Рассказы про жену

— Ты что, совсем обнаглела? Думаешь, раз кольцо на пальце, так тебе тут всё дозволено? Голос Светланы Павловны прорезал тишину квартиры, словно лезвие. Я замерла у порога кухни, сжимая в руках сумку. Свекровь стояла посреди комнаты — массивная, с крашеными рыжими волосами, уложенными в тугую волну, в красном вязаном свитере, купленном на распродаже. Её лицо, обычно такое холёное и надменное, сейчас исказилось от злости. — Я просто пришла... — начала было я. — Просто пришла! — передразнила она, скривив губы...

Деньги я прятала в старой коробке из-под обуви на самой верхней полке гардероба — там, где Степан никогда не заглядывал. Каждый раз, запихивая туда очередную пачку купюр, я чувствовала, как что-то внутри меня оживает. Свобода имела вполне конкретную цену: триста тысяч на первоначальный взнос за однушку на окраине. У меня уже было сто двадцать семь. Ещё немного — и я исчезну из этого дома, словно меня никогда здесь и не было. — Ну да, брошу работу и буду служанкой для твоей мамы! Много хочешь, диктатор! — прошипела я, сжимая в руках мокрую тряпку...

— Ты вообще соображаешь, что творишь? — Глеб швырнул на стол ключи так, что они с грохотом отскочили к самому краю. — Какого черта ты опять тут сидишь? Вера вздрогнула, чуть не уронив телефон. Она сидела на диване — на своём собственном диване, в своей квартире, которую ещё год назад считала единственным местом на земле, где можно выдохнуть. Теперь эти стены казались клеткой. — Я... я живу здесь, — тихо сказала она, хотя слова застревали в горле. Глеб рассмеялся. Коротко, зло, будто она произнесла что-то невероятно смешное...

— Ты что, совсем страх потеряла? — голос Зинаиды Петровны звенел, как разбитое стекло. — Думаешь, мы слепые? Посмотри на него! Посмотри на этого ребёнка! Я стояла посреди кухни с Тимуром на руках и не могла поверить, что это происходит наяву. Сын мирно посапывал у меня на плече, его крошечные пальчики сжимали край моей футболки. Ему было всего три месяца. Три месяца бессонных ночей, кормлений каждые два часа, бесконечной усталости, которая въелась в кости так глубоко, что казалось — я никогда больше не высплюсь...

— Ты что, совсем из ума выжила?! — голос Ефрема прорезал тишину кухни, как нож сквозь масло. — Я тебя спрашиваю, ты вообще соображаешь, что творишь?! Юля вздрогнула, чуть не выронив пакет с мукой. За окном метель рисовала причудливые узоры на стекле, а внутри — бушевала другая буря. Муж стоял в дверном проеме, раздувшись от праведного гнева, красный, как вареный рак. — Я... я просто хотела... — Заткнись! — Ефрем шагнул вперед, и Юля инстинктивно попятилась к плите. — Мать моя любит пельмени с тонким тестом! Тонким! А ты что накатала? Подошвы валенные! В горле у Юли встал комок...

— Тряпку в руки — и на кухню! Смотреть на тебя противно! Зоя застыла у входа в гостиную, сжимая в руках пакет с продуктами. За окном метель превращала вечерний город в размытое пятно, а внутри квартиры было душно и тесно от невысказанного. — Ещё хоть одно грубое слово и влеплю тебе по полной! Иди посуду мой, серая мышь! — прошипел муж. Виктор сидел в кресле, раскинувшись, будто это был трон, а она — прислуга. Галстук расстегнут, рубашка помята. От него несло перегаром и чужими духами — приторными, дешевыми...