Сегодня мы побеседовали с Наталией Михайловной Смирновой, доктором философских наук, профессором, руководителем сектора философских проблем творчества Института философии РАН, о книге «Воображение, язык, творчество: Философия и когнитивные науки в изучении творческой активности сознания», в которой представлена уникальная междисциплинарная традиция, находящаяся на стыке философской теории познания и когнитивистики. В ходе беседы обсуждались вопросы натурализации и феноменологии, функции языка в мышлении и референции, а также роль философии в интерпретации достижений когнитивных наук — почему философия не должна превращаться в служанку когнитивистики, а может задавать общую культурно-научную рамку и методологическое сопровождение. Особый акцент в ходе беседы был сделан на проблематике мысленных экспериментов и на том, как энактивизм предлагает более целостное понимание сознания.
– Наталия Михайловна, Ваша книга представляет уникальную междисциплинарную традицию, расположенную на стыке философской теории познания и когнитивных наук. Сама возможность таких исследований подразумевает создание соответствующей междисциплинарной картины мира, в которой эмпиризм и натурализм когнитивистики не противоречит феноменологизму и субъективизму философии. Каким образом обеспечивается этот противоречивый, но плодотворный союз?
Н.М.: Спасибо, вопрос интересный. Но говорить о полноценном когнитивном союзе философского натурализма и феноменологии, на мой взгляд, преждевременно. Эти направления философской мысли олицетворяют разные исследовательские программы и основаны на различных онтологических и теоретико-познавательных презумпциях. Поэтому сегодня методологически корректнее говорить о взаимодополняемости их эпистемических стратегий, а не о когнитивном синтезе в рамках общего исследовательского проекта. Конечно, стремление представителей когнитивных наук обратиться к авторитету философски наиболее изощренной концепции сознания ХХ века следует приветствовать, однако для их плодотворного союза предстоит ещё многое сделать. В первой главе я старалась показать, что представители когнитивной психологии и нейронаук в стремлении использовать философски продвинутые представления о сознании для анализа эмпирических данных и моделирования экспериментальных ситуаций в своей предметной области нередко прибегали к серьёзному натуралистическому искажению подчас и наиболее фундаментальных принципов феноменологии. В их числе столь основополагающие, как антинатурализм, трансцендентализм, феноменологическая дескрипция (от первого лица), критика психологизма в логике и т.п. В нейропсихологических экспериментах зачастую имело место смешение самонаблюдения (интроспекции) с феноменологическим созерцанием, против которого настойчиво предостерегал Э. Гуссерль.
Главенствующее направление натурализации феноменологии основано на чрезмерно расширительном толковании природы – включении сознания в состав природных объектов. Тем самым нейрофеноменология по умолчанию предполагает единообразие способов существования и презентации в опыте как самого сознания, так и физических объектов, игнорируя не только феноменологически фундаментальную перспективу от первого лица, но и квалитативный характер субъектности.
Судите сами: феноменология обращается к трансцендентальному субъекту, а вовсе не к физическим индивидам, которых можно подвергнуть нейроэкспериментам. И главное: мы не сможем вывести из нейронных корреляций сознания содержание человеческих смыслов. Это, во-первых. Во-вторых, феноменология изучает сознание от первого лица, тогда как наука – от третьего. Это разные когнитивные стратегии, хотя и не жестко противопоставленные, поскольку любая научная практика уже предполагает наличие неэлиминируемого опыта от первого лица, т.е. донаучный опыт самих ученых в жизненном мире как их «естественную установку сознания» (Э. Гуссерль). Феноменология снимает расхожее представление о том, что чем глубже мы изучаем природу, тем лучше понимаем сознание. Позиция же Э. Гуссерля принципиально иная: чем глубже мы познаем сознание, тем лучше постигаем конститутивный смысл объективности – того, что значит «быть объективным». В-третьих, предмет феноменологии – трансцендентально-философское исследование сознания, и такое целеполагание существенно отличает её от задач когнитивных наук. Натурализированная же феноменология принципиально элиминирует трансцендентальное измерение сознания. Наконец, методологически не эксплицированы когнитивные основания подобного синтеза. Оставаясь непроясненными, они чреваты опасностью непроизвольного смешения/смещения (философского и когнитивно-научного) уровней концептуального анализа. Следствием подобной методологической небрежности становится возможное (а отчасти и неизбежное) вавилонское смешение языков теоретического описания философии и когнитивных наук. Использование одного и того же термина (например, перцепции, памяти, сознания и тела в их трансцендентально-феноменологическом и нейробиологическом значениях) порождают иллюзию идентичного содержания этих понятий в различных отраслях знания.
Однако нейронауками получены и достойные примеры эмпирического подтверждения феноменологических прозрений Э. Гуссерля. Одним из наиболее впечатляющих является измерение времени рассогласования пика электрической активности мозга с субъективным ощущением принятия решения. Эксперименты группы Ф. Варелы позволили замерить временные рамки допредикативной интерпретации – процесса, названного Э. Гуссерлем пассивным синтезом узнавания. Таким образом, перцептивной нейрофеноменологии удалось обратить некоторые феноменологические идеи в протоколы экспериментальных процедур по изучению темпоральных структур восприятия. А вот отношения телесно-ориентированной эпистемологии с когнитивной лингвистикой, на мой взгляд, сложились более гармонично. Когнитивной лингвистике удалось пролить дополнительный свет на неосознанные схематизмы работы сознания, обеспечивающие понимание знаковых форм и процедур лингвистической референции.
– В своей книге Вы подвергаете серьёзной критике функционализм и конкретно-вычислительный подход к пониманию сознания. Почему, на Ваш взгляд, энактивизм предлагает более полное и адекватное представление о сознании, нежели различные вычислительные метафоры?
Н.М.:Это весьма актуальный вопрос. Было бы большим упрощением сути дела с порога отвергать вычислительный подход к пониманию сознания. Вопрос не в том, плодотворен он или нет, а в том, является ли он универсальным. На мой взгляд, – нет. Ибо вычислительный подход работает лишь с формальной стороной информации. А информацию следует отличать от знания в собственном смысле слова. Знание интенционально, информация – нет, хотя и нельзя отрицать наличия в ней тонкого слоя интенционального содержания. Вычислительный когнитивизм господствовал в «ранних» когнитивных науках, философски не возвысившихся над знаменитой формулой Г. Лейбница: «Мышление есть скрытая вычислительная деятельность сознания, которое не знает, что оно вычисляет».
Энактивизм – разумная альтернатива вычислительному когнитивизму. Он понимает мышление как функцию всего организма: чувствующего, переживающего, а главное – действующего в своей среде обитания – природной и социальной. Критически важный шаг Э. Гуссерля, а впоследствии – и М. Мерло-Понти состоит не в констатации того, что, вопреки известным парадоксам Зенона, мы можем воспринимать движение, но в том, что само восприятие предполагает движение. То, что мы видим, слышим, чувствуем сформировано тем, что мы делаем, исходя из сенсомоторных возможностей (аффордансов) нашего организма. Познавательный образ слагается не только из интерпретированных сенсорных восприятий, но и из ответных жизненных вибраций всей человеческой телесности. И в таком понимании телесно-ориентированная эпистемология действительно сходится с феноменологией.
– Современная когнитивистика подтверждает тот факт, что язык принимает активное участие в структурировании мышления, памяти и воображении. Но насколько велика роль языка в этих процессах? Должны ли мы склоняться к «сильной» или «слабой» версии известной гипотезы лингвистической относительности, основанной на работах Э. Сепира и Б. Уорфа?
Н.М.:Вопрос о роли языка в мышлении – один из самых интересных. К счастью, отношения между телесно-ориентированной эпистемологией и когнитивной лингвистикой сложились весьма гармонично, без натуралистической интерпретации идеальности и нормативности. Ключевой термин когнитивной лингвистики – образные схемы как инвариантные топологические структуры в контурах различных перцептивных и моторных взаимодействий. В оптике когнитивной лингвистики язык предстаёт как обладающий «телесной подложкой» в виде образной схематизации – когнитивной основы языковой артикуляции.Предполагается, что образные схемы дают нам возможность использовать логику нашего сенсомоторного опыта для выполнения высокоуровневых операций абстрактного мышления. Теория образных схем, таким образом, наследует былым постпозитивистским представлениям о том, что концептуальные схемы выступают необходимыми посредниками между сознанием и реальностью. Философские импликации когнитивно-лингвистических исследований образных схем состоят в том, что они способствуют пониманию того, каким образом наш изначально отелеснённый разум способен порождать идеальное пространство культурных предметностей. Фундаментальной важности гипотеза состоит в том, что образные схемы как паттерны ре-энактивации сенсомоторного опыта играют решающую роль в смыслообразовании и способности к абстрактному мышлению.
Является ли язык ключом к когнитивной архитектуре – или же он лежит в самом фундаменте нашего познания? С позиций когнитивной лингвистики схематизирующая функция образности онтогенетически первична в отношении языка: и Э. Гуссерль, и М. Мерло-Понти полагали перцептивную интенциональность изначальной и фундаментальной в отношении лингвистической референции. Оба (не без основания) считали, что первая укоренена в до-лингвистическом и до-предикативном столкновении с миром – жизненным миром как изначальным источником смысла и верификации. Сейчас появились исследования, согласно которым предпосылки языковой деятельности складываются еще в пренатальном опыте. Так что взаимосвязь языка и мышления, по-видимому, принадлежит к числу вечных философских проблем, и каждый шаг на пути её исследования расширяет ареал непознанного.
– Насколько, по Вашему мнению, в свете современных трактовок сознания адекватны различные философские варианты онтологизации отношения мышления и языка? Например, Л. Витгенштейн в «Логико-философском трактате» утверждал, что структура языка принципиально соответствует структуре самого мира, а В. Гумбольдт видел истоки национального самосознания в языке.
Н.М.:Л. Витгенштейн, исходя из свойственного ему лингвистического позитивизма, на мой взгляд, несколько упрощает суть дела. Действительно, согласно его убеждениям, структура языка соответствует структуре мира. Но сам-то мир, по Витгенштейну (в «Трактате»), есть совокупность фактов, а не вещей! А факт уже содержит в себе неэлиминируемый ингредиент интерпретации, которая немыслима вне языка. Так что язык неявным образом полагался им в самой структуре мира. В. Гумбольдт же действительно социально онтологизировал язык, полагая, что не человек овладевает языком, но язык (как национальная стихия) овладевает человеком. Подобные онтологизации сыграли свою роль в осознании сложной взаимосвязи языка и мышления. У Х.-Л. Борхеса, например, есть рассказ о том, как исследователь нашел в библиотеке свидетельства существования культурного сообщества «Тлён». Филолога поразило отсутствие в языке этой группы людей имен существительных: на предметы указывали с помощью «сгущения» прилагательных («Луна – круглое, ночное, в небе светящееся и т.п.»). Точнее, в картине мира этого культурного сообщества предметов не было вообще: их заменяли устойчивые вихревые конструкции. Это литературно осмысленный пример представлений о том, как структура языка воздействует на формирование представлений о структурном членении универсума, а в сильной версии – и детерминирует его структуру. Современные исследователи также изучают культурные проекции языка на область онтологических представлений, усматривая в особенностях индоевропейских языков культурные истоки античного и древнеиндийского атомизма. Так что взаимосвязь языка и мышления осуществляется по принципу циклической причинности и выразима, скорее, в контексте теоретико-сложностного (аутопоэтического) мышления.
– В книге Вы отстаиваете незаменимую роль философии в интерпретации достижений когнитивных наук. Требуются ли, по Вашему мнению, какие-либо изменения в самой философии для того, чтобы эта функция обеспечивалась наиболее продуктивно? Не рискует ли в таком случае философия стать «служанкой когнитивистики»?
Н.М.:Уж кому только философии не предлагалось прислуживать: она и служанка естествознания, и языка, и, наконец, когнитивистики! Философия выполняет, как минимум, двоякую роль в отношении когнитивных наук. Во-первых, она (и только она) формирует общенаучную картину мира, задающую общекультурный смысл прорывным научным открытиям, т.е. вписывает научные достижения в общий контекст развития культуры. Более того, онтологические проекции дисциплинарных картин мира, как показал В.С. Степин, непосредственно участвуют в формировании содержания наиболее общих научных понятий. Во-вторых, это функция методологического сопровождения научной деятельности и прояснения содержания базовых общенаучных понятий. Например, понятие сознания во времена Декарта понималось совсем иначе, чем ныне. И это самое трудное: объяснить то, что, казалось бы, само собой разумеется. Но чем более развита наука, тем более заметен её отлёт от очевидностей здравого смысла. Философ, полагал Э. Гуссерль, должен вскрывать корни важнейших научных понятий в универсалиях культуры. Иначе наука рискует опуститься до уровня «интеллектуальной стенографии», а понижение её культурного авторитета грозит обернуться прозорливо предсказанным им «Кризисом европейских наук». Повторю, это важнейшая функция философии. Она, как рефлексия над предельными основаниями культуры, развивается вместе с культурой в целом и не может произвольно изменяться на потребу обслуживания отдельных когнитивных дисциплин.
– Популярные мысленные эксперименты в области философии сознания (вроде популяризированной Х. Патнэмом дискуссии о «мозгах в банке») нередко предлагают усомниться в принципе доверия субъекту, так как ставят под вопрос самоочевидность картезианской формулировки «Cogito ergo sum». Обращают ли исследователи в области нейрофеноменологии внимание на эту проблему? Возможны ли какие-то варианты её решения?
Н.М.:Пресловутые «мозги в бочке» Х. Патнема или «голова профессора Доуэля» А. Беляева: подобные мысленные эксперименты – вне рамок современного энактивистского подхода к познанию. Человек мыслит не только мозгом, и картезианское «мыслю, следовательно, существую», сыгравшее выдающуюся роль в становлении рационалистической традиции в философии Нового времени, в рамках телесно-ориентированной эпистемологии нуждается в существенном дополнении. И хотя человек мыслит с помощью мозга, в этом процессе участвуют и нервная, и иммунная, а также и другие системы жизнеобеспечения организма. Что же касается нейрофеноменологии, то вплоть до конца прошлого века когнитивные нейронауки исходили из предположения, что нейронная активность изоморфна когнитивному профилю восприятия. Ф. Варела предполагал, что для каждого познавательного акта существует специфический нейроансамбль, лежащий в основе его появления и действия. Это современный нейровариант перцептивного репрезентационизма: скрытой референции к «внутренним картинам» как паттернам нейронной активации. Философская суть перцептивного картирования со времен Дж. Локка остается неизменной. Однако прямой связи между нейронными конфигурациями и смысловым содержанием человеческого мышления не существует.
– Вы писали о том, что существенной методологической проблемой в проведении нейрофеноменологических экспериментов является склонность испытуемых к описанию опыта сознания в терминах «народной психологии». Насколько возможно в действительности для испытуемых выйти за пределы здравого смысла и самоочевидных описаний при регистрации собственного опыта?
Н.М.:Да, такая особенность была отмечена группой Ф. Варелы. Чилийский исследователь не без основания полагал, что подготовка субъекта нейрофеноменологических экспериментов требует определенных усилий. Его задача –сфокусироваться на собственном опыте и описании восприятий, полученных в ходе эксперимента. Испытуемый, действительно, скорее всего, даст отчёт о своем опыте в категориях «народной психологии», здравого смысла. Чилийский нейробиолог выявляет три этапа в феноменологической подготовке испытуемого к нейронаучным экспериментам. Они включают в себя: воздержание от предваряющих верований, представлений и теорий об опыте (аналог феноменологического ἐποχή); достижение глубокой и тесной связи с областью исследования – сдвиг фокуса внимания с того, что, на то, как нечто является нам в опыте; наконец, непредвзятое описание результатов и поиск их интерсубъективной верификации. Полученные таким образом апостериорные категории используются для интерпретации таких результатов нейрофеноменологических экспериментов, как измерение скорости реакций умственной активности, электрической активности мозга и т.п. Однако и сами сторонники использования феноменологии в интерпретации нейрофеноменологических экспериментов признают, что подготовка испытуемого к феноменологической интерпретации собственного опыта сложна и не всегда достижима. Основоположник феноменологии скептически относился к возможности феноменологического просвещения даже и самих ученых. Э. Гуссерль предостерегал от возможного смешения интроспекции с эйдетическим анализом. Поэтому более продуктивной моделью интеграции феноменологии и когнитивных наук считается фронтально-загруженная феноменология. Она не предполагает трудоёмкого (и отнюдь не всегда достижимого) феноменологического просвещения испытуемого – феноменологические прозрения изначально встроены не в сознание испытуемого, но в теоретическую схему самого эксперимента. Это позволяет феноменологическим прозрениям соучаствовать в созидании идеи экспериментальной ситуации.
– Ушедший из жизни в прошлом году Д. Деннет неоднократно подмечал, что современная философия сознания в большей степени выстраивается на методе «аутофеноменологии» – описания собственных состояний сознания; однако для получения хоть сколько-нибудь научно полезного знания требуется разработка «гетерофеноменологии» – метода регистрации состояний сознания другого субъекта. Возможно ли, на Ваш взгляд, соблюсти такое методологическое требование, если «проблема других сознаний» не теряет актуальность по сей день?
Н.М.:Д. Деннет считал отчёт от первого лица подлежащим интерпретации текстом и видел в этой процедуре его интерсубъективную верификацию. На мой взгляд, никакой особой «гетерофеноменологи» не требуется: классическая феноменология обладает достаточным эвристическим потенциалом для решения проблемы интерсубъективности применительно к познавательной деятельности человека. Приведу пример Э. Гуссерля: если я вижу дом, то мне открыта лишь его фронтальная сторона, но (почти) никогда – строение в его трёхмерной целостности. Но, имея опыт восприятия других домов, я могу предположить, что предо мною – не театральная декорация или потемкинская деревня, а трёхмерный объект с четырьмя стенами, три из которых от меня сокрыты. И, несмотря на то, что любое восприятие имеет ограниченный когнитивный профиль, я все же воспринимаю объект целиком, а не отдельные его стороны, открытые моей чувственности. Но эти отсутствующие в данный момент когнитивные профили коррелированы с возможностями восприятий других людей: они даны как система референции по отношению ко множеству других сознаний. Несколько упрощая: в любом восприятии есть то, что не является исключительно моим. Любое восприятие, по Э. Гуссерлю, является трансцендирующим: мы воспринимаем больше, чем дано в непосредственном чувственном созерцании, благодаря тому, что моя горизонтная интенциональность содержит скрытую референцию к опыту возможных других. Иными словами, «…мой когнитивный профиль отсылает к ним непрерывно, и потому объект внутренне интерсубъективен»: другие имплицитно вовлечены в саму структуру моего восприятия. Вопрос об интерсубъективности содержит в себе и проблему «чужих сознаний», рассмотренную Э. Гуссерлем в V «Картезианском размышлении». Но это уже совсем другая проблема, которую можно рассмотреть в последующих диалогах.
Беседу провёл Даниил Туркенич, специалист отдела научной коммуникации и популяризации науки, старший лаборант сектора социальной эпистемологии Института философии РАН
