейчас в колхозах области тяжёлое продовольственное положение.
Многие колхозники вынуждены были после схода снега заниматься собиранием картофеля, оставшегося на полях после осенней уборки, а некоторые допустили самовольный убой скота личного пользования. Вследствие этого среди колхозников имеется большое количество больных-дистрофиков и есть единичные случаи смертности…»
И наконец было отправлено письмо уже, так сказать, в последнюю инстанцию – Сталину.
На мой взгляд, письмо это было жестом отчаяния. Оно неизбежно бросало тень сразу на многих из тех, кто находился на самом верху. И на благодарность от них рассчитывать не приходилось. Иванов не мог этого не понимать. Однако он, похоже, уже не думал о себе.
Письмо датировано 28 мая 1947-го. К 9 июня его автора вызвали в Москву – на заседание Политбюро, где и было решено направить комиссию во главе с Косыгиным. Который, напомню, считался «своим человеком» для калининградцев – ведь в феврале 1946-го они избрали Алексея Николаевича депутатом в Верховный Совет СССР.
Прибыв, члены комиссии, как от них и требовалось, приступили к ознакомлению с положением дел на месте. А над инициатором этого процесса, судя по всему, сгущались тучи.
Есть мнение, что даже если бы он «тихо сидел» в Калининграде, хорошего ему всё равно ничего не светило. Якобы уже началась негласная подготовка к «Ленинградскому делу», в ходе которого под нож репрессий пустят партийную элиту города на Неве, и питерский коммунист Иванов тоже был включён в перспективный список «врагов народа». И кто-то из старых товарищей в Ленинграде даже сумел предупредить об этом Петра Андреевича.
Тогдашний командующий 11-й гвардейской армией генерал Александр Горбатов в своих мемуарах написал и об этом:
«В Ленинграде началось что-то похожее на 1937–1938 годы. Начали «подбирать» ключи и к Иванову, который, будучи абсолютно честным, но экспансивным человеком, не мог перенести незаслуженную обиду и… совершил непоправимое».
Долгое время трагический финал Иванова был тайной за семью печатями. В 1998 году об этом, получив доступ к архивным материалам, написала журналистка Светлана Сухова.
12 июня 1947-го (комиссия Косыгина уже вовсю работала в области) второму секретарю диагностировали нервное переутомление с элементами психоза. 17 июня после нового, более полного обследования врачи резюмировали: нужно срочно отправляться на лечение в Москву. Ночью 18 июня Иванов заперся дома в ванной, взяв с собой именной браунинг. И в 01:18 тишину разорвал выстрел…
А утром собралось бюро обкома с участием Косыгина. В стенограмме заседания – ни слова о трагедии. А вопрос о новом руководителе обкома стоял чуть ли не последним. В общем, всё буднично, словно ничего не произошло. Однако теперь проголосовали сразу за первого секретаря. Им стал Владимир Щербаков, который до этого возглавлял Бюро ЦК ВКП(б) по Литве.
Хоронить Иванова увезли в Ленинград. И хоть о случившемся не сообщалось, в области вполголоса обсуждали ЧП. Причём «знающие люди» рассказать могли, например, так: сам Сталин позвонил Иванову – и тот после звонка застрелился прямо у себя в кабинете…
По итогам работы комиссии Косыгина был принят ряд постановлений, направленных на исправление положения дел («Сталинский план восстановления и развития Калининградской области» – так тогда говорили). Конечно, это не означало манны небесной и сиюминутного решения всех проблем. Но ситуация стала меняться к лучшему...
Владислав Ржевский,
автор канала «Калининградская Пруссия»
Смотрите также: