Однажды я отправился в Пушкинский смотреть Рубенса, прихватив с собой сына. Оказалось, что там, помимо фламандцев XVI-XVII веков, выставлены также итальянцы XV-XVI. Да ещё какие! Пизанелло, Козимо Тура, Якопо и Джованни Беллини, Боттичелли, наконец. И признаюсь вам, друзья мои, что портрет Лионелло д'Эсте Пизанелло и «Мадонна с Младенцем» Якопо Беллини (та, что с птицей) совершенно вытеснили впечатления от Рубенса, к которому я, между прочим, отношусь очень хорошо. Можно даже сказать: люблю. Но портрет д'Эсте это совершенно головокружительный, неправдоподобный шедевр размером едва ли не меньше стандартного листа бумаги для принтера. Цвета упоительно красивы: винно-красные складки ткани на груди и того же цвета розы на глубокого изумрудно-зелёного цвета стеблях, тусклое золото плаща и прозрачные золотисто-голубые глаза, и лицо сотканное из тончайших оттенков персикового и пепельно-розового. И всё это филигранным образом выписано на чёрном фоне. Для того чтобы это увидеть, надо было подойти к картине справа очень близко и под довольно острым углом, а в моём случае ещё и встать на цыпочки - свет в пушкинском не ахти.
Мадонна работы Якопо Беллини — случай совершенства уже абсолютно невыразимого. Даже не буду пытаться описать сочетание цвета хитона с глубоким синим фоном и лицо Мадонны, в котором искусство перестаёт быть греческим «техне» и становится чудом и тайной. Скажу только, что птица на руке Мадонны — это Идеальная Линия.
Но я хотел поделиться не этим. Просто увлёкся.
А хотел я рассказать о том, что удивительным образом эти флорентийцы и венецианцы эпохи кватроченто, стоящие одной ногой в Средневековье, кажутся ближе и понятнее нам, чем жившие на полтора-два века позже фламандцы, уже вступившие в Новое Время. Сужу не только по собственным впечатлениям, нет. У меня при себе был идеальный индикатор — дикий подросток, совершенно безосновательно считающийся гуманитарием, если только не считать «гуманитарными интересами» любовь к heavy metal music. Так вот он выразился в том духе, что итальянцы XV века выглядят «современнее».
Видимо, хоть и живём мы в тревожное время, и всё нам кажется, что мы стоим на пороге чего-то огромного и страшного, но ещё не рухнули основные парадигмы и мы воспринимаем мир как стройный и вечный космос, а не как космос хрупкий, грозящий развалиться под натиском чрезмерных необузданных сил в хаос. И безмятежность ренессансного духа и самонадеянность ренессансного разума ближе и понятнее нам мятущейся барочной души. И - возможно, главное — бессмертные тела Ренессанса безусловно больше импонируют нам, помешавшимся на иллюзии вечной молодости и непреходящей идеальной красоты, чем плоть барокко, прекрасная своей уязвимостью и бренностью.
