********
- У всякого человека непременно есть свое дело, свой дом и своя семья. И нет хуже тоски, чем заниматься чужим делом, жить в чужом доме или с чужим человеком. Вот, к примеру, устроился человек на работу, это не его работа совсем, а он себе старается, аж пар из ушей идет. А не выходит ничего. И так везде, во всем. У тебя, как у всех, есть твое дело и место твое, понимаешь?
Мы же как живем? Чтоб работа неплохая, не хуже, чем у людей. Чтоб семья, как у всех. И дом такой, как принято. И добиваемся своего. Делаем, как у других.
- Да, я знаю. Как лимон все кладут в чай. А например, научи человека ломтик лимона в борщ положить, и он будет знать, что так можно, и в борщ будет класть. Но надо научить его сначала. Мы же всему друг у друга учимся.
- Ну и дураки. В войну чай с сахаром пили: кто в накладку, а кто вприглядку. Дескать, посмотрел, что другому сладко, прихлебнул пустой чаек и сиди думай, что и у тебя сахар. Вот и человек твой всю жизнь живет вприглядку, вместо того, чтобы самому ее попробовать.
********
Этот странный диалог, незаметно ухваченный мной в чужой книжке в автобусе, намертво засел в моей голове. Он крутился там, как жернова, смалывая в муку прежнюю меня, со всеми моими «важными» делами и мелкими гарантированными радостями.
В который-то из дней жизнь вприглядку мне надоела, и я вышла из дома, чтобы найти свою собственную.
Я вышла и закурила. Я не знала, куда мне идти, и какие шаги предпринимать по поиску этой самой жизни, но я подумала, что если я хотя бы выйду на свежий воздух, что-то изменится. После сигареты всегда можно немного прогуляться, может, в голову придут какие-то мысли. Голова – это ведь что-то вроде радиоприемника, какую волну ловишь, такая и транслируется.
Вместо умных мыслей я поймала свое отражение в стекле припаркованной машины и неприятно удивилась: из темного стекла на меня смотрела совершенно другая женщина, чем та, к которой я привыкла в зеркалах. Это была бесконечно слабая, даже безвольная особа, в глазах которой словно бы стая вспугнутых ворон покидала насиженное место, не зная, куда полететь. Домашняя прическа и отсутствие макияжа и саму леди делали похожей на вспугнутую ворону. Нет, я, конечно, не богиня, когда работаю, фриланс дело располагает к небрежности. Но почему слабая? И тут я вспомнила, что это моя обычная, самая распространенная из бытовых масок, которые я использую, чтобы оставаться незаметной. Незаметной, неинтересной для окружающих, и достаточно беззащитной, чтобы абсолютно никто не посчитал за достойного противника. Скафандр в окружающем космосе, надежно отфильтровывающий из моей жизни все ненужное. Или просто – все.
Что ж, самое время заметить, что я перестаралась с обороной. Заметить – и идти дальше. Поскольку разум был занят обработкой поступившей информации, дорогу выбрали ноги, и понесли меня в школьный сад, у входа в который я стояла. Не столько в сам сад, сколько сквозь него в другие дворы. Маленький он, сад этот. Но симпатичный.
В маленьком, но симпатичном саду сегодня было на редкость неуютно от холода и луж. Осень так резво взяла старт, что все уже попрощались с летней истомой и отказались от легких платьев. Все, кроме нее. Она не успела. Я прошла мимо, сначала не обратив внимания, потом словно что-то позвало меня, и я, остановившись, тупо разглядывала несколько секунд ее странные очертания. Эта лилия не имела нахального рыжего сияния, которое отличает уличных плебеек от белых садовых принцесс. Но и белой она не была. Бледно-оранжевая, недобравшая солнечного света, она внезапно показалась мне притягательнее всех прочих лилий на свете. Не красотой. Обреченностью. Внимательно рассмотрев ее, я увидала недоразвитые зародыши внешних лепестков, скрючившиеся, как бы замершие в одной из стадий роста, и внутренние лепестки, сложившиеся в изящный бутон, которому вряд ли уже суждено раскрыться. Странная жалость охватила меня. Неуместная лилия. Вокруг холод, листья начинают желтеть, люди надели пуховики – и нате, лилия. Вот сама и виновата. Нечего жалеть такие глупые цветы.
Неуместная лилия, неуместная… У всех есть во что одеться, есть куда спрятаться. Все приспособлены к холоду. Лишь эта чудачка вздумала явиться на праздник жизни там и тогда, когда ей этого делать ни в коем случае не стоило. Вот и я – неуместная лилия в том пространстве, в котором я существую, в тех навязчивых обстоятельствах, которые вроде случайны, и, в общем, ничтожны, но которые безжалостно держат в плену все лучшее, что во мне есть.
Я пошла дальше, уже прикидывая, куда мне хотелось бы попасть и на что посмотреть, как мне встретился еще один безмолвный собеседник. Вообще-то я не очень тщеславна или сентиментальна, и в обычный день ни ущербное отражение, ни неудачливый цветок не задержались бы в моих мыслях, но я же вышла искать… Стекло машины «позвало» меня, чтобы я в него погляделась, и лилия, разумеется, тоже. Иногда я не могу разгадать ребус, но когда меня что-то зовет, я знаю об этом. Просто тянет в том направлении, как магнит.
Пластмассовый медвежонок не просто позвал меня. Обычно я стараюсь не смотреть на клумбы, украшенные старыми игрушками или замаскированными под мухоморы тазами, поэтому ему пришлось практически ухватить меня за мои растрепавшиеся мысли своей медвежачьей рукой. Именно рукой – ловкой, бережной и бесконечно мудрой рукой существа, с которым я давно знакома. Я присмотрелась – нет, конечно, это не точная копия, но сходства достаточно, чтобы вспомнить… одну далекую историю, и даже две истории, связанные между собой.
В детстве я проводила лето в деревне у бабушки, как и многие советские дети. Дешево и сердито. Наша деревня была в другом городе, и мы с бабушкой заселялись туда на лето вместе с необходимой провизией, утварью и подушками-одеялами. Это я к тому объясняю, чтобы было понятно, что кукол у меня там не было. Мы обычно тащили пять или шесть мест перестановками, и у меня не возникало идеи добавить к багажу даже журнал «Мурзилка». Особенно с учетом того, что деревня была в двух километрах от станции. В двух пеших километрах в мои пять, шесть и семь лет. Потом сделали еще одну остановку поезда, ближе к деревне, но это было потом. Естественное дело, в такой глухой деревне было очень мало детей моего возраста. А именно, одна штука, по имени Юля. И у нее был медведь!!! Маленький пластмассовый медвежонок, которого она не так уж часто давала мне в руки, но разве это важно, чтобы играть! Ведь это я придумала фантастическую игру, от которой нам обеим становилось так странно и волшебно на душе… В срубе ее дома была загадочная выемка, назначение которой так и осталось невыясненным, но это нам и не надо было. Мы решили, что это лаз в особую темную комнату, из которой – подумать страшно – можно было попасть в совершенно любые миры. Любые другие миры ждали счастливчика, который заберется внутрь и замрет там. Размеры выемки не позволяли совершить путешествие нам самим, но зато мы засовывали туда медведя и уходили в сад есть яблоки. А потом мы вынимали его оттуда, и одна из нас рассказывала, где он побывал, и что с ним случилось. Это было восхитительно, потому что мы считали, что для того, чтобы путешествие совершилось, нужно непременно верить по-настоящему, изо всех сил, обеим. В тот миг, когда ее опустевшая рука (медведя прятала всегда именно она) появлялась из лаза, и я понимала, что нужно начинать верить… и верить потом все то время, пока медведь путешествует. И тогда меня охватывали сладостная дрожь, страх и стыд – я точно знала, что я творю в этот миг чудеса, и что взрослые мне бы запретили. А еще – иногда я видела, как ее охватывает то же самое сладкое безумие, и эта тайна, разделенная на двоих, была таким интимным и сбивающим с ног воспоминанием, что даже сейчас кажется мне значительнее многих воспоминаний любви.
Лето кончалось, и я уезжала в свой город, а она в свой. Мы не дружили зимой. Да мы и летом как следует не дружили. Мы играли. А это совсем другое.
И вот, прошло двадцать лет (или больше), я занялась Орифлеймом (все однажды занимались чем-нибудь сетевым, это как корь, нужно один раз переболеть), и решила поднять ВСЕ контакты, которые только есть. Ну как решила – нас так учили. И вот – повзрослевшая Юля и повзрослевшая я. Интригует? Плюньте и разотрите. Нельзя так делать. Никогда. Ни за что. Детские сказки должны оставаться в детстве.
Не помню, лепетала ли я это только по телефону, или при встрече тоже: «а помнишь, я та девочка, мы вместе прятали медведя в тайную комнату», если и при встрече, значит, там еще два свидетеля было – ее муж и мой бой-френд, впрочем, оба тормознутые, так что наплевать. В бесконечном зареве моего позора (зачем, ну зачем я вела себя так смешно – или надеялась, что и ей до сих пор это дорого?) я помню только одно: в выпуклых глазах дородной, изрядно поправившейся с детских лет Юли добросовестно отражались и мой стыд, и мои надежды, и мое понимание того, что вот, она замужем и живет в отдельной квартире, а я не замужем, живу с родителями, бой-френд смотрится и является лохом, и вообще я пришла к ней приглашать ее в сетевой бизнес… Что по понятиям несетевиков, является промежуточной станцией между сдачей бутылок и попрошайничеством на вокзале… Все это она хорошо понимала, и возможно, одобряла, но в целом ей было все равно. С величием усталого досмотрщика она отмахнулась от ненужного пропуска «я та самая девочка» и пригласила нас на еще новый, но уже продавленный диван к неудобному журнальному столику пить слишком жидкий и слишком горячий чай. В процессе подачи чая Юля с равнодушным удовлетворением рассказывала о том, что работает контролером на производстве ювелирных изделий из золота, что зарплата хорошая, и она часто получает подарки продукцией оного производства, так что мама у нее «вся в золоте» и еще кто-то из родных и знакомых. Сама Юля тоже была довольно основательно оснащена цепочками, кольцами и серьгами, несмотря на халат и растрепанную прическу. Украшения ее не столько украшали, сколько сливались с ее равнодушной монументальной сытостью, так что я только и заметила их после упоминания. Никакого Орифлейма ей было даром не надо, но об этом тоже было сказано очень солидно и равнодушно. Вежливо, конечно. Я, видимо, приглашалась в музей Юлиного благополучия и произвела хорошее впечатление – показалась беднее и жальче, чем рассчитывали, или хотя бы как надо.
Но это было мне все равно. Моя девичья ловко одетая фигурка, мой вкус, который не снизошел даже разглядывать ее банальное жилище и моя радость жизни стоили всех золотых запасов человечества со всеми аморфными мужьями вместе взятыми. Даже в компании с лохом. Если же она считает по-другому, то мне это все равно. Я еще с детства умела считать убежденнее. Ведь играла же она своим медведем у своего дома в мою игру! Меня терзало другое. Как я могла признаться ей (и кому бы то ни было!), что я до сих пор верю в то, что если во что-то верить изо всех сил, оно обязательно сбудется? Как я могла искать в ней спустя двадцать лет прежнюю подельницу по этому сладкому преступлению? Душные волны отчаяния охватывали меня всякий раз, когда я вспоминала этот нелепый эпизод.
И только сегодня – благодаря пластмассовому медвежонку и полураскрывшейся уродливой лилии я перестала мучиться от стыда, вспоминая эту ситуацию. Я приняла свое «я» таким, как есть, безо всяких оговорок и желаний исправиться.
Неуместная красота и смешные детские ценности под маской слабой, безвольной и серой особы неопределенного возраста, не имеющей цели в пути. Точнее про меня и не скажешь. И живу я - не я, а маска – точнехонько так, как такая мадам и жила бы. От случая к случаю, от толчка к подводному течению, не имея ни плана, ни Дела, на реализацию которого не жаль и жизнь положить.
Диагноз печальный, практически безнадежный. Но одна из частей этого диагноза обнадеживала. Эта слабая несчастная лилия была мучительно прекрасна. Не имеющая ни яркости, ни благородных очертаний, она вызывала такие сильные эмоции, так притягивала взгляд, как ни один из вовремя расцветших ботанических шедевров, ни одна согретая женской кожей драгоценность.
Она вызывала желание ее спасти. Найти ей место. На фотосессии винтажных украшений, или в прическе одетой в коралловое невесты, или на мраморной плите старинного надгробия. Она умирала среди пятиэтажного грубого мира, старых гаражей, мужчин с аккуратно завязанными мусорными пакетами, запакованных в яркие куртки детей, пышных старух с допотопными «нокиями» в карманах просторных плащей. Она была не на месте. Место бы ей. Ее место.
********
Возмущенная несправедливой судьбой уличного цветка, я по совместительству возмутилась и своей собственной. Душа моя словно бы разделилась на две части: одна часть думала о том, как спасти лилию, другая – о том, как изменить свою жизнь. Поэтому вместо того, чтобы дошивать клиентское платье из шелка Армани, я слонялась по району, вжимаясь в свое отражение в витринах при виде плывущих мне навстречу «кораблей нищеты». Людей в дешевой одежде, с покорной осанкой, тяжелой походкой и пустыми глазами рабочей скотины. Людей, которые так поверили в неизбежность отвратительной жизни, что мысли их перестали быть живыми, текучими, яркими, а застыли над ними и вокруг них с тоскливой статичностью такелажа заброшенных шхун. Так и крутились в моем барабане эти три лотерейных билетика: найти работу, подарить жизнь погибающей красоте и нищета. НИЩЕТААА. Шепчущая это слово тьма летела обрывками черных парусов с невидимых мачт «кораблей», и мне приходилось от нее прятаться, представляя, что в зеркальном небытии витрины находится не просто мое отражение, а я сама. Помогало. И я крутила оставшиеся два, стараясь вынуть более рациональный и громко зачитать его для Вселенной, если вдруг она захочет помочь. Бесполезно. Кроме навязчивой мысли купить газету объявлений, ничего в голову не пришло, как я ни напрягала свой «радиоприемник» в попытках найти подходящую для меня волну. Что ж, купим газету.
Но холодный поблекший цветок, из которого неотвратимо утекала жизнь, так и не использованная по прямому назначению – восхищать – все стоял перед моими глазами, требуя реинкарнации. Вернее, ничего-то он не требовал. Требовала моя горько обиженная этой картиной душа. Расшвыривала в стороны кусочки мятного атласа, алый прозрачный бисер, раковины с кораллово-розовым нутром, винтажное кружево и прочие возможные составляющие фотосессии. Фотосессия! Разве могла она передать тонкую музыку никем не замеченной безропотной гибели? Непрофессиональный фотограф, самсунг средней ценовой категории, восемьсот подписчиков в инстаграмме – стоило ради этого насмерть замерзнуть, уж да. Но больше ничего я не могла ей предложить, кроме дурацкой надежды, что она доживет до обещанного через два дня потепления, и все-таки расцветет.
На следующий день я купила газету, а лилия превратилась в сопли. Больше никак нельзя было назвать скользкие бесформенные комочки растительной ткани, прежде формировавшей лепестки. Я ушла читать газету, недоумевая от собственного бессилия. Это точно я? И вдруг не могу ничего сделать? Как же так… я никогда не сдавалась…
Потрясение собственной незначительностью, своим неумением повлиять даже на такую мелочь выбило меня из колеи с такой силой, что я потеряла собственный такелаж и рванула куда-то так яростно, что обожгло сердце. И вдруг я встала как вкопанная перед ощущением великолепного платья – полного самой красивой и самой холодной грусти на свете, какая может быть. Платье в точности соответствовало ощущению от этой лилии, оно источало музыку той же волны, той же беззвучной тональности, что и цветок. Коктейльное, без рукавов, из дорогого шелка стального цвета с едва заметным искрящимся блеском. Отрезная талия, корсетный верх, юбка – косой крой «колокольчиком», запах. И от запаха вверх по диагонали – декоративный элемент 3D. Лилия. Нежно-коралловая, из шелка или фоамирана, украшенная бисером и органзой. На ветке. Ветка тоже 3D, выпукло изогнутая над платьем, украшенная бисером и камнями. Цвет темно-серый. Все очень строгое, а лилия – яростно тонкая и сверкающая красотой, как роса на рассвете, природной линзой поймавшая сразу все лучи встающего солнца.
Сочетание стального с коралловым ни за что на свете не пришло бы мне в голову в спокойном состоянии – мои консервативные отношения с цветом до сих пор допускали совмещение теплого и холодного в одном луке только теоретически. Но это вдруг так красиво мне увиделось, что все предрассудки мгновенно исчезли, как будто не было никогда. Я достала из шкафа серый атласный клатч, приложила к нему коралловую раковину – все верно. Офигительная красота. Минимум на три месяца работы. Интересно, где бы найти желающего их оплатить? Впрочем, какая разница. Лилия уже стала бессмертной в моем сердце. Это платье я точно никогда не забуду, даже если никому не сошью. Да и важно ли шить кому-то? Надо просто сшить. Чтобы существовало.
Окончательно удостоверившись, что мне нужна работа не швеи, а дизайнера или стилиста (нет, переезд из провинции не предлагать), я, насупившись, взялась за газету. Газета радостно обещала все блага жизни, если я вернусь в торговлю. Я показала ей фигу, не поленившись намазать ее маслом, и продолжила поиски модных домов, которых, разумеется, в газете отродясь не водилось. Все два модных дома нашего полумиллионного городка были мне отлично известны. Один из них представляла собой предприимчивая армянка, на персоне которой весь этот дом и заканчивался. Она была его основателем и единственным сотрудником. Модность заключалась в том, что отшив около сотни пафосных платьев и шубок очень на любителя, зато щедро изукрашенных кружевами и каменьями, большей частью «в стол», она поняла, что по двадцать тысяч за пошив платья в нашем городе никто платить не хочет, и открыла школу шитья, где все желающие могут за месяц научиться шить, как она. Каменно-кружевные платья зазывно блистают в вк, искрятся в видеозаписях в инстаграмме, вызывая жгучий интерес шестнадцатитысячной аудитории. От желающих отбоя нет, модный дом живет и процветает. Правда, шьют они себе вполне практичные мешки с дырками для рук и головы, но все равно радуются. А пафосные кружевные наряды теперь сдаются в аренду в фотостудии, открытой в одном из углов швейного помещения (оно же школа шитья). Меня там не надо, да и звали бы – не пошла. Второй модный дом чуть посерьезнее, по сути – обыкновенное ателье, и даже не be spoke, а made-to-measure. Модного в них – солидные цены, да зал итальянских тканей в приемной ателье. У них я работала закройщиком целых четыре дня, получила десять процентов за работу и замечание за то, что долго делаю лекало (разумеется, снимать копии с «Бурды» быстрее, чем строить индивидуальную выкройку). Потом моим ногам показалось, что все двенадцать часов рабочего дня стоять – это чересчур, и они высунули наружу гораздо больше вен, чем у них было в наличии. Забрав свои целых две тысячи, я отправилась работать на дому, периодически срываясь на евросети и остальные тенета. Прикол был в том, что в тенета больше не хотелось, особенно после последнего моего подвига длиною в месяц - вечернего платья цвета тиффани с драпировкой и вышитыми бисером элементами в стиле пены морской. Но и жить месяц на те восемь тысяч, которые за него заплатили, все-таки затруднительно. Такая вот музыка, такая, блин, вечная молодость. Нет, богатого любовника не хочу. Не мое это. Мое – худое, темноглазое, нервное, настолько же неуместное, как я – живет в съемной комнате, пишет контрольные работы на заказ, музыку для души, и верит в мой гениальный талант. И заставляет меня шить до зеленых демонов в глазах. И не жаловаться.
Но демоны демонами, а моя утонченная натура хочет, во-первых, пластиковые окна, во-вторых, к зубному врачу, а в-третьих, жить отдельно от дедушки, и желательно, в приличной квартире. С ним, с тем самым, который не велит жаловаться. На хера мне при этом пластиковые окна в своей и дедушкиной квартире, непонятно. Но надо. И я углубилась в газету до такой степени, что будь это земная твердь, я бы дорылась до магмы.
Чего-то в таком роде я себе и накопала, поверив, что «требуется колорист» это то, что мне надо. Я ж ас в подборе цвета, вы чего. Всем клиентам очень хорошо всегда цвет ткани подбираю. И сочетания цветов. И вообще. У меня тонкий художественный вкус. В итоге попала я на дядечку, который утверждал, что у него ателье по реставрации кожаных изделий, и что мое умение шить ему вот прямо сейчас изо всех сил необходимо, и он меня ждет к себе на работу. Дядечка оказался вылитый Парфюмер, тот который Жан-Батист Гренуй, и одинаково очаровал меня как доброй улыбкой на лице маньяка, так и способностью творить чудесные вещи с абсолютно любой покалеченной обувью, включая брендовую. Я рассказывала ему о своих платьях, показывала фотки, а он показывал готовые отремонтированные сапоги и туфли, которые, на мой взгляд, невозможно было отремонтировать. Колорист ему нужен был на покраску, подбирать тон в тон такую же краску, как на изделии. Позднее выяснилось, что у меня это не получается, но Жан-Батист уже определил меня помощницей на ремонт дорогой обуви и всякие ювелирные работы (поглядев вышивки и аппликации на моих фотках). И несмотря на местонахождение ателье в самом что ни на есть алкашном общежитии и сильный запах краски в рабочих помещениях, я решила, что это меня устраивает, и отправилась покупать производственный халат. Как у Жан-Батиста. Особенно харизматично его халат смотрелся в сочетании с голыми волосатыми ногами и грубыми сандалиями на босых ногах. Вооруженная его инструкцией, я нашла магазин с такими халатами и довольно дешево обзавелась черным жестким чудовищем пятьдесят шестого размера. Конечно, мне до его харизмы было далеко, но защитить одежду от клея, краски и пыли – самое то. А непосредственно сразу мне как раз нужно было красить кожаную куртку, предварительно оттерев ее от старой краски ацетоном. И получать свое первое разочарование. Жан-Батист, оказывается, не такой уж Мастер, раз покоробившаяся и иссохшая от этой процедуры кожа его нисколько не расстроила.
Потом последовали и другие открытия. Выяснилось, что этот милый человек может быть грубым и несправедливым, когда у него плохое настроение, а также, что настроением своим он управлять не умеет и плохим оно бывает часто. Что финишное покрытие в процессе покраски вызывает ощутимое отравление, даже если красить в респираторе. Что Жан-Батист может уйти в запой и внезапно явиться в ателье пьяным и с хлещущей из ножевой раны кровью после драки. Что зарплату он может задержать, что он может кричать на меня, что он может хамить клиентам, что он может грубо заигрывать со своими работницами (со мной и с одной из колористок) и не стесняться ничего из вышеперечисленного… И главное – что у меня вдруг появилось чувство собственного достоинства, еще неокрепшее, но вполне жизнеспособное, воспитанное за последние два года человеком, который постоянно говорит мне о моем таланте и о своей любви ко мне. И я ушла. Убежала, как трусливый ребенок, наврав, что иду в банк оплатить кредит, и втихаря собрав все свои вещи, убежала, как только он отдал мне все, что был должен. Убежала, не оглядываясь на его заискивающие «все, что ты делаешь, ты делаешь очень высокого качества» и «у нас скоро будет цех по работе с одеждой».
И не прогадала. Меня ждали новые приключения, а главное – выход из тупика.
Не забывайте ставить лайк и подписываться на канал.
