Кубики Судьбы. Женские рассказы

— Ты же добрая, Люсь. Не оставишь человека одного? — Голос в трубке был жалобным и немного вязким. Даже через динамик чувствовалось, что Виктор начал отмечать праздник задолго до курантов. — Ну пусти, а? У меня ж никого. Только ты и осталась, родная. Я держала телефон двумя пальцами, словно он был испачкан в варенье. На кухне тикали часы — те самые, с маятником, которые мы покупали вместе двадцать пять лет назад. Теперь они отсчитывали минуты до моего личного, тщательно выстроенного Нового года...

— Женщина, вы что, ослепли? Это моё! — голос резанул по ушам так, что я чуть не выронила телефон. В бок больно ткнул угол чужой тележки, а чьи-то цепкие пальцы с маникюром цвета фуксии уже тянули на себя жестяную банку. Тридцатое декабря. Вечер. В нашем спальном районе это время, когда в магазинах у дома забывают слова «спасибо» и «пожалуйста», а воспитанные люди превращаются в охотников. Я ведь просто зашла за хлебом и горошком. — Простите, но я взялась первая, — сказала я спокойно, хотя внутри похолодело...

«Не кроши себя, Ира» Мама стояла у кухонного окна в своём старом ситцевом халате. Том самом, в мелкий василёк, что мы подарили ей с моей первой получки в девяносто шестом. На столе лежал круглый домашний хлеб с тёмной, подгоревшей корочкой — я в детстве всегда отламывала её, пока горячо. Я понимала, что сплю. Мамы нет уже пять лет, а здесь пахло не городской пылью, а сдобным тестом, топлёным молоком и её кремом для рук «Велюр». — Мам? — позвала я тихо. Она не обернулась. Нож в её руке опускался на доску ровно, ритмично...

— Лен, ну ты же не на подиум собралась. Кто там на тебя смотреть будет? Все свои, сто лет знакомы. Сергей даже не обернулся. Он был занят — поправлял перед зеркалом узел галстука, чуть вытягивая шею. — А мне нужно выглядеть представительно. У нас слияние отделов, новые люди придут. Это, Лен, инвестиция. Понимать надо. Он отошёл на шаг, любуясь своим отражением. Новый тёмно-синий костюм сидел безупречно, скрывая наметившийся животик и придавая той самой директорской стати, которой он так гордился...

— Пять тысяч за салаты? Ленка бы тазик оливье бесплатно настругала! — крик мужа долетел до меня из коридора. Я замерла, держась за пуфик. Спина после смены в аптеке гудела, словно я разгружала вагоны, а не отпускала капли и сиропы людям в очереди. В зеркале прихожей я увидела себя: пуховик расстегнут, шапка съехала на бок, в руках — пакет с логотипом местной кулинарии «Скатерть-Самобранка». — Ленка бы, может, и настругала, — тихо сказала я. — Только Ленка живет за триста километров. А настругивать здесь, на этой кухне, обычно приходится мне...

«Мама, ты просто ленивая». — Ой, да не выдумывай, вечно у тебя перед праздниками какое-то «состояние», — голос Светы перекрывал даже бодрую музыку и гул торгового центра в телефоне. — Скажи честно: тебе просто лень. Лень ради внуков пару часов у плиты постоять. Я смотрела на серый экран прибора, лежащий на одеяле. Цифры застыли на слишком высокой отметке, чтобы спорить. В комнате было темно, только мигала гирлянда на окне соседнего дома. Голова казалась чугунной, налитой чем-то горячим, и мне хотелось...

«Звучит так, будто вы празднуете, что от нас избавились» — Мам, ты только суп сразу в холодильник убери, прокиснет! И окна не открывай, Ваню продуло в прошлый раз именно у вас! Тяжелая входная дверь захлопнулась, отрезая звонкий командный голос дочери. Щелчок замка прозвучал в коридоре как финальный гонг. Всё. Бежать больше никуда не нужно. Я прижалась спиной к прохладному металлу двери и закрыла глаза. Гул лифта за стеной стихал, унося вниз моих самых любимых, самых родных и... господи, каких же шумных людей...

«Внуку нельзя без Лего!» — Лего берем только оригинал, Елена Викторовна. Китайские детали не стыкуются, у детей потом истерика, а успокаивать мне. Юля положила передо мной лист бумаги. Не вырванный из блокнота, а распечатанный на цветном принтере, с картинками. Бумага легла на кухонную клеенку поверх моих квитанций за отопление, накрыв графу «Итого к оплате» ярким фото коробки с гоночным болидом. Я поправила очки. В прихожей еще таял снег с Юлиных сапог — она забежала «на минутку», даже куртку не сняла...

— Ты куда это собралась на ночь глядя? И губы зачем намазала? Словно девка какая. Свекровь, Нина Петровна, стояла в дверном проёме кухни, подперев бок. В руке у неё дымилась большая кружка с чаем — вечным спутником её вечерних дозоров. Ей семьдесят восемь, и она видит всё. Особенно то, что я пыталась спрятать даже от самой себя. Я замерла у зеркала в прихожей. На мне было новое пальто цвета «пыльная роза» — непрактичное, маркое, слишком светлое для нашего слякотного декабря. Но именно в нём я чувствовала себя не «подай-принеси», а женщиной...

— Лида, ну ты совсем уже? Семь лет прошло, бумага пожелтела, а ты её всё в папочке хранишь. Это ж уже не документ, а музейный экспонат! Выкинь и не смеши людей, крохоборка. Голос золовки в голосовом сообщении звенел той самой визгливой ноткой, которая появляется у людей, уверенных в своей безнаказанности. На заднем плане гремела музыка — Жанна отмечала установку новой кухни. Я отложила телефон на клеёнку. В кухне пахло остывающим супом. Виктор, мой муж, сидел низко опустив голову над тарелкой. Он всё слышал...

— А я уже Петровых позвал, так что давай, мать, подсуетись. Оливье там, мясо по-французски, всё как у людей, — голос мужа в трубке звучал бодро, требовательно, и от этого звука у меня мгновенно потяжелел затылок. Я отвела телефон от уха. Там продолжал бубнить телевизор — у Сережи он работал фоном всегда, даже когда муж спал. — Сереж, я на работе. У меня клиентка, — сказала я тихо, стараясь не выдать раздражения. — Ну так ты вечером освободишься. Двадцать девятое число, Полин! В магазинах сейчас толпа будет, если не поторопишься...

— Моя-то? Простая, — басовито хохотнул Игорь. — Зато накрыть на стол умеет. Дешевле любой домработницы. Я застыла в коридоре с пакетом из магазина у дома. Ключ повернулся тихо, они меня не услышали. Понедельник, без десяти девять, обувь мокрая от снежной каши, ноги гудят после смены в пункте выдачи. На нашей кухне сидел чужой мужчина. И пахло чужим резким парфюмом, как будто он пришёл со своими правилами. Игорь говорил громко, на публику, и это было самое неприятное: он не прятал ни меня, ни своё отношение...