Дом пахнет яблочным пирогом и спокойствием. Мама, Анна Петровна, суетится на кухне, ее седые волосы собраны в аккуратный пучок, а в глазах – та самая безмятежная любовь, которая была моим якорем всю жизнь. Мне сорок пять, у меня своя семья, взрослые дети, успешная карьера, но я все еще остаюсь ее маленькой Леночкой, которая прибегает по воскресеньям на мамины пироги.
– Лен, не сиди столбом, иди сюда, поможешь крем взбить, – ее голос, чуть дребезжащий от возраста, вырывает меня из задумчивости.
Я улыбаюсь и иду к ней. Наши воскресенья – это ритуал. Незыблемый, как сама жизнь. Мы печем пироги, пьем чай из старых фарфоровых чашек и говорим обо всем и ни о чем. Вернее, говорю в основном я. О работе, о муже, о детях, которые разъехались и звонят все реже. Мама слушает, кивает, и в ее взгляде я читаю невысказанное: «Все правильно, дочка. Семья – это главное».
Мой взгляд цепляется за старую фотографию на комоде. Она стоит там, сколько я себя помню. Молодой, красивый мужчина с открытой, обезоруживающей улыбкой и ясными глазами смотрит прямо в объектив. Мой отец, Николай Семенов. Герой.
Он погиб, когда мне было три. Мама рассказывала об этом скупо, с поджатыми губами, в которых пряталась застарелая боль. Говорила, что он был летчиком-испытателем, что небо было его страстью, и оно же его и забрало. «Он был лучшим, Леночка, – говорила она, – самым смелым. Ты должна им гордиться».
И я гордилась. Эта фотография была моей семейной иконой. Я придумывала истории о его подвигах, представляла, как он смеялся, каким был бы его голос, как бы он подбрасывал меня на руках до самого потолка. Он был идеальным отцом – вечно молодым, героическим и, увы, недосягаемым. Эта идеальность стала частью фундамента моей собственной жизни, моей веры в то, что настоящая любовь и преданность существуют.
В какой-то момент я даже перестала чувствовать горечь утраты. Осталась только светлая грусть и тихая гордость. Мама больше не вышла замуж. «После твоего отца, – однажды призналась она, – все мужчины кажутся… бледными копиями». И я ее понимала. Как можно променять память о герое на что-то земное, обыденное?
Мы садимся пить чай. Солнечные лучи пробиваются сквозь тюль, рисуя на скатерти причудливые узоры. Мама отрезает мне самый большой кусок пирога. Все как всегда. Спокойно. Правильно.
И в эту самую минуту оглушительно звонит стационарный телефон. Мы обе вздрагиваем. В эпоху мобильных его трель звучит почти как набат. Обычно на него звонят только из поликлиники или соцзащиты.
– Я возьму, – говорю я, поднимаясь.
– Да, дочка, будь добра.
Я снимаю трубку, ожидая услышать привычное «Здравствуйте, вас беспокоят из…». Но вместо этого сухой, официальный мужской голос произносит:
– Елена Николаевна Семенова?
– Да, это я.
– Меня зовут Павел Андреевич Воронцов. Я адвокат. Звоню вам по прискорбному поводу. Ваш отец, Николай Семенович Семенов, скончался три дня назад.
Мир качнулся. Я вцепилась в телефонный аппарат, чтобы не упасть. В ушах зазвенело. Какой отец? О ком он говорит?
– Простите, вы… вы, должно быть, ошиблись, – лепечу я, а язык кажется чужим, деревянным. – Мой отец… он погиб больше сорока лет назад.
В трубке повисает пауза. Тяжелая, давящая.
– Нет, Елена Николаевна, ошибки быть не может, – голос адвоката не меняет тона, он остается таким же безжизненно-профессиональным. – Николай Семенович Семенов, семьдесят лет от роду, прожил долгую жизнь. Он оставил завещание, в котором вы указаны как основная наследница. Я прошу вас приехать в мой офис для обсуждения деталей.
Завещание… Наследница… Слова проносятся мимо сознания, не задерживаясь. Единственное, что молотом бьет в висках: «…прожил долгую жизнь». Долгую. Жизнь.
Я смотрю на маму. Она сидит за столом, ее лицо – вопросительный знак. Она не слышит разговора, но видит, как мое лицо становится белым, как полотно.
– Я… я не понимаю… – шепчу я в трубку.
– Приезжайте завтра в одиннадцать. Улица Строителей, дом пять, офис тридцать два. Я все объясню. Записать адрес?
– Да… – механически отвечаю я, хватаю со стола карандаш и на автомате записываю цифры на салфетке.
Адвокат прощается и вешает трубку. Короткие гудки звучат как приговор.
Я медленно опускаю трубку на рычаг. Руки дрожат. Ноги не держат. Я смотрю на фотографию на комоде. Улыбающийся герой. Ложь.
– Леночка, что случилось? Кто звонил? На тебе лица нет! – мама встревоженно поднимается мне навстречу.
А я смотрю на нее. На мою родную, любимую маму, которая всю жизнь была для меня оплотом честности и правды. И впервые в жизни я вижу в ее глазах не безмятежную любовь, а что-то другое. Что-то, похожее на… страх.
В один миг рухнуло все. Мое детство, моя гордость, моя вера. Весь мой мир, построенный на красивой и трагической истории, рассыпался в пыль от одного телефонного звонка.
Глава 2
Дорога домой превратилась в размытое пятно. Я не помню, как села в машину, как выехала со двора. Перед глазами стояло лицо матери – испуганное, растерянное. Мой вопрос, брошенный в звенящей тишине кухни, так и повис в воздухе.
– Мама, кто этот человек?
Она не ответила. Просто смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и морщинки у ее губ вдруг стали глубже, резче, словно их прорезало острой болью. Она молчала, и это молчание было страшнее любого ответа. Я не стала настаивать. Не смогла. Развернулась и ушла, оставив на столе нетронутый пирог и разбитую вдребезги жизнь.
Дома я ходила из угла в угол, как загнанный зверь. Муж пытался что-то спросить, но, наткнувшись на мой взгляд, осекся и только молча налил мне стакан воды. Вода не лезла в горло. Внутри все горело. Гнев, обида, недоумение – чувства смешались в тугой, удушающий ком.
Как она могла? Зачем?
Всю жизнь. Всю мою сознательную жизнь она поддерживала эту легенду. Поощряла мою детскую гордость. Слушала мои фантазии о героическом отце. Смотрела мне в глаза и… лгала. Это было чудовищно. Это было предательством самого высокого порядка. Предательством, от которого не было защиты, потому что его совершил самый близкий, самый родной человек.
Я не спала всю ночь. Перед рассветом, не в силах больше это выносить, я снова села в машину и поехала к ней. Мне нужны были ответы. Я должна была услышать правду из ее уст.
Она открыла дверь так, словно ждала меня. Не спала, как и я. Была одета в тот же домашний халат, только лицо ее за эти несколько часов постарело лет на десять.
– Лена… – начала она, но я не дала ей говорить.
– Рассказывай.
Мы прошли на кухню. Ту самую, где вчера еще царили уют и покой. Теперь воздух казался наэлектризованным. Я села напротив нее, скрестив руки на груди, выстраивая между нами стену.
– Я хочу знать все. И не надо больше врать. Пожалуйста.
Она долго молчала, глядя на свои сцепленные в замок руки. Потом подняла на меня глаза, полные слез.
– Он не погиб, Лена. Он ушел.
Четыре слова. Простые, обыденные. Но они прозвучали для меня как выстрел. Не героическая смерть в небе, не трагедия. А банальный, пошлый уход. Бросил.
– Он бросил нас, – голос матери дрогнул, сорвался на шепот. – Тебе было три годика. Почти три. Он просто собрал чемодан и ушел. К другой. Она была моложе, красивее… Не знаю. Он ничего не объяснил. Сказал только, что так будет лучше.
Она говорила, а я смотрела на нее и не узнавала. Где та сильная, гордая женщина, которая вырастила меня одна? Передо мной сидела сломленная старуха, вновь переживающая унижение сорокалетней давности.
– А почему ты мне врала? – мой голос был ледяным. Я не хотела ее жалеть. Я хотела судить. – Зачем вся эта история про летчика-героя? Зачем?!
– Я… я не могла иначе! – она всхлипнула, прикрыв лицо руками. – Мне было так стыдно, Леночка! Так больно! Все вокруг шептались, жалели… «Брошенка с прицепом». Ты не представляешь, как это было унизительно. Я не хотела, чтобы ты росла с клеймом дочери человека, который от вас отказался. Я хотела, чтобы ты гордилась своим отцом! Чтобы у тебя было… нормальное детство. С героем, а не с предателем.
Ее слова должны были вызвать сочувствие, но вызвали только новую волну гнева.
– Мое нормальное детство? Ты называешь нормальным детство, построенное на лжи?! Ты лишила меня права выбора! Права знать правду! Может, я хотела бы знать, что мой отец – не герой, а обычный человек, который совершил ошибку! Может, я хотела бы его ненавидеть! Или, наоборот, попытаться понять! А ты решила все за меня! Ты создала красивую сказку, а меня сделала ее главной героиней, даже не спросив!
Я вскочила, больше не в силах сидеть на месте.
– Это была не твоя жизнь, мама! Это моя жизнь! И ты ее украла! Ты украла у меня настоящего отца, заменив его глянцевой картинкой!
Анна Петровна смотрела на меня снизу вверх, ее лицо было мокрым от слез.
– Прости меня, доченька… Я думала, так будет лучше… Я так тебя любила, что хотела защитить…
– Защитить? – я горько рассмеялась. – Ты защищала себя! Свою гордость! Свое унижение! А я… я была просто удобной ширмой.
Я больше не могла находиться с ней в одной комнате. Воздуха не хватало. Боль и разочарование душили меня.
– Мне нужно подумать, – бросила я, направляясь к выходу.
– Леночка, постой! Не уходи так!
Но я уже ее не слушала. Я выбежала из квартиры, хлопнув дверью. На улице вставало солнце, новый день вступал в свои права. А мой старый мир лежал в руинах, и я понятия не имела, как и из чего строить новый. Отношения с матерью, казавшиеся нерушимой скалой, треснули, и пропасть между нами казалась непреодолимой.
Глава 3
Офис адвоката находился в старом здании в центре города. Высокие потолки, стертый паркет, запах пыли и бумаг. Все здесь казалось пропитанным чужими тайнами и драмами. Павел Андреевич Воронцов оказался мужчиной лет шестидесяти, с уставшими глазами и аккуратной седой бородкой. Он говорил тихо, размеренно, словно боялся спугнуть и без того натянутые нервы.
Я сидела в глубоком кожаном кресле, которое, казалось, поглощало меня, и чувствовала себя совершенно чужой в этом мире юридических формальностей.
– Елена Николаевна, примите мои соболезнования, – начал он.
Я кивнула, не зная, что ответить. Какие соболезнования? Я не знала этого человека. Я сорок два года считала его мертвым.
Адвокат, видимо, все понял. Он деликатно кашлянул и положил передо мной на стол пухлую папку.
– Николай Семенович перед смертью просил меня передать это лично вам. Он… очень сожалел.
Я открыла папку. Сверху лежало несколько фотографий. С первой на меня смотрел… он. Мой отец. Но не тот молодой красавец с героической улыбкой, а пожилой, уставший мужчина с глубокими морщинами у глаз. Глаза… Они были те же. Ясные, чуть печальные. В них было что-то до боли знакомое.
Я перебирала фотографии, как во сне. Вот он с какой-то женщиной, видимо, его второй женой. Вот он с двумя детьми – мальчиком и девочкой, моими единокровными братом и сестрой, о существовании которых я и не подозревала. Они смеялись, обнимались на фоне дачного домика, наряжали елку. Обычная, счастливая семейная жизнь. Жизнь, которой у меня с ним никогда не было.
На дне папки лежал запечатанный конверт. На нем кривоватым, старческим почерком было выведено одно слово: «Дочке».
Мои руки дрожали, когда я его вскрывала. Внутри был сложенный вчетверо лист бумаги.
«Здравствуй, Леночка. Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. И значит, у меня наконец хватило смелости, которой не было при жизни.
Я знаю, что нет мне прощения. Знаю, что слово «отец» для тебя – пустое место или, что еще хуже, имя героя, которым я никогда не был. Я не буду оправдываться. Уход из семьи – это поступок, которому нет оправдания. Я был молод, глуп, слаб. Я сломался под грузом ответственности, испугался трудностей и выбрал самый легкий путь – побег.
Твоя мама, Аня, была сильной. Сильнее меня. Наверное, поэтому я и ушел. Рядом с ней я чувствовал себя ничтожеством. Я знаю, что она сказала тебе, что я погиб. Может, это и к лучшему. Лучше иметь мертвого героя, чем живого предателя.
Все эти годы я жил с дырой в сердце. Я видел, как растут мои дети, и каждый раз думал о тебе. Какой ты стала? На кого похожа? Я пытался… правда, пытался выйти на связь. Несколько раз писал письма, звонил. Но твоя мама была непреклонна. Она вычеркнула меня из вашей жизни, и, наверное, имела на это полное право. Я отправлял деньги, алименты, на почтовый адрес, но они всегда возвращались обратно.
Я не прошу тебя понять меня. Я прошу об одном – попробуй меня простить. Не как отца. А просто как человека, совершившего самую страшную ошибку в своей жизни.
В наследство я оставляю тебе все, что у меня есть, – наш старый дом за городом. Тот самый, где мы провели первое лето твоей жизни. Может, ты его не помнишь. Но я помню. Помню, как ты смеялась, когда я подбрасывал тебя к яблоневой ветке.
Прощай, моя девочка. Твой отец, Николай».
Я дочитала письмо и уронила голову на руки. Слезы, которые я сдерживала последние сутки, хлынули наружу. Это было невыносимо. Картина мира, которая вчера еще была черно-белой, где была героическая жертва и подлая ложь, вдруг окрасилась в тысячи полутонов.
Он не был монстром. Он был слабым, запутавшимся человеком. И он… помнил. Сожалел. Пытался. А мама… Мама в своей боли и гордыне отрезала все пути. Она не просто придумала историю для меня. Она лишила его возможности быть прощенным, а меня – возможности знать правду. Ее «защита» оказалась тюрьмой для нас троих.
– Елена Николаевна, с вами все в порядке? – участливо спросил адвокат.
– Да… – я выпрямилась, вытирая слезы. – Да, все хорошо. Скажите, а… его вторая семья? Дети? Почему он оставил дом мне?
– Его жена умерла пять лет назад. Дети взрослые, обеспеченные люди. Он сказал, что им он дал все, что мог, при жизни. А вам он остался должен. Это, если хотите, попытка искупить вину.
Я сидела, опустошенная и растерянная. Гнев на мать никуда не ушел, но к нему примешалась… жалость. И еще – тупая, ноющая боль за этого незнакомого мне человека, который оказался моим отцом. За его неудавшуюся жизнь, за его одинокую старость, за его невысказанное раскаяние. Я держала в руках его последнее письмо, и мне казалось, что я держу в руках обломки не одной, а сразу трех разрушенных судеб.
Глава 4
Следующие несколько дней я провела как в тумане. Я взяла на работе отпуск за свой счет, почти не разговаривала с мужем, механически отвечала на его вопросы. Образ матери, плачущей на кухне, и строчки из письма отца смешались в моей голове в один мучительный калейдоскоп. Я злилась на обоих. На него – за слабость. На нее – за ложь, которая оказалась еще и жестокостью.
В поисках какого-то ответа, сама не зная, чего я ищу, я поехала в мамину квартиру. Ее не было дома, ушла в поликлинику. У меня был свой ключ. Я открыла дверь и вошла в оглушительную тишину. Та же кухня, тот же комод с фотографией… Я подошла и взяла рамку в руки. Теперь, глядя на это улыбающееся лицо, я видела не героя, а испуганного мальчишку, который не справился с взрослой жизнью.
Машинально я поднялась на чердак. Старая, скрипучая лестница вела в царство прошлого – сломанные игрушки, стопки пожелтевших газет, чемоданы, набитые вышедшей из моды одеждой. Запах пыли и нафталина. Здесь мама хранила все, с чем не могла расстаться.
Я начала перебирать старые коробки без всякой цели. Просто чтобы занять руки и голову. Открыла один из чемоданов и наткнулась на пачку старых фотографий, перевязанных ленточкой. Мои детские снимки. А вот и они вместе – молодые, счастливые. Мама смеется, запрокинув голову, а он смотрит на нее с такой нежностью… Что же с ними случилось? Куда все это ушло?
На самом дне чемодана, под старым плюшевым медведем, я нащупала что-то твердое. Это была толстая тетрадь в потрепанном картонном переплете. Дневник. Мамин дневник. Я открыла первую страницу. Дата стояла за несколько месяцев до моего рождения.
Я села прямо на пыльный пол и, боясь дышать, начала читать.
Это был не просто дневник. Это был крик души. Молодая, влюбленная женщина писала о своем счастье, о муже, о будущем ребенке. А потом… потом тон записей начал меняться. Появились тревога, недоумение.
«15 мая. Коля снова пришел поздно. Говорит, завал на работе. Но от него пахло чужими духами… Или мне показалось? Я боюсь его спрашивать. Боюсь услышать ответ».
«3 июня. Он стал чужим. Смотрит сквозь меня. Почти не разговаривает. Что я делаю не так? Я так стараюсь быть хорошей женой…»
А потом пришла та самая дата. День, когда он ушел.
«12 сентября. Его нет. Он ушел. Просто собрал вещи и сказал, что больше меня не любит. Что у него другая. Боже, как жить дальше? У меня на руках Леночка, ей нет и трех лет. Как я ей скажу, что папа ее больше не любит? Что он нас променял?
Я перевернула страницу. Пальцы дрожали.
«20 сентября. Соседки шепчутся за спиной. Смотрят с жалостью. Ненавижу их жалость! Я сильная, я справлюсь! Моя дочь не будет расти с клеймом «брошенной». Никогда!
И вот она, та самая запись. Та, что все решила.
«1 октября. Я сказала Лене, что ее папа улетел. Далеко-далеко, в небо. И что он теперь ангел. Она спросила, вернется ли он. Я сказала, что нет, но он всегда будет смотреть на нее с неба и гордиться ею. Она поверила. А я… я сегодня убила своего мужа. В своей памяти и в памяти моей дочери. Пусть лучше она скорбит о герое, чем стыдится предателя. Так будет правильно. Так будет легче. Для нее. Да, только для нее».
Я закрыла дневник. Пылинки танцевали в луче света, пробивавшемся сквозь мутное чердачное окно. И в этой тишине я вдруг все поняла.
Это не было злым умыслом. Это не было защитой своей гордости. Это был поступок отчаяния. Крик о помощи молодой, растоптанной женщины, которая осталась одна с ребенком на руках в мире, где быть «брошенкой» было страшным позором. Она не знала, как жить дальше, и придумала единственную историю, которая давала ей и мне силы. Историю, в которой не было места унижению и стыду. Она взвалила на себя этот крест – жить с этой ложью, нести ее в себе сорок лет, – только для того, чтобы я могла жить с высоко поднятой головой.
Мой гнев испарился. Ушел без следа. На его место пришло оглушительное, всепоглощающее чувство сострадания. Я увидела свою маму не взрослой женщиной, которая меня обманула, а той юной, напуганной девочкой, которая из последних сил пыталась склеить осколки своей разбитой жизни, чтобы защитить меня от ее острых краев.
И я поняла, какой ценой ей досталось наше воскресное спокойствие и запах яблочных пирогов.
Глава 5
Я спустилась с чердака, крепко прижимая к груди старый дневник. Мама уже вернулась. Она сидела в кресле в гостиной, маленькая, ссутулившаяся, и смотрела в окно. Услышав мои шаги, она вздрогнула и обернулась. В ее глазах был все тот же страх. Страх моего осуждения, моего окончательного приговора.
Я молча подошла к ней и опустилась на колени у ее кресла. Положила дневник ей на колени и взяла ее сухие, прохладные руки в свои.
Она посмотрела на тетрадь, потом на меня, и ее губы задрожали.
– Мама… – мой голос тоже дрожал, но уже не от гнева, а от переполнявших меня чувств. – Мама, я все поняла.
Она смотрела на меня, не веря своим ушам.
– Я знаю, как тебе было больно. И как страшно. И как одиноко.
Крупные слезы покатились по ее морщинистым щекам. Она не пыталась их вытирать.
– Прости меня, дочка… Я…
– Т-ш-ш, – я прижала ее руку к своей щеке. – Не надо. Теперь я все знаю. И я… я прощаю тебя. Слышишь? Я тебя люблю, мама. Всегда любила. И всегда буду любить.
И тут плотину прорвало. Она зарыдала – громко, навзрыд, как ребенок. Так плачут, когда отпускает боль, которую носили в себе целую вечность. Я обняла ее худенькие, дрожащие плечи и плакала вместе с ней. Это были слезы очищения. Мы оплакивали все – его предательство, ее одиночество, мою украденную правду, сорок лет лжи, которая была единственным способом выжить.
Мы сидели так очень долго. Когда первые рыдания стихли, она сжала мою руку.
– Он… писал тебе? – тихо спросила она.
– Да, мама. Писал. Он просил прощения.
Она кивнула, словно ожидала этого.
– Он был слабым человеком, Лена. Не злым, а просто слабым. А я… я была слишком гордой, чтобы это признать.
– Вы оба просто люди, мама. Которые совершали ошибки.
Впервые за эти дни мы посмотрели друг на друга не как судья и обвиняемая, а как две женщины. Дочь и мать. Две части одной истории, одной семьи – со всеми ее ранами, тайнами и несовершенствами.
На следующий день мы поехали с ней на кладбище. Нашли его свежую могилу на самом краю. Простой деревянный крест, табличка с именем и датами. Мы постояли молча. Я положила на могильный холмик букет астр.
Я не знала, что чувствую к этому человеку. Это была не любовь и не ненависть. Скорее, горькое сожаление о том, чего никогда не было и уже не будет. Но глядя на маму, которая украдкой смахивала слезу, я поняла главное. Она его простила. Давно. А история о герое была нужна не только мне. Она была нужна и ей, чтобы не дать боли и обиде сжечь ее душу дотла.
Возвращаясь домой, я крепче сжала мамину руку. Наш мир, рухнувший несколько дней назад, не исчез. Он просто собрался заново. Да, в нем появились трещины и шрамы. Он перестал быть идеальным. Но он стал настоящим. И в этой новой, честной реальности наши с мамой отношения обрели ту глубину и силу, которых у них никогда не было прежде. Я поняла, что любовь – это не глянцевая картинка. Это способность принять, понять и простить несовершенство – и чужое, и свое. И такая любовь оказалась куда сильнее любой, даже самой красивой, легенды.