Тишина в нашей квартире всегда была особенной. Не пустой, а наполненной. Шорохом переворачиваемых страниц, скрипом паркета под тапочками, тихим гулом старого холодильника, который помнил еще мою маму. Эта тишина была фоном для главной музыки нашей жизни — работы Игоря. Его мысли, его книги, его гений. Я была хранителем этой тишины, ее дирижером. Тридцать лет я следила, чтобы ни одна фальшивая нота быта не нарушила его творческую симфонию.
В тот вечер я, как обычно, сидела за нашим общим дубовым столом, заваленным стопками книг и распечатками. Воздух пах пылью веков и свежесваренным кофе. Я правила последнюю главу его новой монографии о культурных кодах позднего Ренессанса. Моя красная ручка порхала над листами, исправляя стилистические шероховатости, уточняя даты, добавляя на полях сноски, которые он вечно забывал. Мой почерк переплетался с его размашистым, как корни старого дерева. Мы были одним целым. Так я думала.
— Марина, нам нужно поговорить, — голос Игоря прозвучал оглушительно громко, расколов нашу привычную тишину.
Я подняла глаза от рукописи. Он стоял в дверях кабинета, одетый не по-домашнему: в хорошем костюме, который носил на лекции и конференции. Странно. Он никуда не собирался.
— Что-то случилось, Игорюш? — Я сняла очки и устало потерла переносицу. — Я почти закончила с правками. Тут пара моментов по датировке фресок, я хотела с тобой свериться…
— Оставь, — он махнул рукой, и этот жест был полон такого пренебрежения, что у меня похолодело внутри. — Это больше не имеет значения.
Он прошел в комнату и сел напротив. Не на свое привычное место, а на гостевой стул. Чужой. Между нами легла стопка бумаги, исчерканная моей рукой. Тридцать лет моей жизни, воплощенные в красных чернилах на полях чужих гениальных мыслей.
— Я ухожу, Марина.
Слова упали на стол, как тяжелые капли остывшего воска. Они не имели смысла. Уходят в магазин. Уходят на прогулку. Уходят в отпуск. От меня не уходили. Я была неотъемлемой частью пейзажа, как этот стол или книжный шкаф до потолка.
— Куда? — выдохнула я, цепляясь за самый простой, самый глупый вопрос.
— К другой женщине.
Он сказал это просто, буднично, будто сообщал, что купил новую книгу. В его глазах не было ни вины, ни сожаления. Только усталость и легкое раздражение, словно я заставляла его выполнять неприятную, но необходимую процедуру.
— К кому?
— Это неважно. Ты ее не знаешь.
Но я знала. Я вдруг поняла, о ком он говорит. Лера. Его аспирантка. Молоденькая, восторженная, смотрящая на него так, будто он не человек, а оживший мраморный бюст античного философа. Она зачастила к нам в последние месяцы. Приносила ему какие-то распечатки, задавала «наивные, но такие глубокие» вопросы, а на меня смотрела с вежливым сочувствием, как на предмет мебели, покрытый пылью.
— Лера? — мой голос был едва слышен.
Игорь поморщился, словно я назвала что-то неприличное.
— Я не хотел втягивать тебя в детали. Дело не в ней. Дело во мне. В моем творчестве. Понимаешь… — он подался вперед, и на мгновение в его глазах блеснул знакомый лекторский огонь, — …я задыхаюсь. Здесь все пропитано бытом. Твои борщи, твои вечные правки, твоя приземленность. Я перестал летать.
Я молчала. Что можно ответить на это? Что мои «приземленные» борщи он ел тридцать лет, нахваливая и прося добавки? Что мои «вечные правки» превращали его сумбурные черновики в стройные, выверенные тексты, за которые он получал премии?
— А Лера… — он мечтательно закатил глаза. — *Она понимает полет моей мысли*. Она видит суть, а не опечатки. С ней я снова чувствую себя… живым. Творцом.
«Она понимает полет моей мысли, в отличие от тебя, погрязшей в быту». Эта фраза ударила меня под дых, выбив весь воздух. Я, которая отказалась от своей диссертации, чтобы вычитывать его докторскую. Я, которая ночами сидела в архивах, пока он спал, находя для него те самые уникальные факты, которые делали его книги событием. Я, чьи идеи, высказанные за ужином, наутро становились «блестящим озарением», которое посетило его ночью. Я — погрязла в быту.
— Понятно, — сказала я тихо. Боль была такой острой, такой физической, что я боялась пошевелиться, чтобы не рассыпаться на части.
— Я рад, что ты понимаешь, — с облегчением выдохнул он. Он встал и начал собирать со стола бумаги. Не все. Только те, что касались новой книги. Нашей книги о символизме зеркал в европейской живописи. Идея, которая родилась у меня, когда мы были в Дрезденской галерее, и я полчаса простояла у «Девушки, читающей письмо у открытого окна» Вермеера.
Он аккуратно складывал листы в кожаный портфель. Свои черновики, мои наброски, ксерокопии, которые я делала в библиотеке. Все, над чем мы работали последние два года.
— Ты… ты забираешь рукопись? — прошептала я.
— Конечно, — он посмотрел на меня с искренним удивлением. — Это же моя интеллектуальная собственность, Марина. Мои идеи, мой труд.
Мои идеи. Мой труд. В ушах зазвенело. Я смотрела, как он защелкивает замок на портфеле. В этом портфеле лежала не просто рукопись. Там лежала я. Мои бессонные ночи, мои озарения, мое сердце, выложенное на бумагу и перечеркнутое его размашистой подписью.
Он прошел к двери. Уже на пороге обернулся.
— Квартира остается тебе. И дача. Считай это… благодарностью. За все.
Благодарностью. Как милостыней.
Дверь за ним захлопнулась. Я осталась сидеть за столом. Тишина, которую я так берегла, теперь давила на меня, высасывая остатки воздуха. Она больше не была наполненной. Она стала пустой. Оглушающей.
Я посмотрела на стол. На нем остались только старые, уже изданные книги. На каждой обложке стояло одно имя: Игорь Волков. Моего имени там не было. Меня там не было.
Я сидела так долго, что за окном стемнело, и уличный фонарь нарисовал на полу длинные полосы, похожие на тюремную решетку. Я была заперта в своей жизни, в своей квартире, в своей никчемности. В тот вечер я поняла, что тридцать лет была не музой и не помощницей. Я была тенью. А когда источник света уходит, тень просто исчезает.
Глава 2. Пыль на старых страницах
Первые недели прошли как в тумане. Я просыпалась, потому что затекла шея на диване в гостиной, бродила по квартире, натыкаясь на вещи, которые кричали о его отсутствии. Его кресло. Его чашка на кухонном столе, которую я почему-то не убирала. Его халат на крючке в ванной. Каждый предмет был якорем, который тянул меня на дно апатии.
Телефон звонил. Подруги, обеспокоенные моим молчанием, что-то говорили о том, какой он подлец, что жизнь на этом не кончается, что нужно взять себя в руки. Я слушала их, мычала в трубку что-то нечленораздельное и снова погружалась в вязкую, серую тишину. Еда потеряла вкус. Книги, моя вечная отрада, превратились в набор черных значков на белой бумаге. Я открывала том, смотрела на страницу и не видела смысла.
Он не звонил. Наверное, парил где-то в эмпиреях со своей новой, «понимающей» музой. Я представляла их: они сидят в каком-нибудь модном кафе, Лера смотрит на него своими огромными глазами, а он вещает, вещает, вещает… о чем? О тех идеях, которые родились здесь, за нашим дубовым столом, под тиканье старых часов? От этой мысли к горлу подкатывала тошнота.
Перелом наступил внезапно. Как это часто бывает, его спровоцировала простая бытовая необходимость. Прорвало трубу в ванной. Сантехник, вызванный из ЖЭКа, оказался хмурым мужиком с золотыми руками и безапелляционными манерами.
— Тут все менять надо, хозяйка. И шкафчик ваш этот… придется убрать, мешает.
Шкафчик был старый, еще родительский, вросший в стену. Я никогда не решалась его трогать. В нем хранился всякий хлам: старые журналы, коробки с новогодними игрушками, какие-то забытые свертки. Разбирая его, чтобы освободить место для работы сантехника, я наткнулась на пыльную картонную коробку, перевязанную бечевкой. На крышке выцветшими чернилами было написано: «Универ. 1980–1985».
Я принесла ее в комнату, разрезала ножом веревку и открыла. В нос ударил сладковатый запах старой бумаги. Внутри, аккуратными стопками, лежали мои студенческие конспекты, курсовые, дневники. Я вытащила толстую общую тетрадь в синей обложке. «Дневник идей», — было выведено на ней моим юным, каллиграфическим почерком.
Я села на пол, прямо там, среди пыли, и начала листать. И мир вокруг перестал существовать.
Страница за страницей, я погружалась в прошлое. В ту себя, которую давно забыла. Девочку, горящую энтузиазмом, жадно глотающую книги, спорящую до хрипоты на семинарах. Девочку, которая не боялась смелых гипотез и неожиданных параллелей.
И вот оно. На странице, датированной третьим курсом, я нашла запись, сделанную после поездки в Ленинград. «Эрмитаж. Поразила взаимосвязь между фламандским натюрмортом и зарождающейся буржуазной моралью. Предметы на картинах — не просто вещи. Это символы, коды. Vanitas. Череп, увядший цветок, часы — все говорит о бренности. Но рядом — дорогие ткани, заморские фрукты, серебряная посуда. Это гимн богатству, успеху. Какое невероятное напряжение между смирением перед Богом и гордыней земного обладания! Надо написать об этом курсовую».
Ниже — наброски, схемы, цитаты. Это была основа первой «гениальной» монографии Игоря, той, что принесла ему имя. Я помню, как рассказывала ему об этой идее, а он сначала отмахнулся, а потом, через месяц, пришел ко мне с горящими глазами: «Марина, меня осенило!». И я была так счастлива за него, так горда, что даже не заметила подмены.
Я листала дальше. Запись о влиянии алхимии на иконографию Босха. Это стало темой его докторской. Размышления о роли зеркала в искусстве как портала в иной мир, как символа самопознания и обмана. Это была наша последняя, неоконченная книга. Та, которую он унес с собой в портфеле.
Все было здесь. В моих старых, пожелтевших тетрадях. Не просто намеки. Целые концепции. Необработанные, наивные, но живые и — *мои*.
Я сидела на полу, а по щекам текли слезы. Но это были не слезы жалости к себе. Это были слезы ярости. Горячей, очищающей ярости.
Он не просто ушел к другой. Он не просто обесценил тридцать лет моей жизни. Он обокрал меня. Систематически, год за годом, он брал мое, присваивал, облекал в наукообразную форму и ставил сверху свое имя. А я… я ему это позволяла. Из любви. Из привычки. Из-за дурацкой женской уверенности, что «мы же одно целое».
В тот момент что-то щелкнуло. Туман в голове рассеялся. Я встала с пола, отряхнула пыль с коленей и подошла к компьютеру. Я давно не включала его. На экране висели старые вкладки: кулинарные рецепты, прогноз погоды, сайт музея Прадо. Я безжалостно закрыла их все.
Пальцы сами набрали в поисковике: «научные гранты история искусств 2023».
Одна из первых ссылок вела на сайт крупного гуманитарного фонда. «Открыт прием заявок на соискание гранта на исследование по теме: "Трансформация символических систем в европейской культуре Нового времени"».
Я замерла. Тема. Она идеально подходила. Она была шире, чем наша с Игорем задумка про зеркала, но именно эта широта давала свободу. Я могла взять свою идею и развить ее. Не так, как хотел он — сухо, академично, с упором на классификацию. А так, как чувствовала я. Смело. Неожиданно. Выходя за рамки привычных трактовок.
Я вспомнила наши споры. Я предлагала включить в исследование не только живопись, но и литературу, театр, даже ранние формы оптики. Показать, как менялось само понятие «отражение» в сознании человека. Игорь всегда обрывал меня: «Марина, это дилетантизм. Нельзя смешивать жанры. Нужна строгость, методология. Твои фантазии — это для женских романов, а не для серьезной науки».
Теперь его не было. Никто не говорил мне, что можно, а что нельзя.
Движимая какой-то новой, незнакомой мне силой — смесью злости, азарта и отчаянной надежды — я создала новый документ. Курсор мигал на пустой белой странице. Целая жизнь позади, целая жизнь впереди.
Я глубоко вздохнула и напечатала заголовок. Свое имя. Фамилию. И название проекта.
В ту ночь я впервые за много недель спала без снотворного. И мне ничего не снилось.
Глава 3. Возвращение к себе
Началась работа. И это было похоже на то, как человек, долго пролежавший в гипсе, заново учится ходить. Мышцы атрофировались, суставы задеревенели. Мой научный аппарат, тридцать лет работавший на обслуживание чужого эго, отказывался подчиняться.
Первые дни я просто сидела перед пустым экраном. Страх белого листа был почти физическим. Кто я такая? Марина Волкова, домохозяйка. Вдова при живом муже. Женщина, чье главное достижение — идеально сваренный борщ. Какая, к черту, «трансформация символических систем»?
Я заставляла себя. Открывала старые тетради, перечитывала свои же идеи, и они казались мне наивными и глупыми. В голове звучал голос Игоря: «Марина, это несерьезно…», «Где ссылки, где историография?», «Это все эмоции, а нужна фактура!».
Я чуть не сдалась. Уже была готова закрыть ноутбук и пойти смотреть очередной бессмысленный сериал, когда на глаза попалась старая фотография на книжной полке. Я, двадцатилетняя, на археологической практике в Херсонесе. Загорелая, худющая, в выцветшей панаме. Я смотрела в объектив с таким вызовом, с такой уверенностью, что все моря мне по колено, что я невольно улыбнулась. Та девушка не испугалась бы. Она бы вцепилась в эту тему, как в самый интересный черепок, и не успокоилась бы, пока не сложила бы из осколков целую картину. Куда она делась, эта девушка?
Я решила действовать ее методами. Не пытаться сразу написать идеальную заявку, а просто играть. Погрузиться в материал с головой, как тогда, в раскопе.
Я снова начала ходить в библиотеку. Не в ту большую, центральную, где каждая книга пахла Игорем, а в маленькую, при Институте искусствознания, где я не была со времен аспирантуры. Я бродила между стеллажами, вдыхая забытый запах книжной кожи и пыли, и чувствовала, как ко мне возвращается что-то давно утерянное. Азарт исследователя.
Я брала книги, которые Игорь считал «попсовыми» и «неакадемичными». Труды по психологии, по антропологии, по семиотике. Я читала запоем, делая пометки в новом, толстом блокноте. И постепенно, из хаоса чужих мыслей и моих старых набросков, начала вырисовываться структура. Моя. Уникальная.
Я решила построить исследование не на хронологическом принципе, а на смысловых блоках. «Зеркало как угроза», «Зеркало как обещание», «Зеркало как инструмент власти». Я соединяла анализ венецианских зеркал XVI века с психоанализом Лакана, готические романы с первыми опытами фотографии. Это было дерзко, может быть, даже на грани фола по строгим академическим меркам. Но это было интересно! Я сама горела этой идеей. Впервые за много лет я работала не потому, что «надо помочь Игорю», а потому, что мне самой было отчаянно интересно узнать, что же получится в итоге.
Были моменты отчаяния. Ночами я просыпалась в холодном поту: а что, если это все бред? Что, если я просто смешиваю несмешиваемое и любой первокурсник истфака рассмеется мне в лицо? Я звонила своей старой университетской подруге Вере, теперь доктору наук и профессору.
— Вер, я тут одну штуку затеяла… — мямлила я в трубку.
— Ну-ка, выкладывай, — отвечал ее бодрый голос.
Я, запинаясь, пересказывала ей свою концепцию. Вера слушала, не перебивая, а потом говорила:
— Марин, а это гениально! Почему ты раньше молчала? Это же готовая докторская!
Ее поддержка была бесценна. Она не давала мне утонуть в сомнениях. Она присылала мне ссылки на новые статьи, знакомила по электронной почте с нужными людьми, просто звонила и спрашивала: «Ну как там твои зеркала?».
Я работала как одержимая. Забывала про еду, ложилась спать под утро. Квартира, казавшаяся мне тюрьмой, превратилась в штаб, в лабораторию мысли. Я обложилась книгами, распечатками, на стенах развесила схемы и репродукции. Я жила внутри своего проекта. И с каждым днем я чувствовала, как возвращаюсь к себе. Той самой девочке с фотографии.
Я заново училась формулировать. Тридцать лет я была редактором, оттачивая чужие фразы. Теперь нужно было рождать свои. И это было мучительно и сладостно одновременно. Я вычеркивала целые абзацы, переписывала, искала то самое, единственно верное слово. И когда находила, испытывала почти физическое удовольствие.
Самым сложным было написать раздел о себе. Свой `Curriculum Vitae`. Что я могла там указать? «Волкова Марина Сергеевна. Искусствовед. Окончила МГУ в 1985 году. Тема дипломной работы…». А дальше? Пустота. Тридцать лет пробела. «Неофициальный соавтор и редактор всех монографий И. В. Волкова»? Звучит как издевательство.
Я долго сидела над этим пунктом. А потом просто написала правду, облекши ее в корректную форму. «1990–2020 — участие в исследовательских проектах по истории европейского искусства. Основные сферы научных интересов…». И перечислила темы всех книг Игоря. Я не указывала его имени, не претендовала на соавторство. Я просто обозначала свою компетенцию. Пусть это выглядит странно. Но это было честно.
За день до окончания срока подачи я перечитала всю заявку. От первой до последней строчки. Это был стройный, логичный, apasionado текст. В нем была мысль, была структура, был нерв. И в нем была я.
Я прикрепила все необходимые файлы, заполнила электронную форму. Палец замер над кнопкой «Отправить». Это был прыжок в неизвестность. Момент истины. Я зажмурилась и нажала.
На экране появилось уведомление: «Ваша заявка принята».
Я откинулась на спинку стула и рассмеялась. Впервые за полгода я смеялась по-настоящему. Неважно, какой будет результат. Я уже победила. Я написала это. Я смогла. Я вспомнила, кто я.
## Глава 4. Два звонка
Время после отправки заявки тянулось мучительно медленно. Первые дни я проверяла почту каждые пять минут, потом — каждый час. Затем я заставила себя успокоиться. Я сделала все, что могла. Теперь оставалось только ждать.
Чтобы не сойти с ума от неизвестности, я с головой ушла в жизнь. Ту самую, от которой, по словам Игоря, я так отстала. Я позвонила подругам и сама позвала их в кафе. Я записалась на курсы итальянского, о котором мечтала всю жизнь, планируя наши с Игорем поездки в Рим и Флоренцию, которые так и не состоялись. Я начала ходить в бассейн.
И я с удивлением обнаружила, что мир за стенами моей квартиры не рухнул. Он был ярким, шумным, полным людей и событий. Я училась заново разговаривать с людьми не о датировках и стилях, а о фильмах, о внуках подруг, о дурацких новостях. И это тоже было частью возвращения к себе. Я больше не была тенью профессора Волкова. Я снова становилась Мариной.
Прошло почти два месяца. Я уже почти смирилась с мыслью, что ничего не вышло. Ну и ладно. Главное, я попробовала. Я написала отличную работу, и она лежит у меня в компьютере. Может быть, я попробую опубликовать ее как статью…
Телефон зазвонил в самый обычный полдень. Я варила суп и слушала старые итальянские песни. Незнакомый номер. Я хотела сбросить, думая, что это очередная реклама, но что-то заставило меня ответить.
— Алло.
— Марина Сергеевна Волкова? — раздался сухой, официальный мужской голос.
— Да, это я, — сердце пропустило удар.
— Вас беспокоят из фонда гуманитарных исследований. Я звоню по поводу вашей заявки на грант…
Я вцепилась в телефонную трубку, как утопающий в спасательный круг. Сейчас он скажет, что, к сожалению, в этом году было много сильных работ, и моя…
— …экспертный совет принял решение. Мы поздравляем вас. Ваш проект получил поддержку фонда. Вы выиграли грант.
Я молчала. Я не могла вымолвить ни слова. Воздух кончился.
— Марина Сергеевна? Вы меня слышите?
— Да… да, слышу, — прохрипела я. — Спасибо.
— Подробная информация придет вам на электронную почту в течение часа. Еще раз поздравляю. Мы считаем ваш проект чрезвычайно перспективным и оригинальным.
Он что-то говорил еще, про документы, про сроки, но я уже не слышала. Я медленно опустила руку с телефоном и сползла по кухонной стенке на пол.
Выиграла. Я. Выиграла.
Неверие, шок, а потом — волна чистой, незамутненной радости, какой я не испытывала, казалось, целую вечность. Она поднималась изнутри, горячая, слепящая, и я закрыла лицо руками и заплакала. Это были слезы облегчения, гордости и какого-то злого, яростного торжества. Я смогла. Я доказала. Не ему. Себе.
Весь остаток дня я летала по квартире как на крыльях. Перечитывала письмо из фонда, где сухими канцелярскими словами было написано о моем триумфе. Звонила Вере, и мы кричали в трубку от радости. Я открыла бутылку вина, которую хранила для особого случая, и выпила бокал, стоя у окна и глядя на огни большого города. Моего города. Моей новой жизни.
А вечером, когда первые эмоции улеглись и осталась тихая, светлая уверенность, телефон зазвонил снова. На этот раз номер был до боли знакомым. Игорь.
Я долго смотрела на экран. Часть меня хотела просто сбросить вызов. Не отвечать. Вычеркнуть его навсегда. Но другая часть, та, что писала заявку на грант, та, что снова обрела голос, знала — этот разговор должен состояться. Это будет последняя точка. Финальная правка в рукописи моей прошлой жизни.
Я нажала на зеленую кнопку.
— Слушаю.
— Марина?! — его голос был не просто злым. Он был ядовитым, полным оскорбленного недоумения. — Что все это значит?
— Я не понимаю, о чем ты, Игорь.
— Не притворяйся! Мне сейчас звонили из университета! Поздравляли! С *твоим* грантом! По *моей* теме! Как ты посмела?!
Я молчала, давая ему выплеснуть первую волну ярости. Как предсказуемо. Он даже не предположил, что я могла создать что-то свое. В его мире я была способна только на воровство.
— Ты украла мою работу! Мои идеи! Все, над чем я работал последние годы!
И тут я почувствовала удивительное спокойствие. Больше никакой боли, никакого страха. Только холодная, ясная твердость.
— Это не твоя тема, Игорь, — сказала я ровным голосом, удивляясь собственному самообладанию. — Идея о символизме зеркал принадлежит мне. Она родилась в моей голове, в Дрездене, десять лет назад. И она записана в моем студенческом дневнике, если тебе нужны доказательства.
На том конце провода повисла тишина. Он, очевидно, не ожидал такого отпора.
— Но… но я развивал ее! Это моя интеллектуальная собственность! — нашлась наконец его гениальность.
— Ты развивал ее в одну сторону. А я — в другую. Мой проект гораздо шире и, как видишь, он оказался более убедительным для экспертов.
— Это… это подло! Ты воспользовалась мной!
И тут меня прорвало. Не криком. Тихим, ледяным смехом.
— Я? Воспользовалась тобой? Игорь, опомнись. Это были мои идеи. Ты их просто использовал. Тридцать лет. Без ссылок, без благодарностей, без соавторства. А я их развила. Так что можешь считать этот грант небольшой компенсацией за тридцать лет неоплачиваемой редакторской, исследовательской и, если хочешь, творческой работы.
Он что-то закричал в ответ. Про суд, про плагиат, про то, что он меня уничтожит. Но я его уже не слушала. Я спокойно поднесла палец к экрану и нажала на красную кнопку.
И в наступившей тишине я поняла, что свершилось. Я не просто повесила трубку. Я положила ее на прошлое. Оно больше не имело надо мной власти. Я была свободна.
Глава 5. Новое отражение
Прошел год. Год, который вместил в себя больше событий, чем предыдущие десять. Моя жизнь изменилась до неузнаваемости. Я больше не была затворницей в квартире, полной призраков. Я стала руководителем проекта.
У меня была своя маленькая команда — два аспиранта, умные, горящие ребята, которые смотрели на меня не с сочувствием, а с уважением. Мы собирались в выделенной нам аудитории в университете, спорили, смеялись, строили гипотезы. Я снова оказалась в своей стихии. Фонд пригласил меня прочитать небольшой спецкурс для студентов-искусствоведов по теме моего исследования. Сначала я ужасно боялась. Стоять перед аудиторией, говорить, быть в центре внимания… Это всегда было прерогативой Игоря. Но уже после первой лекции я поняла, что мне это нравится. Мне было что сказать, и меня слушали.
Я изменилась и внешне. Подруга утащила меня к стилисту, и я, махнув рукой, согласилась на новую стрижку и смену гардероба. Вместо привычных бесформенных свитеров и юбок я начала носить элегантные брючные костюмы, яркие шарфы. Я смотрела на себя в зеркало и видела не уставшую, потухшую женщину, а энергичного, интересного человека. Помолодевшую лет на десять. В глазах появился блеск.
Осенью в городе проходила крупная научная конференция, посвященная культуре Нового времени. Меня пригласили выступить с докладом. Это было знаковое событие, признание в профессиональном сообществе.
Я стояла в гулком холле университета перед началом своего выступления, пила кофе и болтала с коллегами, когда увидела его.
Игорь. Он стоял у стенда с программой конференции, и рядом с ним была Лера. Он не сильно изменился, но что-то неуловимо погасло в его облике. Та же профессорская бородка, тот же твидовый пиджак, но плечи были опущены, а во взгляде читалась растерянность. Он выглядел старше своих лет. Лера, стоявшая рядом, уже не смотрела на него с обожанием. Она скучающе листала что-то в своем телефоне, изредка бросая на него раздраженные взгляды. Их совместный проект, который они пытались запустить наспех после его ухода, с треском провалился. Без моих идей, без моей редактуры и организационной хватки его «полет мысли» оказался недолгим и привел его в тупик.
Наши взгляды встретились. На мгновение я увидела в его глазах целую гамму чувств: удивление, злость, зависть и… что-то похожее на тоску. Он сделал шаг в мою сторону, будто хотел подойти, заговорить.
А я… я ничего не почувствовала. Ни злорадства, ни желания отомстить. Ничего. Пустоту. Он стал для меня просто человеком из прошлого, как старый, выцветший снимок. Чужим.
Я не отвернулась. Я просто вежливо кивнула ему, как кивают малознакомому коллеге, и повернулась к своим собеседникам, которые как раз рассказывали смешную историю про стажировку в Ватикане. Я улыбнулась их шутке и полностью погрузилась в разговор, краем глаза заметив, как Игорь, постояв мгновение, развернулся и побрел прочь.
Через полчаса я стояла на трибуне в переполненном зале. Свет софитов бил в лицо, но я не щурилась. Я смотрела на лица людей — внимательные, заинтересованные — и говорила. Говорила о том, что любила, что знала, что открыла за этот год. Мой голос звучал уверенно и спокойно.
В тот момент я поняла, что история с грантом была не про деньги и не про месть. Это был лишь инструмент. Инструмент, с помощью которого я смогла вернуть себе то, что у меня отняли много лет назад. Нет, не идеи.
Я вернула себе себя. Свое имя. Свой голос. Свое отражение. И теперь, глядя в любое зеркало, я видела там не тень, а человека. Свободного, цельного и счастливого.