Mary

— Слушай сюда, Вика! Я все решил, и точка! Она замерла с телефоном в руке. Игорь стоял в дверях гостиной — красный, взъерошенный, с этим своим упрямым взглядом, который она научилась распознавать за километр. Значит, опять что-то натворил. Опять решил за двоих, не спросив. — Что ты решил? — голос прозвучал ровнее, чем она ожидала. — Хватит возмущаться! Моя мама и сестра приедут на Новогодние праздники! И скорее всего останутся надолго! Вика медленно опустила телефон на стол. В висках застучало. Надолго...

— Ты что, совсем обнаглела? Думаешь, раз кольцо на пальце, так тебе тут всё дозволено? Голос Светланы Павловны прорезал тишину квартиры, словно лезвие. Я замерла у порога кухни, сжимая в руках сумку. Свекровь стояла посреди комнаты — массивная, с крашеными рыжими волосами, уложенными в тугую волну, в красном вязаном свитере, купленном на распродаже. Её лицо, обычно такое холёное и надменное, сейчас исказилось от злости. — Я просто пришла... — начала было я. — Просто пришла! — передразнила она, скривив губы...

— Да что ты вообще о себе возомнила, красавица московская?! — Нина Петровна швырнула половник обратно в кастрюлю так, что брызги полетели на плиту. — Думаешь, мы тут в грязи живём, да? Думаешь, мои руки недостойны готовить для твоего высочества? Кристина вздрогнула, но промолчала. Она сидела за столом, скрестив руки на груди, и смотрела в окно. Снег за стеклом падал крупными хлопьями, наметая сугробы у покосившегося забора. — Мам, успокойся... — Егор попытался встать между ними, но мать его даже не услышала...

— Ты что, совсем? Сегодня же четверг! Мы договаривались на выходные! — Вот именно — договаривались. А ты, как всегда, всё забыл. Наташа швырнула телефон на диван с такой силой, будто метала гранату. Экран мигнул и погас. Олег замер у двери, всё ещё в куртке, ещё не успев разуться. В прихожей пахло чем-то подгоревшим — кажется, она опять оставила сковородку на плите. — Я не забыл, — выдавил он, стягивая шарф. — Просто не понял тебя. — Не понял! — Наташа развернулась так резко, что длинные волосы хлестнули её по щеке...

Всё началось с того пакета, который Сергей принёс в среду вечером. Я стояла у плиты, помешивала соус для спагетти, и услышала, как хлопнула входная дверь. Тяжелее обычного. Он даже не поздоровался — прошёл мимо на кухню, бросил на стол какие-то бумаги и сказал: «Мама переезжает к нам. С понедельника». Вот так. Без вопросов, без обсуждения. Просто факт, как сводка погоды. — Что? — я обернулась, не веря своим ушам. — Что слышала, — он даже не смотрел на меня, листал что-то в телефоне. — Ей тяжело одной, квартплата растёт, здоровье не то...

Деньги я прятала в старой коробке из-под обуви на самой верхней полке гардероба — там, где Степан никогда не заглядывал. Каждый раз, запихивая туда очередную пачку купюр, я чувствовала, как что-то внутри меня оживает. Свобода имела вполне конкретную цену: триста тысяч на первоначальный взнос за однушку на окраине. У меня уже было сто двадцать семь. Ещё немного — и я исчезну из этого дома, словно меня никогда здесь и не было. — Ну да, брошу работу и буду служанкой для твоей мамы! Много хочешь, диктатор! — прошипела я, сжимая в руках мокрую тряпку...

— Ты вообще соображаешь, что творишь? — Глеб швырнул на стол ключи так, что они с грохотом отскочили к самому краю. — Какого черта ты опять тут сидишь? Вера вздрогнула, чуть не уронив телефон. Она сидела на диване — на своём собственном диване, в своей квартире, которую ещё год назад считала единственным местом на земле, где можно выдохнуть. Теперь эти стены казались клеткой. — Я... я живу здесь, — тихо сказала она, хотя слова застревали в горле. Глеб рассмеялся. Коротко, зло, будто она произнесла что-то невероятно смешное...

— Ты вообще понимаешь, что творится?! Лиза вздрогнула, кисточка с лаком замерла над ногтем. За окном метель кружила снежные вихри — декабрь выдался злой, колючий. Она медленно подняла глаза на Глеба, стоявшего в дверях спальни. Муж был красный, взъерошенный, в старом свитере, от которого пахло больничным коридором и чем-то затхлым. — Что случилось? — голос прозвучал тише, чем хотелось. — Что случилось?! — он шагнул в комнату, и половицы скрипнули под его тяжелыми ботинками. — Что же это творится!...

Морозные узоры на стекле напоминали трещины — будто само окно вот-вот расколется от холода. Наиля Викторовна стояла у плиты, помешивая суп, когда услышала, как хлопнула входная дверь. Резко. Зло. — Опять ты здесь торчишь? — голос Аллы прозвучал с порога. — Что, своего дома нет? Свекровь обернулась. Невестка скидывала ботинки, не разуваясь аккуратно, а просто отшвыривая их к стене. Лицо красное от мороза или от злости — уже не разобрать. Пуховик съехал с одного плеча, волосы растрепались. — Я готовлю ужин, — спокойно ответила Наиля Викторовна...

— Ты что, совсем страх потеряла? — голос Зинаиды Петровны звенел, как разбитое стекло. — Думаешь, мы слепые? Посмотри на него! Посмотри на этого ребёнка! Я стояла посреди кухни с Тимуром на руках и не могла поверить, что это происходит наяву. Сын мирно посапывал у меня на плече, его крошечные пальчики сжимали край моей футболки. Ему было всего три месяца. Три месяца бессонных ночей, кормлений каждые два часа, бесконечной усталости, которая въелась в кости так глубоко, что казалось — я никогда больше не высплюсь...

— Ты что, совсем из ума выжила?! — голос Ефрема прорезал тишину кухни, как нож сквозь масло. — Я тебя спрашиваю, ты вообще соображаешь, что творишь?! Юля вздрогнула, чуть не выронив пакет с мукой. За окном метель рисовала причудливые узоры на стекле, а внутри — бушевала другая буря. Муж стоял в дверном проеме, раздувшись от праведного гнева, красный, как вареный рак. — Я... я просто хотела... — Заткнись! — Ефрем шагнул вперед, и Юля инстинктивно попятилась к плите. — Мать моя любит пельмени с тонким тестом! Тонким! А ты что накатала? Подошвы валенные! В горле у Юли встал комок...

— Мамочка, родная, ну что ж ты последние крошки собираешь! Я заработал денег, купил хлеб и молоко! Егор стоял в дверях, держа в руках два пакета, а по щекам матери текли слёзы. Она сидела за кухонным столом и пальцами — осторожно, будто это было золото — собирала мелкие крошки вчерашнего батона. Зимнее солнце пробивалось сквозь заледеневшее окно, превращая эти крошки в маленькие янтарные искры. — Сынок... — она подняла на него глаза, и в них была такая боль, что Егор почувствовал, как что-то сжимается у него в груди...