Это слова Л.Н.Толстого из рассказа «Севастополь в мае». Что стоит за ними? И о ком он пишет?
Конечно, главное произведение Толстого на «наполеоновскую» тему – «Война и мир» (и на нём я ещё остановлюсь), но «Севастопольские рассказы» - это тот жёлудь, из которого вырастает могучий дуб.
Давайте вспомним краткие биографические данные: Толстой был в Севастополе с ноября 1854 года по конец августа 1855 года. Был на знаменитом 4-м бастионе, был при бомбардировке во время штурма Малахова кургана, командовал батареей в сражении при Чёрной. Был награждён орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» («За нахождение во время бомбардирования на Язоновском редуте 4-го бастиона, хладнокровие и распорядительность для действий противу неприятеля»), медалями «За защиту Севастополя 1854—1855» и «В память войны 1853—1856 гг.» А много позже - двумя медалями «В память 50-летия защиты Севастополя»: серебряной как участник обороны Севастополя и бронзовой как автор «Севастопольских рассказов».
«Рассказы» писались им непосредственно на войне, в условиях боевой жизни. Первый из них, «Севастополь в декабре месяце», вчерне был закончен 13 апреля 1855 года, и в тот же день Толстой записал в дневнике: «Постоянная прелесть опасности, наблюдения за солдатами, с которыми живу, моряками и самым образом войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более, что хотелось бы быть при штурме, ежели он будет».
Рассказ удивителен! Мне всегда хочется сравнить его с военной кинохроникой, которая неторопливо показывает различные картины, ненадолго останавливаясь «крупным планом» на том или другом лице. Не названо ни одного имени. Нет одного героя: герой – весь город, весь Севастополь.
И вывод (увы, Толстой ещё не знает, что будет дальше!): «Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа».
А вот затем будет «Севастополь в мае». Толстой завершил работу над ним в июле того же года, а напечатан он был в дни, когда противник вошёл в город. Этот рассказ вызвал негодование цензуры: «Читая эту статью, я удивлялся, что редактор решился статью представить, а г. цензор дозволить к напечатанию. Эту статью за насмешки над нашими храбрыми офицерами, храбрыми защитниками Севастополя запретить и оставить корректурные листы при деле», - писал председатель Цензурного комитета М.Н.Мусин-Пушкин. Рассказ был напечатан в изуродованном виде и лишь много спустя восстановлен в первоначальной редакции.
Что же так возмутило цензора?
Рассказ начинается с очень странного, но для Толстого достаточно показательного рассуждения: «Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом 3-го, 4-го и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы между разумными представителями разумных созданий должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата — один бы осаждал город, другой бы защищал его.
Это рассуждение кажется только парадоксом, но оно верно. Действительно, какая бы была разница между одним русским, воюющим против одного представителя союзников, и между 80 тысячами воюющих против 80 тысяч? Отчего не 135 тысяч против 135 тысяч? Отчего не 20 тысяч против 20 тысяч? Отчего не 20 против 20-ти? Отчего не один против одного? Никак одно не логичнее другого. Последнее, напротив, гораздо логичнее, потому что человечнее».
И дальше идёт вывод - «Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать».
Такому выводу о войне Толстой останется верен до конца. Помните, в великом романе – «началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие». И уже в «Севастопольских рассказах» эта мысль звучит очень ярко.
Рассказ начат размышлением о неразумности войны, а заканчивается также очень сильным заявлением: «Вот я и сказал, что хотел сказать на этот раз. Но тяжёлое раздумье одолевает меня. Может, не надо было говорить этого. Может быть, то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его.
Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны».
Какие же «злые истины» высказывает писатель?
В рассказе достаточно много персонажей, но никто из них не стал героем произведения, все они «не могут быть ни злодеями, ни героями повести».
Здесь, рисуя будни войны, автор сумел заглянуть в души людей и увидел подчас очень неприглядную картину. Даже здесь, на грани жизни и смерти, царят сословные предрассудки и «есть и аристократы, несмотря на то, что ежеминутно висит смерть над головой каждого аристократа и не-аристократа». Здесь «и тщеславия много» (например, ротмистр Праскухин, «весьма часто встречавшийся на бастионе с Михайловым, неоднократно пивший его вино и водку и даже должный ему по преферансу 12 руб. с полтиной», не хочет перед «аристократами» «изобличить своё знакомство с простым пехотным штабс-капитаном», а сам штабс-капитан Михайлов забывает обо всём, разговаривая с «аристократами»). Здесь впервые у Толстого появятся те, кого он в «Войне и мире» назовёт «трутневым населением армии». Эти люди слишком высокого мнения о себе.
«— А как же наши пехотные офицеры, — сказал Калугин, — которые живут на бастионах с солдатами, в блиндаже и едят солдатский борщ, — как им-то?
— Вот этого я не понимаю и, признаюсь, не могу верить, — сказал Гальцин, — чтобы люди в грязном белье, во вшах и с неумытыми руками могли бы быть храбры. Этак, знаешь, cette belle bravoure de gentilhomme [этой прекрасной храбрости дворянина], — не может быть».
Толстой обличает этих «героев», разглядывающих отступающих с позиций солдат:
— О! это ужасный народ! Вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к солдатам.
— Что ж, когда сила! — проворчал солдат.
— И! ваши благородия, — заговорил в это время солдат с носилок, поравнявшихся с ними, — как же не отдать, когда перебил всех почитай? Кабы наша сила была, ни в жисть бы не отдали. А то что сделаешь? Я одного заколол, а тут меня как ударит… О-ох, легче, братцы, ровнее, братцы, ровней иди… о-о-о! — застонал раненый».
А потом, решив, что «много лишнего народа идёт», один из персонажей, князь Гальцин, станет расспрашивать отступающих:
«Солдат остановился и левой рукой снял шапку.
— Куда ты идешь и зачем? — закричал он на него строго. — Него…
Но в это время, совсем вплоть подойдя к солдату, он наметил, что правая рука его была за обшлагом и в крови выше локтя.
— Ранен, ваше благородие!
— Чем ранен?
— Сюда-то, должно, пулей, — сказал солдат, указывая на руку, — а уж здесь не могу знать, чем голову-то прошибло, — и, нагнув ее, показал окровавленные и слипшиеся волоса на затылке.
— А ружьё другое чьё?
— Стуцер французской, ваше благородие, отнял; да я бы не пошёл, кабы не евтого солдатика проводить, а то упадёт неравно, — прибавил он, указывая на солдата, который шел немного впереди, опираясь на ружьё и с трудом таща и передвигая левую ногу».
К чести Гальцина, ему «вдруг ужасно стыдно стало за поручика Непшитшетского и еще больше за себя. Он почувствовал, что краснеет».
Да, эти «злые истины» не могли понравиться цензуре!
И здесь же (тоже впервые!) у Толстого появится упоминание Наполеона.
На следующий день «Калугин, князь Гальцин и какой-то полковник ходили под руки около павильона и говорили о вчерашнем деле… Лица и звук голосов их имели серьёзное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать. Напротив, Калугин и полковник были бы готовы каждый день видеть такое дело, с тем чтобы только каждый раз получать золотую саблю и генерал-майора, несмотря на то, что они были прекрасные люди»
И вот здесь Толстой выскажет очередную «злую истину», такую важную для него: «Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья».
И, наверное, именно это даст ему возможность закончить своё произведение словами: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда».
Иллюстрации Б.Зворыкина найдены в интернете
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
Навигатор по всему каналу здесь
Все статьи по наполеоновской тематике:
«Мы все глядим в Наполеоны» здесь
«Наполеон пребудет бессмертен слухом буйств и зол!» здесь
«Сей муж судьбы, сей странник бранный…» здесь
«У него профиль Наполеона» здесь
«Родился он игрой судьбы случайной,
И пролетел, как буря, мимо нас» здесь
«Стоит император один» здесь
«Не есть ли Чичиков переодетый Наполеон?» здесь
«Уж не Наполеон ли какой нашу Алёну Ивановну укокошил?» здесь
Всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг»
«Я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую» здесь
«Это ничтожнейшее орудие истории» здесь