Само название выставки Русского музея — «Преображенная природа» — намекает на своеобычность русского реализма. Мы говорим именно о реализме, потому что это наш главный «большой стиль»: выставка русского пейзажа, как и, например, школьная программа по литературе, репрезентует именно его.
Общих впечатлений от русского пейзажа несколько. Во-первых, палитра сезонов: у нас с особой нежностью относятся к осени и весне. Если весна — то саврасовская, если осень — то левитановская. Со свежестью талого снега или стылыми сумерками. Во-вторых, ощущение невыдуманного широкого пространства. Нет, конечно, простор и стихия — общая тема, особенно любимая романтиками. У Каспара Давида Фридриха просторы получались захватывающими. Но простор романтизма скорее фантастический, это пространство умозрительное, мистическое. Пейзажная форма в этом контексте должна раскрывать состояние лирического героя картины — у романтиков это душевные метания. То есть формально пейзаж есть, но художник не относится к нему как к самостоятельной ценности. Он очарован стихией, но не видит смысла в следовании натуре — так занят своими переживаниями, и стихия живет скорее в его голове.
Привычный нам русский пейзаж все же о другом. Его отличает интонация, спокойно-реалистическое ощущение шири, далей — что объяснимо, ведь у нас много такой натуры. Отсюда созерцательность, которая так мила нашему зрителю. Кроме сезонов нам повезло с широтностью пейзажей. Россия считается северной страной, но у одного только Константина Коровина есть строгие северные пейзажи (в которых манера художника неузнаваема) и солнечные крымские вещи. Посмотрим на несколько работ с выставки в Русском, чтобы найти романтизм и реализм, лирическое и натуралистическое в русском пейзаже.
Наверное, самое «русское», лирически-реалистическое в пейзаже — максимальная простота. Далекий плоский горизонт, бездорожье и ощущение, что вокруг больше нет никого. До горизонта и, возможно, даже за ним. Примерно такое впечатление от «Заката над болотом» (1871) Алексея Саврасова. Это жемчужина собрания ГРМ: простейшая композиция и перекатывающиеся цвета. В отличие от экспрессивных закатов Архипа Куинджи здесь нет пламенеющей широкой полосы на горизонте, горящего, полубезумного солнца. Клюквенно-абрикосовый свет укромно укутан в мягкие облака, при этом небо не выглядит тяжёлым, облака многослойные и открывают золотисто-бирюзовое небо. Болото тоже не кажется пугающим, отражения света на воде дают изящную рифму, кочки с небрежной травой обозначают перспективу. Здесь нет порывов ветра, восставшей стихии или страха перед простором — это дали, которые не угрожают человеку, хотя и кажутся необжитыми. Так пишут нечто близкое и знакомое — от живописи Саврасова обычно именно такое впечатление. Такие же по композиции, но чуть другие по настроению «Облачное небо. Сумерки» (1893) Левитана и «Облако» (1860-е) Ивана Шишкина.
Несколько иначе русские художники обычно видят море. На выставке в Корпусе Бенуа водной стихии посвящен отдельный раздел, и он куда более драматичен, даже напряжен. Морской простор, очевидно, как более экзотический, у нас часто пишут с восторгом и пиететом. Посмотрите, например, на «Крым» (1907) Иосифа Крачковского. Тут и сложный гористый рельеф берега, и дымка, послойно застилающая горы ближе к горизонту, — и дающая пейзажу мечтательный «итальянский» характер. Наконец, вода — масса, очевидно впечатлившая художника, ведь он искал эту точку, чтобы написать море именно так. Зритель должен осознать масштаб: вот горы, дальше — еще горы, но они меньше этой огромной воды. Дороги, тонкие дымящие трубы, вообще присутствие человека тут подчеркнуто робкое.
Больше романтического надрыва в стихии Ивана Айвазовского и Архипа Куинджи. Причем у первого это обычно буйство — подвижная, опасная и прекрасная вода, а второй нагнетает драму не динамикой формы, а цветом и светом. Посмотрите на его «Закат над сосновым лесом» (1900-е) — это живопись впечатленного человека, будто со «спецэффектами». Кажется, что он как фотограф, сделавший фото, на котором цвет не оправдал ожиданий и оказался беднее, чем видел автор, уже фильтрами «вытягивает» картинку в нереальный колорит. Нереально — это вообще про Куинджи, но не в негативном смысле. Его контрасты и спецэффекты часто на грани и, наверное, этим и хороши. Посмотрите еще одну насыщенную вещь — «Эффект заката» (1900-е), тоже эффектную вещь, обычно про такие виды говорят: «Ух!»
Есть на выставке и вещи, которые к русскому пейзажу можно отнести условно — настолько они следуют европейской романтической традиции. Не в смысле контрастов, которых достаточно и у Куинджи, а по характеру и предметам изображения. Посмотрите на «Неаполь в лунную ночь. Виа Партенопе и Кастелло дель Ово» (1829) Сильвестра Щедрина или «Александровскую колонну в грозу» (1834) Василия Раева. Это, с одной стороны, очень академические вещи (Щедрин, например, был профессором Академии во втором поколении), с другой — отчетливо «импортные» по стилю.
Что объяснимо, все же речь про первую половину XIX века, когда русский реализм в привычном нам виде еще не оформился. Это сейчас стиль Саврасова и Левитана кажется само собой разумеющимся, а в первой половине позапрошлого века гремел «Последний день Помпеи» (1933) Карла Брюллова. Ослепительная, масштабная, эта работа тем не менее не считывается как русская, как, впрочем, и женщины в живописи Брюллова все до одной похожи на итальянок.
Возвращаясь к нашим пейзажам: гроза с молнией в почерневшем небе над Дворцовой площадью в исполнении Раева похожа на иллюстрацию к пушкинскому «Медному всаднику». Здесь обозначена знакомая доминанта — колонна с резко очерченным ангелом — и заданы полуфантастические условия. Черное небо, мятежные облака, утонувший во тьме Зимний дворец, будто наползающая на ангела из левого верхнего угла туча и страшные, разрывные молнии. Погода в Петербурге, конечно, часто невеселая, но до таких ужасов не доходит. Оцените, как Раев нагнетает драматизм: единственный свет здесь — от молнии, которая погаснет через наносекунду, и получается, чернота слева поглотит ангела на колонне. Этот вибрирующий свет и мятежность противоположны созерцательности пейзажей второй половины XIX века. Даже если отвлечься от того, что Саврасов писал, условно, болото, а Раев — город, архитектуру, в их вещах разное чувство неба. Небо романтиков — огромное и страшное, наэлектризованное, небо реалистов — спокойно дышащее, умытое дождем и приютившее радугу. Это разное видение, можно спорить, какое из них в рамках русского пейзажа больше оправданно — но хорошо, что в Русском музее их можно увидеть рядом.
В итоге выставка «Преображенная природа» обозначает совсем разные контексты. Воспринимать ее как нечто целое непросто — да и незачем. Это путешествие по нашей стране — во всем ее многообразии: по болотам, горам, полям и лугам, северам и югам, стилям и жанрам. И именно в этом ее главная прелесть.
Выставка «Преображенная природа», генеральным спонсором которой выступил банк ВТБ, посвящена отображению в живописных произведениях российских мастеров наиболее впечатляющих и ярких природных явлений. В экспозицию вошли живописные работы художников XIX–XX веков из собрания Русского музея. Выставка будет открыта до 21 июня 2021 года.
