Переступаешь порог вологодской усадьбы «Спасское-Куркино» — и вместо привычной экскурсии тебя затягивает вихрь странных капричос, уводя в позабытый усадебный миф. Хранительница антресолей манит на третий этаж, а там оживают древние обряды. По «Ступеням» шагаешь через рождение, юность, зрелость, старость, где русские и общечеловеческие коды сплетаются в живое полотно. А в финале заяц с волчьей татуировкой во всю «лапу» зовёт в рождественский хоровод посреди августа.
Сила места
На первом «Ясень-фесте» в «Спасском-Куркине» родились сайт-специфические «Ступени» — перформанс, неотделимый от места. Под руководством Анны Шишкиной (Матушки Медоуз), художника-постановщика театра «Странствующие куклы господина Пэжо», и под музыку Евфросинии Скотниковой профессиональные артисты и новички создали путешествие по закоулкам жизни, которую мы, кажется, никогда не жили. Но которая отзывается в сердце неким старинно-детским воспоминанием.
Выбор названия «Ступени» был продиктован самой архитектурой усадьбы и логикой пространства, ставшего главной декорацией. Как рассказала Матушка Медоуз, это было интуитивное решение, возникшее буквально на подъеме: когда она шла по старой лестнице на антресоли.
«Ступени» отражают и символизм жизненного пути (от младенчества до старости), и физическое перемещение зрителя. Чтобы увидеть перформанс, публика должна подняться по лестнице на третий этаж, который в старину использовался для хранения ненужных вещей.
Зал ожидания, преддверие сказки
Антресоли, лестницы, коридоры и залы создавали ощущение «вневременности» и метафоры судьбы. Зрители и артисты двигались как бы по замкнутому кругу, усиливая ощущение неизменности и цикличности.
Начинается наше путешествие по усадебному сновидению в «зале ожидания» — в «комнате скуки», где артисты во всем летяще-белом, словно призраки тургеневских барышень, изредка говорят о погоде, «чудо, каком хорошем урожае», желают «чаю-с». В общем-то, красиво томятся в просторной комнате с огромными окнами и пианино. Локацию придумала Евгения Клекотнева, руководитель «Хора Дурацкого».
Время здесь тянется, прямо как в русских былинах перед великим походом, а сам режиссер сравнивает это место с «чистилищем»:
— Все пробудут тут ровно столько, сколько понадобится. Пока за ними не придут, чтобы повести дальше.
Этот «код» ожидания знаком нам по народным сказаниям, где герой стоит на распутье, готовясь к испытаниям. Зрители, затаив дыхание, вступают в эту сказку, и, как вспоминают участники, выходят из неё уже «в собранности, шепотом, некоторые со слезами», словно после обряда очищения.
«Комната скуки» — это своего рода точка входа, которая помогает отключиться от внешнего мира и настроиться на восприятие происходящего. По контрасту с этим спокойствием, сказочные капричос — красивые, немного пугающие духи-причуды — моментально разрушают иллюзию безопасности, вырывают вас из медитативного состояния и переносят в другой мир, на антресоли, в самое сердце забытого.
Магический круг и память детства
Прежде, чем добраться до «первой ступени», то есть до рождения, публика на втором этаже встречает швей, увлеченно занятых своим ремеслом и угрожающих кочергой каждому, кто «по пошитому ходит».
— Женщина за ткачеством прядет саму жизнь. От Пенелопы, распускающей полотно, до Арахны и Мойр, плетущих судьбу, — каждый стежок становится метафорой сотворения мира, — поясняет искусствовед Андрей Боровский.
Матушка Медоуз добавила, что «перформанс создавался буквально за два дня. Артисты действовали интуитивно, а коды сложились сами собой. В какой-то мере даже случайно. Андрей Боровский, прошаренный в самых разнообразных семантических структурах, архетипах и всяких других ругательных словах, тоже чуть-чуть поделился увиденным».
«Первая ступень» — детская комната. В ней оживает архетип «магического круга» из игрушек, как бы оберегающего младенца. В глаза бросается подсвеченная фонариком колыбелька, которая, по настоянию актрисы Оксаны Синкевич, «не должна быть пустой». Мы замечаем в ней «куклу-закрутку». В русских деревнях её клали к младенцу для защиты от злых духов.
Пожилая нянечка с закрытым кружевной салфеткой лицом выбирает одного из зрителей, чтобы уложить в кроватку. Все время звучит знакомая каждому с детства песенка «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…». Затем сменяется другой, более пугающей смертной колыбельной: «Колотушек надаю, колотушек двадцать пять, будет Ваня крепко спать…». Музыка обработана Евфросинией Скотниковой. На Руси такие колыбельные, спетые шепотом, убаюкивали дитя, но и напоминали о бренности жизни, сплетая заботу с мифом о судьбе.
Образы отсылают к хтоническому, к подземным духам русских сказок, где невинность всегда соседствует с опасностью.
«Это мета-игрушки, символы», — говорит Анна Шишкина, отвергая антикварных медведей за их «пожилой» вид и выбирая в качестве «оберега» для зрителя котика — тоже мета-существо, охраняющее пространство, как домовой.
Черты лица няни сливаются в белое пятно, отсылают к детскому восприятию мира, где взрослые — те ещё загадочные существа:
— Создавая образ няни, я вспоминала детство: лица, склонившиеся надо мной, были лишь белыми пятнами, без глаз, без черт — как блинчик, отдающий тепло. Так же и старость стирает индивидуальность. В деревне, среди крестьянок и социальных работников, я видела это обезличивание — не морщины, а утрату богатства лица, — делится режиссёр.
Из той самой колыбельной к публике выходит серенький волчок (под маской – актеры Роман Азаров и Юлия Ларичкина) — мифологический образ, связанный с защитой и одновременно с тревожной энергией. Он выступает как страж сна, который «хватит за бочок», если ребенок не уснет. Этот персонаж несет амбивалентный смысл: он убаюкивает, но угрожает, вплетая в колыбельную мотивы страха перед неизвестным и защиты от него. Волчок связан с фольклорной традицией животных-тотемов, которые охраняют переходные состояния, такие как сон.
В контексте перформанса «Ступени» волчок, с его весьма нежными касаниями, усиливает эту двойственность, воплощая заботу и легкую угрозу, фиксируя зрителя в состоянии детства.
Валенки, надетые на волчка, принадлежат хранителю усадьбы Николаю Сайкину. Сами по себе они тоже добавляют тёплого фольклорного кода. Эти валенки, как и галоши со снежинкой в последней комнате «Рождества» (детская обувь Николая), найденные художниками на чердаке «Спасского-Куркина», — частица усадебной души, вплетённая в сказку.
«Девичья» комната
После «детской» мы заходим в «девичью», где разыгрывается обряд расплетения косы — древний славянский ритуал перехода девушки в статус невесты.
Этот переход остро ощущается, когда вслушиваешься в пронзительную песню Евфросинии «Ты коса ли, моя косанька, ты коса ли, моя русая…». Плач по «девьей красоте» играет на повторе.
— Все действия в этой локации похожи на мотание нитки, когда одна держит, а другая крутит, — говорит участница лаборатории Ольга Лахина, подчёркивая ритм, который связывает сцены. Девушки все время плавно покачиваются под плач. Это движение — олицетворение жизненного цикла, где всё идёт по кругу, как нить на веретене.
Центральные фигуры комнаты — девушки, разделенные на две категории: с открытыми лицами и с лицами, закрытыми фатой. Эта дихотомия, как поясняет Анна Шишкина, отражает разные этапы женской инициации:
— Одни — девки, другие — бабы. Одни еще на пороге перехода, другие уже его прошли.
Девушки с открытыми лицами смотрят живыми глазами, пробивая четвертую стену и создавая у публики ощущение личного диалога. «Она глядит мне в глаза, и я чувствую, что она знает про меня всё», — делится зрительница. Этот взгляд, полный силы и уязвимости, становится решающим моментом, где публика невольно ощущает себя частью ритуала — словно вас «выбирают» или вы сами должны сделать выбор:
— Ты будто застукан за подглядыванием, — говорит актер Юрий Макеев.
Публика наблюдает за обрядом из другой комнаты, разделенной решеткой с основной локацией. Она отсылает к фольклорным образам невесты как птицы в золотой клетке, где красота соседствует с утратой свободы. Этот момент вызывает некую печаль и даже страх, как в сказках, где выбор невесты — это испытание.
Особое внимание привлекает воронежская актриса Мэри Горемыкина, чей «любящий взгляд» режиссеру пришлось сознательно спрятать за занавеску, чтобы не нарушить архетипическую природу образа.
— Мэри смотрит слишком с любовью, с нажитой мудростью. А мне нужен был пустой (в хорошем смысле) взгляд, — отмечает Матушка Медоуз.
Присутствие возрастной актрисы Мэри делает персонажей вневременными. А неуверенность самой молодой участницы лаборатории Ани Безрядиной, играющей «сенную» девочку, добавляет искренности:
— Ее личная уязвимость легла на персонажа, усиливая ощущение хрупкости юности, — объяснила Анна Шишкина
«Между рождением и старостью бывает Всякое»
Пространство «Всякого» в перформансе «Ступени» — это сердцевина жизненного пути, где зритель погружается в хаотичную ткань повседневности, пронизанную мифологическими и культурными отголосками. Оно включает три ключевые локации: комнату «кружала», «баню» и внезапно – шкаф с бухгалтером.
— Между рождением и старостью — «Всякое», — говорит Анна Шишкина, подчеркивая, что эта часть перформанса отражает обыденность жизни, ее абсурд и все же глубину.
Уже знакомые нам антресоли, лестницы, узкие коридоры, низкие потолки — усиливают ощущение запутанности, как в сказочном лесу, где герой сбивается с пути.
Бухгалтера – образ советской бюрократии, рутины – сыграл режиссер Николай Берман. Вот он сидит в шкафу, окруженный старыми газетами, и в одном халате монотонно читает тексты, доклады. Этот образ, вдохновленный личным опытом актера, стал неожиданным открытием.
— В усадьбе каждому свое место: в доме — домовой, в бане — банный, а в бухгалтерии — бухгалтерный, — говорит Анна Шишкина.
Следующая комната «Кружала» придумана участником лаборатории, актером Александром Бароном, — это переходная зона между историческим и мифологическим мирами. Шуршащие веревки, пакетики и ткани создают ощущение запутывания. «Кручу-верчу, запутать хочу», — бормочет персонаж Анны Шишкиной (хранительницы антресолей). Зритель проходит через завесу веревок, в которой каждый шаг — риск потеряться.
В этой комнатке создается звуковая и тактильная атмосфера неопределенности. Жизнь предстает как хаос, ведущий к следующему этапу. Этапу «очищения в бане».
И вот мы вновь оказываемся в пограничном пространстве между миром живых и духовным миром. Уже наедине с банными (их играют Александр Барон и Кирилл Шерстюк). Это «старики» с длинными бородами, покрытые сажей и листьями.
Банный, как дух-хозяин бани, считался строгим, но справедливым хранителем этого пространства «очищения от грехов и подготовки к следующему этапу жизни». Его образ связан с теплом, паром и водой, но также с хтонической энергией, поскольку баня часто ассоциировалась с рождением, смертью и обрядами перехода. Согласно поверьям, банник мог быть доброжелательным, если люди соблюдали правила: не мыться после полуночи, оставлять ему угощения (мыло, воду, веник) и уважать чистоту бани. Однако нарушение ритуалов могло вызвать его гнев: он мог обжечь паром, запутать или даже напугать до смерти.
Банные духи в «Ступенях» — это скорее карнавальные фигуры, чья нелепость вызывает улыбку. «Очищение» становится не столько ритуальным, сколько игровым моментом, почти абсурдным актом. Серьезность традиции растворяется в театральной легкости.
Контраст между этими пространствами — запутывание, абсурд и очищение — создает ощущение жизни как сложного, многогранного пути.
Музыка в «банной» — самая веселая. Она наполнена странными, неразборчивыми звуками, которые артисты находили по ходу постановки сцены. Кряхтения, шипения, шуршания вениками то и дело растворяются в этой парилке. Единственные переводимые словечки — «грязь!» и «баня!» — громче всех выкрикивают потешные «старички».
Забвение и шуршание листьев
Последняя ступень — комната старости. Это пространство называется «Былое», соседствующее с «детской», но отделенное от нее пропастью времени, погружает зрителя в атмосферу угасания. Вот только что мы испытывали беззаботную «банную» радость, а теперь вспоминаем о конце. Под ногами шуршат порванные обои, как будто опавшие листья. Кружевные маски на «пожилых» героинях и «хтонический Буратино», выглядывающих из какой-то черной, будто обгорелой, рамки, создают мощный эмоциональный контраст между теплом воспоминаний и страхом перед неизбежностью смерти.
— У старух, встречающих нас на пороге «Былого», лица скрыты ситцем, но глаза их пронзают насквозь. Этот взгляд вызывает животный ужас: ты же видишь конец, который уже близко, — говорит зрительница Юлия.
Пространство дополняют предметы, тоже найденные в усадьбе художниками: патефон, крутящий зацикленную мелодию (романс черепахи Тортиллы), разбитые чашки с сухими маковыми коробочками, сломанный самовар. Узкие проходы, кресла, в которые усаживают зрителей, и открытая дверь, ведущая в неизвестность, создают атмосферу тревожного ожидания… Каждый тяжелый шаг этих старух к зрителю воспринимается как приближение смерти. Но её, конечно, не случится.
Рождество и звезда надежды
Финал представления — это спуск зрителей вниз, прощание с таинственными антресолями и вхождение в «рождественскую» комнату, которая буквально утопает в мягком, бежевом сиянии.
В центре зала зрителя встречает наряженная, но при этом абсолютно серая, «голая», сухая ёлка, которая полгода покоилась во дворе усадьбы, но вдруг обрела новую жизнь, попавшись в лапы художникам. Рядом покачивается деревянный барашек. В этот момент появляется Зайчик (в исполнении воронежской художницы Натальи Михеевой), который достает бумажную звездочку из печки, приносит молодую живую ёлочку и приглашает всех гостей вести хоровод вокруг ярко-зеленого деревца.
Атмосферу уюта и ожидания чуда создают звуки: потрескивание дров в камине наполняет пространство теплом, живым шумом, а мелодия «В лесу родилась ёлочка» снова погружает зрителя в детство.
На руке Натальи набита татуировка волка. Это неожиданно контрастное дополнение к образу милого и нежного Зайчика придает ему многослойность и глубину. Образ, одновременно трогательный, наивный и слегка абсурдный, не оставляет зрителей равнодушными, вызывая желание «присесть на корточки и обнять», как точно заметил Юрий Макеев.
Заяц, который достает звезду из печки и приглашает в хоровод, воплощает собой некий код обновления — даже пасхальный, несмотря на заявленный рождественский контекст. Этот хоровод как бы сплетает воедино славянские и христианские коды, даря публике надежду: после старости, увядания и серого безжизненного периода есть свет и радость нового начала.
Текст Анастасии Асташовой
