Меня зовут Лидия Петровна. В свои шестьдесят два я уже успела проводить мужа в последний путь, вырастить двоих детей и остаться в нашей старой «двушке» наедине с геранью на подоконнике и воспоминаниями. Жизнь моя текла тихо, как ручеек в засушливое лето – медленно, предсказуемо, без резких поворотов. Утро начиналось с зарядки под старенькое радио, день проходил в хлопотах по дому, чтении и редких звонках от дочери Лены, а вечер заканчивался у телевизора с чашкой травяного чая. Я привыкла к этому покою. Даже полюбила его.
Соседей своих я знала, как облупленных. Кто во сколько уходит на работу, у кого дети – отличники, а у кого – сорванцы, кто по выходным пилит с утра пораньше, а кто устраивает тихие семейные ужины. Но была одна квартира на нашей площадке, которая жила своей, особенной жизнью. Квартира Веры Сергеевны.
Вера была моей ровесницей, но выглядела старше. Сухая, сгорбленная фигурка, вечно закутанная в какой-то серый платок, даже летом. Лицо у нее было бледное, невыразительное, с мелкими, бесцветными глазками, которые, казалось, всегда смотрят куда-то вглубь себя. Она была тихой, почти незаметной. Поздоровается в подъезде – и шмыг за свою дверь, будто боится лишнее слово сказать. Мы почти не общались, так, кивнем друг другу, и всё. Я знала только, что она одинока и что у нее есть старая собачка, дворняжка по кличке Муха. Иногда я видела, как Вера медленно, шаркая ногами, выводит ее во двор. Собака была под стать хозяйке – седая, хромая, с потухшим взглядом.
И вот однажды, в обычный вторник, когда я возвращалась из магазина с авоськой, полной кефира и хлеба, дверь Веры Сергеевны приоткрылась.
- Лидия Петровна… - донесся до меня тихий, скрипучий голос.
Я остановилась.
- Да, Вера Сергеевна? Что-то случилось?
Она вышла на площадку, плотнее запахивая свой неизменный платок. Выглядела она совсем плохо – осунувшаяся, с темными кругами под глазами.
- Вы извините, что я вас беспокою… Мне так неловко, но больше и попросить некого.
- Да что вы, говорите, конечно!
- Понимаете, - она замялась, теребя край платка, - прихватило меня совсем. Спина… ни согнуться, ни разогнуться. Врач велел лежать, уколы прописал. А у меня Муха… Ее же выводить надо, кормить. А я с кровати встать не могу.
Она посмотрела на меня своими бесцветными глазками, и в них плескалась такая мольба, что у меня сердце сжалось. Ну как тут откажешь? Человек в беде, один-одинешенек.
- Так вы не переживайте, - поспешила я ее успокоить. – Конечно, я помогу. И выведу, и покормлю. Вы мне только скажите, что и как.
Лицо Веры Сергеевны будто бы посветлело. Она даже попыталась улыбнуться, но получилась какая-то кривая, жалкая гримаса.
- Ой, спасибо вам, Лидия Петровна! Вы меня так выручите! Я вам ключи оставлю, чтобы не беспокоить каждый раз. Корм на кухне, в синем пакете. А гулять… ну, хоть понемножку, утром и вечером. Она старенькая, ей много не надо.
Она протянула мне старый, потертый ключ на веревочке.
- Вы только… там у меня не прибрано. Не обращайте внимания. Сил совсем нет.
- Да полноте вам, - отмахнулась я. – Какая уборка, когда болеет человек? Вы лечитесь, а за Муху не волнуйтесь.
Так я впервые получила ключ от квартиры номер сорок три. Ключ от чужой жизни, о которой я не знала ровным счетом ничего. Я тогда и представить себе не могла, какую дверь на самом деле открывает этот маленький кусочек металла. Для меня это был просто акт соседской взаимопомощи, обычное дело для человека моего поколения. Я положила ключ в карман, попрощалась с Верой и пошла к себе, чувствуя легкую грусть от ее одиночества и тихую радость от того, что могу быть кому-то полезной. Ах, если бы я знала… если бы только знала…
Вечером, как и договаривались, я пошла к Вере. Ключ провернулся в замке с сухим щелчком. Я толкнула дверь и шагнула в полумрак чужого коридора. И первое, что ударило мне в нос – это запах. Тяжелый, спертый запах пыли, лекарств и какой-то застарелой тоски. В носу защекотало. В коридоре было тесно от наваленных друг на друга коробок, старых пальто на вешалке и стопки пожелтевших газет. Из комнаты доносилось слабое покашливание Веры.
- Это я, Вера Сергеевна! – крикнула я.
- Проходите, Лидия Петровна, - донесся ее голос. – Муха в кухне.
Старая собака, услышав шаги, подняла голову и посмотрела на меня усталыми, мутными глазами. Она даже хвостом не вильнула. Просто смотрела, будто спрашивая: «А ты еще кто такая?». Я насыпала ей корма, налила свежей воды. Муха нехотя подошла к миске.
Я взяла поводок и прицепила его к ошейнику.
- Пойдем, дружок, погуляем.
И в этот момент я впервые заметила дверь. Обычную деревянную дверь в конце коридора, обитую старым дерматином. Она вела в подвал – я знала это по планировке наших домов. Но было в ней что-то… странное. На ней висел большой амбарный замок. ЗАЧЕМ в обычной городской квартире держать дверь в подвал под замком? Я тогда лишь мельком об этом подумала, списав на очередную странность одинокой женщины. Мало ли, может, боится чего.
Я вывела Муху во двор. Собака понуро брела рядом, делая свои дела быстро, без всякого интереса к окружающему миру. Казалось, она, как и ее хозяйка, давно потеряла вкус к жизни. Мы вернулись через десять минут. Я отвела Муху на кухню, пожелала Вере спокойной ночи и вышла, плотно притворив за собой дверь. В своей чистой, светлой квартире я долго мыла руки, пытаясь смыть с них не только грязь, но и это тягостное, гнетущее ощущение, которое осталось после визита. Ощущение пыли, болезни и какой-то глубоко спрятанной печали.
Глава 2. Тревожные знаки
Так началась моя вахта. Дважды в день, утром и вечером, я отпирала старым ключом дверь квартиры номер сорок три и погружалась в ее унылый, безрадостный мир. Вера Сергеевна почти не выходила из своей комнаты. Иногда я слышала, как она стонет или ворочается на скрипучей кровати. Я спрашивала, не нужно ли чего, но она всегда отвечала одно и то же: «Спасибо, ничего не надо, вы и так мне помогаете».
Муха потихоньку ко мне привыкла. Уже не смотрела с недоверием, а иногда даже позволяла почесать себя за ухом. Но была в ее поведении одна странность, которая не давала мне покоя. Каждый раз, когда мы возвращались с прогулки, она не бежала к своей миске на кухню. Она останавливалась у той самой запертой двери в подвал. Останавливалась, натягивала поводок и начинала тихо, жалобно скулить. Она смотрела то на дверь, то на меня, и в ее старых глазах было столько тоски и… страха, что у меня по спине пробегал холодок.
- Ну что ты, Муха? Что там? – спрашивала я, пытаясь оттащить ее. – Мыши там, что ли?
Но собака упиралась всеми четырьмя лапами. Иногда она ложилась прямо на коврик у двери и клала на него голову, продолжая тихо поскуливать. Мне становилось не по себе. Я старалась не думать об этом, говорила себе, что это просто старая собака со своими причудами. Но этот ритуал повторялся изо дня в день, и тревога внутри меня росла, как сорняк на ухоженной грядке.
Однажды, на третий день моего «соседского дежурства», я решила немного прибраться на кухне. Там царил настоящий хаос: грязные тарелки в раковине, крошки на столе, липкие пятна на полу. «Не по-человечески это, - думала я, - человек болеет, а тут такая грязь». Пока Вера спала, я тихонько вымыла посуду, протерла стол и пол. В углу, на старой табуретке, лежала стопка каких-то бумаг и старых альбомов. Я случайно задела ее, и один из альбомов упал на пол, раскрывшсь.
Я подняла его, чтобы положить на место, и мой взгляд упал на фотографию. Старую, пожелтевшую, с обрезанными уголками. На ней была молодая Вера Сергеевна. Совсем другая – с румянцем на щеках, с улыбкой, с живыми, блестящими глазами. Рядом с ней стоял высокий мужчина с усами и встревоженным лицом. А между ними – маленький мальчик лет пяти, в матросском костюмчике. Он не улыбался. Он смотрел прямо в объектив, и взгляд у него был… пустой. Отстраненный, словно он был не здесь, а где-то далеко-далеко. Мужчина на фото как-то странно, почти испуганно, держал мальчика за плечо, будто боялся, что тот убежит.
Я долго смотрела на этот снимок. Что-то в нем было неправильное, фальшивое. Эта натянутая улыбка Веры, страх в глазах мужчины и пустота во взгляде ребенка… Они не выглядели счастливой семьей. Скорее, случайными людьми, которых заставили сфотографироваться вместе. Я перелистнула страницу. А там – пустота. Больше ни одной фотографии. Я захлопнула альбом и положила его на место, ощущая неприятный холодок. Кто этот мужчина? И где этот мальчик? Я никогда не слышала, чтобы у Веры был муж или сын.
Вечером того же дня произошло еще кое-что. Когда я в очередной раз пыталась оттащить Муху от подвальной двери, я услышала звук. Тихий, едва различимый скрежет. Будто кто-то провел по дереву ногтем. Или… металлом по камню.
Муха замерла. Шерсть на ее загривке встала дыбом. И вдруг она залилась таким громким, отчаянным лаем, какого я от нее еще ни разу не слышала. Это был не просто лай. Это был крик ужаса и предупреждения.
- Тише, Муха, тише! – зашипела я, испугавшись, что она разбудит Веру.
Из комнаты донесся недовольный голос хозяйки:
- Что там такое? Лидия Петровна, угомоните ее!
Я с силой потянула поводок. Собака, заскулив, нехотя поплелась за мной на кухню. Но всю дорогу она оглядывалась на дверь, и ее тело дрожало мелкой дрожью.
В ту ночь я почти не спала. Образ странной семьи с фотографии и этот скрежет из-за запертой двери не выходили у меня из головы. Любопытство, смешанное с тревогой, точило меня изнутри. Что скрывается за этой дверью? Почему она заперта на такой основательный замок? И почему старая, больная собака так на нее реагирует? Я отмахивалась от этих мыслей, называла себя старой дурой, которая начиталась детективов. Но зерно сомнения уже было посеяно. И оно начало прорастать.
На следующий день, придя кормить Муху, я заметила то, на что раньше не обращала внимания. Замок на подвальной двери. Он был старый, ржавый, но дужка его была вставлена в проушины как-то криво, не до конца. Словно его наспех закрыли и не проверили. Или… его пытались открыть изнутри, и он немного поддался? Эта мысль обожгла меня.
Мое сердце заколотилось. Муха, как обычно, скулила у двери. Я постояла в нерешительности, прислушиваясь к тишине квартиры. Из комнаты Веры не доносилось ни звука. Я подошла к двери и осторожно, кончиками пальцев, потрогала замок. Он действительно болтался. Я потянула дужку… и она со скрипом вышла из одной проушины. Замок повис. Дверь была не заперта.
Меня охватило лихорадочное волнение. Заглянуть? Или уйти и забыть, как страшный сон? Не твое дело, Лида, - говорил мне разум. Уходи. Но что-то внутри, какой-то инстинкт, подталкивало меня. Тревога Мухи, странная фотография, скрежет… все это складывалось в какую-то страшную, непонятную картину.
Дрожащей рукой я потянула на себя ручку. Дверь со стоном, от которого у меня мурашки пошли по коже, приоткрылась.
Глава 3. Дневник из подвала
Из щели пахнуло ледяной сыростью, затхлостью и еще чем-то… тяжелым, тошнотворным. Запах погреба, в котором годами гниет картошка, смешанный с запахом нестираного белья и отчаяния. Муха заскулила еще громче, но отступила назад, поджав хвост. Она боялась.
А я – нет. В тот момент страх уступил место какому-то жгучему, непреодолимому любопытству. Я должна была узнать, что там. Я должна была понять.
Я проскользнула в щель, притворив за собой дверь, но не закрывая ее до конца. Внутри царил почти полный мрак. Единственным источником света была тусклая лампочка без абажура, свисавшая с потолка на длинном проводе где-то внизу. Она едва разгоняла тьму, выхватывая из нее отдельные фрагменты жуткой мозаики.
Крутая деревянная лестница вела вниз. Я начала спускаться, держась за холодную, влажную стену. Шаг. Еще один. Ступеньки скрипели под моими ногами, будто жалуясь. Холод пробирал до костей.
И вот я внизу. Подвал был небольшим, с низким потолком, с которого свисала паутина. Вдоль стен – какой-то хлам, старая мебель, накрытая тряпьем. Но мое внимание приковало то, что стояло в центре.
Старая, ржавая панцирная кровать. К ее спинке толстой, почерневшей от времени цепью была прикована тяжелая металлическая манжета. Такая, какими в старых фильмах приковывают каторжников. На кровати лежал грязный, свалявшийся матрас.
Вокруг кровати, по всему полу, были разбросаны… детские игрушки. Сломанные, грязные. Пластмассовый пупс с вырванными глазами. Машинка без колес. Пирамидка с недостающими кольцами. Они выглядели так, будто их швыряли о стену в приступе ярости или отчаяния.
Я подошла ближе к стене. И то, что я увидела, заставило меня содрогнуться. Стены были испещрены царапинами. Примитивные детские рисунки – домик, солнышко, человечки – были выцарапаны чем-то острым прямо на штукатурке. А рядом с ними, чуть выше, была надпись. Неровными, корявыми, но до ужаса четкими буквами было нацарапано: "МАМА АТПУСТИ МИНЯ". С ошибками. Так, как написал бы ребенок.
Меня замутило. Воздуха не хватало. Я поняла, что стала свидетелем чего-то чудовищного. Какой-то страшной трагедии, которая разыгралась в этом подвале много-много лет назад.
Мой взгляд заметался по комнате, и я увидела его. В углу, под кроватью, лежал старый, потрепанный блокнот. Я наклонилась и подняла его. Обложка была засаленной, страницы пожелтели от времени и сырости. Я открыла его на первой попавшейся странице.
Детский, неуверенный почерк.
"Сиводня мама апять кричяла. Сказала я плохой. Сказала я не такой как все. А я не знаю пачиму. Я проста хател сматреть на сонце. А ана закрыла миня здесь. Здесь темно и страшно."
Я лихорадочно перелистывала страницы. Записи становились все более отчаянными. Почерк менялся, становился более нервным, рваным.
"Мне уже многа лет. Я не знаю сколька. Мама приносит еду и уходит. Я спрасил ее когда ана миня выпустит. Ана сказала НИКАГДА. Сказала што это мое лечение. Што мир для таких как я опасен."
Я читала и не верила своим глазам. Это был дневник. Дневник узника. Ребенка, которого собственная мать держала в этом подвале годами. Мои руки дрожали. Вера Сергеевна… Тихая, несчастная Вера Сергеевна… монстр.
Реальность, моя тихая, понятная реальность, трещала по швам. Мир, в котором соседи помогают друг другу, в котором зло – это что-то из телевизора, рассыпался на моих глазах, как карточный домик.
Я перевернула последнюю страницу. Почерк был почти неразборчивым, безумным.
"Я больше не магу. Стены давят. Тишина кричит. Я забуду как гаварить. Я забуду кто я. Мама… за что…".
Запись обрывалась. Последние страницы были пусты. Видимо, человек, писавший это, либо сошел с ума, либо… умер. Прямо здесь, в этом холодном, сыром аду.
Меня охватил ужас, смешанный с острой, пронзительной жалостью. Я прижала дневник к груди, будто могла согреть ту несчастную душу. Все, что я узнала, было ужасно, но это было в прошлом. Давняя, страшная трагедия…
И тут, в дальнем углу подвала, среди груды какого-то тряпья, мой взгляд зацепился за что-то неуместное. Что-то, что не вписывалось в картину запустения.
Свежая тарелка. Алюминиевая миска с остатками недоеденной овсяной каши. Каша была еще теплой. Рядом – кружка с водой и аккуратно сложенная стопка белья. Чистого, хоть и застиранного.
И в этот момент я услышала шорох.
Тихий шорох из-за груды старых матрасов в самом темном углу.
Кровь застыла у меня в жилах. Тайна была не в прошлом. Она была здесь. Сейчас. В этом подвале КТО-ТО ЕСТЬ!
Паника накрыла меня ледяной волной. Я поняла, что Вера лгала не только о своей болезни. Она лгала обо всем. Она не просто ухаживала за собакой. Она ходила сюда. Кормить своего узника.
Не думая, что делаю, я выхватила из кармана телефон. Руки не слушались, пальцы соскальзывали с экрана. Сделать снимок. Нужен снимок. Я сфотографировала кровать с цепью, дневник, тарелку с кашей. Потом, в каком-то безумном порыве, я вырвала из дневника несколько последних, самых страшных страниц и сунула их в карман.
И тут сверху, в квартире, я услышала звук. Звук, от которого мое сердце пропустило удар и ухнуло куда-то в пятки.
В замке входной двери проворачивался ключ.
Вера вернулась.
Глава 4. Глаза в глаза
Время будто застыло, а потом понеслось с бешеной скоростью. В голове была одна мысль: бежать!
Я пулей взлетела по скрипучей лестнице, едва не сломав ноги. Выскочила из подвала, захлопнула за собой дверь и лихорадочно попыталась накинуть дужку замка на место. Руки тряслись так, что я не могла попасть в проушину. Входная дверь открылась.
- Муха, я дома, - произнес в коридоре голос Веры.
Я замерла, прижавшись к подвальной двери, стараясь дышать как можно тише. Сердце колотилось о ребра, как бешеная птица в клетке.
Шаги. Медленные, шаркающие. Вера вошла в коридор.
Я сделала над собой нечеловеческое усилие, отлепилась от двери и шагнула ей навстречу, пытаясь натянуть на лицо самую обычную, самую спокойную улыбку.
- Ой, Вера Сергеевна, а вы уже вернулись? Я как раз Муху выгуляла.
Она остановилась и посмотрела на меня. Долго, изучающе. Ее бесцветные глазки буравили меня насквозь. Я чувствовала себя мухой под микроскопом. Казалось, она видит все: мой страх, мой колотящийся пульс, вырванные страницы дневника в моем кармане.
- Да… - протянула она. – Дела нашлись.
Ее взгляд скользнул за мою спину, на дверь подвала. Потом снова на меня.
- Муха сегодня что-то беспокойная была, - соврала я, чтобы хоть как-то объяснить свое присутствие в этом конце коридора. – Все сюда рвалась, скулила.
- Да? – в ее голосе не было ни удивления, ни сочувствия. Только холодный, ровный тон. – Она всегда так. Глупая собака. А вы… не спускались туда? Там же лестница старая, опасно.
Она задала этот вопрос так просто, так обыденно, но для меня он прозвучал как приговор. Кровь отхлынула от моего лица.
- Что вы! – я постаралась изобразить испуг. – Конечно, нет. Зачем мне туда? Я просто ее оттаскивала.
Вера молчала. Это молчание было страшнее любого крика. Она смотрела на меня, и я видела, что она мне не верит. В глубине ее глаз на мгновение промелькнуло что-то… темное, злое. Маска несчастной больной женщины треснула, и из-под нее выглянуло истинное лицо монстра.
- Ну, хорошо, - наконец сказала она, отводя взгляд. – Спасибо вам, Лидия Петровна. Дальше я сама.
Она буквально выставила меня за дверь. Я выскочила на лестничную площадку, как ошпаренная. Пока я спускалась по лестнице, я чувствовала на своей спине ее тяжелый, пронизывающий взгляд.
Ворвавшись в свою квартиру, я первым делом заперла дверь на все замки. Потом еще раз. И еще на цепочку. Прислонилась спиной к двери и медленно сползла на пол. Меня трясло. Крупная, неудержимая дрожь сотрясала все тело. Моя тихая, уютная квартирка, моя крепость, больше не казалась безопасной. Зло было совсем рядом. За стеной. Оно знало, что я знаю.
Я сидела на полу, наверное, час. В голове был полный сумбур. Картины из подвала – цепь, игрушки, надпись на стене, тарелка с кашей – смешивались с пронзительным взглядом Веры. Что делать? Что мне теперь делать?
Пойти в полицию? А что я им скажу? Что зашла в чужую квартиру и спустилась в подвал? Кто мне поверит? Скажут, старая женщина, выжила из ума. А доказательства? Фотографии на телефоне? Вырванные страницы? Этого достаточно?
А что, если Вера поймет, что я все рассказала? Она живет в соседней квартире. У нее есть ключ от моей жизни. Страх липкими щупальцами сковал мое сердце. Страх за себя. А потом пришла другая мысль, еще более страшная. А тот, кто там, в подвале? Он же до сих пор там. В темноте, в холоде. Ждет свою тарелку каши. И если я ничего не сделаю, он так и останется там до конца своих дней.
Я встала, подошла к окну. Во дворе дети играли в мяч, мамочки сидели на лавочках, жизнь шла своим чередом. И никто из них не знал, что в нашем обычном панельном доме, в квартире номер сорок три, разворачивается настоящий кошмар.
Моя реальность была не просто разрушена. Она была вывернута наизнанку. Я больше не могла доверять тишине. Не могла доверять тихим, безобидным старушкам. Мир, который я знала, оказался ложью.
Я достала из кармана телефон. Руки все еще дрожали, но уже не так сильно. Я открыла галерею. Вот она, ржавая цепь. Вот он, дневник. Вот она, свежая каша. Это не сон. Это правда. Ужасная, отвратительная, но правда.
Гнев начал вытеснять страх. Праведный, жгучий гнев. Как она могла? Как человек может сотворить такое с другим человеком, тем более с собственным ребенком?
Нет. Я не буду молчать. Я не могу. Даже если мне страшно.
Я нашла в записной книжке номер дочери. Лена. Она умная, она всегда знает, как поступить.
- Мама? Что случилось? У тебя голос такой…
- Леночка, - прошептала я в трубку, и слезы, которые я так долго сдерживала, хлынули из моих глаз. – Леночка, тут такое… Такое страшное…
Глава 5. Новый рассвет
Лена слушала меня молча, не перебивая. Я, задыхаясь от слез и ужаса, рассказала ей все. О просьбе Веры, о странной собаке, о двери, о подвале, о дневнике, о тарелке с кашей… Когда я закончила, в трубке на несколько секунд повисла тишина.
- Мама, - наконец произнесла Лена, и ее голос был твердым, как сталь. – Ты сейчас же звонишь в полицию. Не в районное отделение. Сразу в городское. Говоришь, что у тебя есть информация о незаконном удержании человека. Не называй своего имени, если боишься. Сообщи анонимно. Скинь мне фотографии, я их сохраню. И, мама… закройся и никому не открывай. Я сейчас вызову такси и приеду к тебе.
Слова дочери подействовали на меня, как ушат холодной воды. Она не сомневалась, не называла меня сумасшедшей. Она мне поверила. И ее уверенность передалась мне.
Страх никуда не делся, он сидел холодным комком в животе, но теперь рядом с ним была решимость. Я нашла номер дежурной части. Дрожащим голосом, стараясь говорить как можно четче, я пересказала свою историю. Я не назвала своего имени, сказала лишь, что я «соседка». Я описала все, что видела, и сказала, что у меня есть фото. Дежурный на том конце провода сначала отнесся ко мне с недоверием, но когда я упомянула дневник и свежую еду, его тон изменился. Он записал адрес и сказал: «Ожидайте наряд».
Я повесила трубку и села у окна, вглядываясь в темноту двора. Я ждала. Ждала Лену. Ждала полицию. И боялась. Боялась, что Вера что-то сделает. Что она поймет, кто ее выдал.
Примерно через полчаса во двор бесшумно въехала полицейская машина без мигалок. Из нее вышли несколько человек в форме и один в штатском. Они быстро скрылись в подъезде. Мое сердце забилось чаще. Началось.
Я не видела, как они входили в квартиру Веры. Наверное, у них были свои методы. Я только слышала приглушенные голоса на площадке, потом какой-то шум. А потом… потом наступила тишина. Долгая, звенящая тишина, которая давила на уши.
И вдруг из подъезда вывели Веру Сергеевну. На ее руках были наручники. Она не сопротивлялась, шла спокойно, сгорбившись, все в том же своем сером платке. Когда ее вели мимо моих окон, она вдруг подняла голову и посмотрела прямо на меня. В свете фонаря ее глаза блеснули. В них не было раскаяния. Только ледяная, всепоглощающая ненависть и безумие. От этого взгляда мне стало холодно. Она знала.
Следом за ней санитары вынесли носилки. На них лежал человек, укрытый одеялом. Он был худой, почти прозрачный, с длинными спутанными волосами и огромными, испуганными глазами. Он щурился от света фонаря, которого, наверное, не видел много-много лет. Это был взрослый мужчина, но выглядел он как потерянный, напуганный ребенок. Сын Веры Сергеевны. Тот самый мальчик с фотографии, который так и не вырос. Которого она «лечила» от этого мира в своем подвале почти сорок лет.
Моя реальность не просто рухнула. На ее обломках я увидела такую бездну человеческой жестокости, о которой даже не подозревала.
Когда все утихло, приехала Лена. Она обняла меня, и я разрыдалась у нее на плече, выпуская весь тот ужас, что накопился за последние дни.
Квартиру Веры опечатали. На следующий день мне позвонил следователь. Я рассказала ему все, уже официально, отдала вырванные страницы дневника, переслала фотографии. Он сказал, что я поступила правильно. Что я спасла человеку жизнь.
Но я не чувствовала себя героем. Я чувствовала только опустошение. Мир больше никогда не будет для меня прежним, безопасным и предсказуемым. Наивность, с которой я прожила шестьдесят два года, ушла навсегда.
Через день ко мне пришел участковый.
- Лидия Петровна, там в сорок третьей квартире собака осталась. Муха. Что с ней делать, ума не приложу. В приют ее, наверное… старая, больная, вряд ли кто возьмет.
Я посмотрела на него. Муха. Она ведь тоже была жертвой в этой страшной истории. Такая же узница, как и ее несчастный «молодой хозяин». Она чувствовала, она знала, она пыталась мне сказать.
- Я заберу ее, - сказала я, сама не ожидая от себя такого.
Участковый удивленно поднял брови, но спорить не стал.
…Теперь Муха живет у меня. Первое время она всего боялась, жалась по углам. Но потихоньку оттаяла. Она больше не скулит по ночам. Иногда она подходит ко мне, кладет свою седую голову мне на колени и смотрит на меня своими умными, все понимающими глазами. И в эти моменты я понимаю, что поступила правильно.
Мой мир изменился. Он стал страшнее, сложнее. Но в нем все еще есть место для сострадания. Я потеряла веру в людей, но обрела что-то другое. Внутреннюю силу, о которой я и не подозревала. И старую, мудрую собаку, которая напоминает мне о том, что даже в самой непроглядной тьме всегда можно найти лучик света. Нужно только набраться смелости, чтобы сделать шаг ему навстречу.