Наш дом дышал спокойствием. Тридцать пять лет мы с Алексеем вили это гнездо, и каждый скрип половицы, каждая трещинка на потолке в спальне, похожая на русло высохшей реки, были мне родными. Наша жизнь текла так же плавно и предсказуемо, как эта река когда-то несла свои воды. Алексей был моим берегом, моей твердыней. В свои шестьдесят он сохранил мальчишеский блеск в глазах и ту обезоруживающую улыбку, которая когда-то заставила меня, двадцатитрехлетнюю филологическую деву, потерять голову.
Он всегда был центром моей вселенной. А я, казалось, была центром его. «Ириша, ну зачем нам кто-то третий? — говорил он, обнимая меня за плечи, когда я в очередной раз, робко и с надеждой, заводила разговор о детях. — У нас есть мы. Разве этого мало? Весь мир — для нас двоих».
И я верила. Я так отчаянно хотела ему верить. Поначалу, лет до тридцати, я еще спорила, плакала в подушку, вырезала из журналов фотографии смеющихся младенцев. Мне снились маленькие ручки, цепляющиеся за мой палец, и тихий шепот: «мама». Но Алексей был непреклонен. Не то чтобы он кричал или злился. Нет, он был мягок, убедителен, он рисовал передо мной картины нашего будущего: путешествия, свобода, вечера только для нас двоих. «Я не готов, Ириш. Просто не готов к такой ответственности. Я боюсь, что не справлюсь, что буду плохим отцом. А я хочу быть для тебя лучшим мужем».
Что я могла возразить? Я любила его. И со временем боль утихла, превратилась в тупую, ноющую тоску где-то глубоко под ребрами, которая давала о себе знать лишь изредка — когда видела во дворе молодых мамочек с колясками или когда подруги хвастались первыми шагами своих внуков. Я погрузилась в работу. Я — переводчик-синхронист, и мой мир был полон чужих слов, чужих жизней. А по вечерам я возвращалась в наш тихий, уютный дом, где пахло свежей выпечкой и ждал Алексей. И я убедила себя, что счастлива. По-настоящему счастлива.
Решение затеять ремонт на чердаке пришло спонтанно. Старая крыша начала подтекать, и Алексей, кряхтя, полез наверх. Вернулся он весь в пыли и паутине, чихая, и заявил: «Всё, Ира! Там склад макулатуры и рухляди. Прежде чем звать кровельщиков, нужно все это разобрать. Сокровищ там нет, а вот хлама — на три жизни вперед».
И вот мы здесь, в облаке пыли, подсвеченном косыми лучами солнца, пробивающимися через мутное слуховое окно. Запах старой бумаги, сухого дерева и чего-то еще, неуловимого — запаха застывшего времени. Вокруг громоздились коробки, перевязанные бечевкой стопки старых журналов, сломанная лыжа, дедушкин патефон… Целая жизнь, упакованная и забытая.
— Вот это, — Алексей вытащил из угла тяжелый деревянный ящик, — мой студенческий архив. Даже боюсь открывать. Наверняка там конспекты по сопромату, которые я так и не понял.
Он рассмеялся своим заразительным смехом. Я улыбнулась в ответ. Мне нравились эти моменты, когда мы вместе делали что-то простое, бытовое. В них было столько тепла.
— Давай я разберу, — предложила я. — Ты таскай тяжелое, а я буду сортировать. Что-то на выброс, что-то — в мемориальный уголок.
Он с благодарностью поцеловал меня в макушку и потащил к выходу очередную связку пожелтевших газет. А я опустилась на колени перед ящиком. Сверху и правда лежали пыльные тетради, исписанные бисерным почерком Алексея. Под ними — стопка грамот за участие в каких-то институтских соревнованиях, пара смешных шаржей, нарисованных на салфетках. Я улыбалась, перебирая эти осколки его прошлого, прошлого, которого я не знала, но которое все равно было частью моего мужа.
На самом дне, под толстой папкой с чертежами, лежал он. Пухлый фотоальбом в обложке из бордового бархата, потертого на углах до основы. Я провела по нему рукой. Такие альбомы были у всех в нашем поколении. Тяжелые картонные страницы, проложенные папиросной бумагой, уголки для фотографий…
Я открыла его. Молодой, худой, длинноволосый Алексей смотрел на меня с черно-белых и цветных, уже выцветших, карточек. Вот он с друзьями на картошке. Вот — в стройотряде. Вот — серьезный, с дипломом в руках. Я листала страницу за страницей, и на душе становилось тепло и немного грустно. Каким же он был мальчишкой!
Я почти дошла до конца, когда что-то зацепило мой палец. Одна из фотографий не была вставлена в уголки. Она была просто засунута между последней страницей и картонной обложкой. Словно ее хотели спрятать. Или, может, просто сунули наспех и забыли.
Я осторожно вытащила ее. Снимок был немного помят по краям, цвета потускнели от времени. Но то, что я увидела, заставило мое сердце сначала замереть, а потом забиться часто-часто, как испуганная птица в клетке.
На фотографии стоял он. Мой Алексей. Совсем молодой, лет двадцати пяти, не больше. Он улыбался так счастливо, так беззаботно, как я, кажется, никогда не видела. Одной рукой он обнимал за плечи симпатичную темноволосую женщину. А другой… другой рукой он прижимал к себе маленькую девочку. Лет пяти, не больше. У девочки были две смешные косички и огромные, серьезные глаза. И она была так… так похожа на него. Тот же изгиб губ, та же ямочка на подбородке.
Я сидела на пыльном полу чердака, держала в руках этот прямоугольник картона и не могла дышать. В ушах звенело. Вокруг потемнело, и только три улыбающихся лица на старой фотографии плыли передо мной в солнечном луче, полном пылинок. Кто эти люди? Родственники, о которых он никогда не говорил? Друзья? Но почему он так смотрит на эту женщину? И почему… почему он держит этого ребенка с такой отцовской нежностью?
Голос Алексея снизу прозвучал как из-под воды:
— Ириш, ну ты как там? Помощь нужна?
Я не ответила. Я просто перевернула фотографию. На обороте, выцветшими синими чернилами, каллиграфическим женским почерком было выведено: «На память о нашем лете. В.С. и Светочка. 1993 год».
1993 год. Мы познакомились с Алексеем осенью 1990-го. А поженились весной девяносто первого.
Кровь отхлынула от моего лица. Руки задрожали так, что фотография чуть не выпала из пальцев. Я судорожно впихнула ее обратно, за обложку альбома, захлопнула его и засунула в самый дальний угол ящика, под ворох старых бумаг.
«Я не готов к детям, Ириш. Просто не готов».
Его слова, его мягкий, убедительный голос зазвучал у меня в голове с оглушительной ясностью. И в этой оглушительной тишине нашего чердака, среди пыли и воспоминаний, я впервые в жизни поняла: мой муж мне лгал. Лгал все тридцать пять лет нашей, как я думала, идеальной жизни.
Глава 2
Следующие несколько дней я жила словно в тумане. Я двигалась, говорила, улыбалась Алексею, подавала ему ужин, спрашивала, как прошел день. Но все это делала какая-то другая женщина, моя точная копия, послушная марионетка, в то время как настоящая я сидела внутри, сжавшись в комок, и снова и снова прокручивала в голове один и тот же момент: пыльный чердак, солнечный луч и три улыбающихся лица на выцветшей фотографии.
Дом перестал быть моей крепостью. Теперь он казался мне местом преступления, где каждая вещь, каждая стена были молчаливыми свидетелями грандиозного обмана. Я смотрела на Алексея, спящего рядом, на его спокойное лицо, на морщинки у глаз, которые я так любила целовать, и меня душила смесь ярости и ледяного отчаяния. Кто этот человек? Знала ли я его вообще?
Расследование. Это слово пришло само собой, острое и холодное, как скальпель хирурга. Я должна была узнать правду. Не для того, чтобы устроить скандал. А для того, чтобы понять, в какой иллюзии я прожила большую часть своей жизни.
«В.С. и Светочка». Инициалы и имя. Это было все, что у меня было. Вспомни, Ира, вспомни! Я терзала свою память, перебирая обрывки разговоров за все эти годы. Алексей редко говорил о своем прошлом до меня. «Да что там рассказывать, — отмахивался он, — институт, работа, скукота». Но однажды, я помню, мы сидели с его институтскими друзьями, и кто-то в шутку упомянул «ту самую Веру из отдела снабжения», на которую у Лешки, мол, были большие планы. Алексей тогда как-то неловко свел все к шутке, быстро сменил тему, а я и не придала этому значения. Вера… В.С. Могло ли это быть совпадением?
Я начала с ящика на чердаке. Ночью, когда Алексей крепко спал, я, как вор, прокралась наверх с фонариком. Сердце колотилось в горле. Я снова перерыла все бумаги, все тетради. И нашла. В старой записной книжке, среди телефонных номеров, которые уже давно не существовали, я наткнулась на запись: «Вера Смирнова», и рядом адрес в подмосковном Климовске.
Следующий шаг был очевиден в наш цифровой век. Социальные сети. Я села за компьютер, руки дрожали. Я вбивала в поисковую строку «Вера Смирнова, Климовск», добавляя примерный возраст. Десятки, сотни профилей. Я вглядывалась в лица на аватарках, пытаясь найти хоть какое-то сходство с той женщиной на фото. Час, другой… Глаза уже болели от напряжения.
И вдруг я ее нашла. Профиль был закрыт, но на главной фотографии стояла женщина лет шестидесяти, с короткой стрижкой и знакомой улыбкой. Та самая. Я была уверена. А рядом с ней — молодая женщина, лет тридцати с небольшим, и двое маленьких детей. У молодой женщины были глаза Алексея. Серьезные, чуть навыкате, с тем же прямым, открытым взглядом. Я кликнула на ее имя в списке друзей Веры. Светлана.
Светлана. Светочка.
Воздуха не хватало. Я вцепилась в край стола, чтобы не закричать. Вот она. Дочь моего мужа. Живая, настоящая, взрослая. С собственной семьей, с детьми. Внуками Алексея.
Мир, который я так тщательно строила тридцать пять лет, рухнул в одно мгновение. Все стало на свои места с ужасающей ясностью. Его «неготовность» быть отцом. Его вечный страх «ответственности». Он был не «не готов». Он просто уже был отцом. И он сбежал. А потом встретил меня и решил начать жизнь с чистого листа, вычеркнув из нее ненужных, неудобных людей. А я… я стала идеальным прикрытием. Женщина, которая смирилась, которая не требует, не настаивает. Удобная женщина.
Меня затрясло от обиды. Слезы текли по щекам, капали на клавиатуру. Это было не просто предательство. Это было воровство. Он украл у меня тридцать пять лет. Украл мою мечту. Я могла бы иметь детей. Может, не с ним, так с другим. Но я выбрала его, поверила ему. А он просто использовал меня, чтобы спрятаться от своего прошлого.
Я не спала всю ночь. К утру я была абсолютно пуста и холодна. План созрел сам собой. Я больше не буду жить в этом тумане. Я заслуживаю правды. Какой бы горькой она ни была.
Вечером, когда он вернулся с работы, я ждала его в гостиной. Я не стала накрывать на стол, как обычно. Просто сидела в кресле. На журнальном столике перед ним лежала та самая фотография.
— Что это, Ириш? — он устало опустил портфель на пол. — Ужин не готов? Что-то случилось?
Он еще не видел. Он подошел ближе, взял фотографию в руки. И я увидела, как его лицо изменилось. На секунду оно стало чужим, незнакомым. Маска самоуверенного, обаятельного мужчины сползла, и под ней проступил испуганный, загнанный в угол мальчишка.
— Где… где ты это взяла? — его голос сел.
— На чердаке. В твоем альбоме, — ответила я ровно, без эмоций. Внутри меня все было выжжено. — Кто это, Леша?
Он молчал, переводя взгляд с фотографии на меня и обратно.
— Это… это старые друзья. Давно было. Я уж и забыл, — он попытался улыбнуться, но вышло жалко.
— Не ври мне, — сказала я тихо, но так, что каждое слово повисло в звенящей тишине комнаты. — Хватит. Я устала от вранья. Я знаю, что это Вера Смирнова. И ее дочь Светлана. Твоя дочь.
Он вздрогнул, как от удара. Фотография выпала из его ослабевших пальцев и спланировала на ковер. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, полными страха.
— Ира, я… я все объясню…
— Объясни, — кивнула я. — У тебя было тридцать пять лет, чтобы это сделать. Но ты почему-то не торопился. Так что давай, я слушаю.
Он опустился на диван, обхватил голову руками. Его плечи дрожали.
— Это было до тебя, Ира… Задолго до тебя… Просто мимолетный роман, ошибка молодости… Я не любил ее. Так получилось. Когда она сказала, что беременна, я испугался. Я был сопляком, что я мог ей дать? Мы расстались. Я… я платил алименты. Честно. До восемнадцати лет. Но я не мог… не мог быть ей отцом. Я не был готов.
Он поднял на меня глаза, полные слез.
— А потом я встретил тебя. И я так полюбил тебя, так боялся потерять! Ты так хотела детей… Я знал, что если расскажу, ты меня не простишь. Подумаешь, что я…
— Что ты что? — подсказала я ледяным голосом. — Что ты лживый трус, который бросил своего ребенка, а потом всю жизнь врал женщине, которая его любила?
Он снова опустил голову.
— Я хотел тебе все рассказать. Сотни раз. Но проходили годы, и… было все страшнее. Я думал, что прошлое похоронено. Ириша, прости меня… Я был дураком.
Я смотрела на этого сломленного, плачущего мужчину, и впервые в жизни не чувствовала к нему ничего. Ни любви, ни жалости. Только холодную, звенящую пустоту. И один-единственный вопрос, который бился в моей голове, как птица о стекло.
— Значит, ты был готов к детям, — мой голос дрогнул, но я взяла себя в руки. — Просто… не со мной?
И в этой фразе была вся боль моей несостоявшейся жизни. Весь мой тихий, женский ад, который я сама себе придумала, оправдывая его. Он не ответил. Да и что он мог сказать? Мы оба знали ответ. И этот ответ разрушил все.
Глава 3
Тишина, наступившая после его признания, была гуще и тяжелее, чем пыль на нашем чердаке. Она впитала в себя тридцать пять лет лжи, невысказанных слов и моих похороненных надежд. Она заполнила собой всю комнату, весь дом, всю мою жизнь. Алексей сидел на диване, ссутулившись, превратившись из моего высокого, уверенного в себе мужа в виноватого старика. А я стояла у окна и смотрела в темноту, где качались на ветру голые ветки старой яблони. Они царапали небо, словно пытаясь начертать на нем мой главный вопрос: «Как жить дальше?»
Внутри меня бушевала буря. Сначала — оглушающая боль предательства. Каждый его взгляд, каждое ласковое слово, каждое «мы» за эти годы теперь казалось фальшивкой. Вспоминались моменты, когда я, плача, говорила ему, как мне хочется услышать в доме детский смех, а он обнимал меня и утешал: «Тише, моя хорошая, нам и вдвоем хорошо». Лицемер! Он просто боялся, что если в нашем доме появится ребенок, его тайна станет еще невыносимее. Он защищал не меня. Он защищал свой покой.
Потом пришел гнев. Обжигающий, очищающий гнев. Как он посмел?! Как он посмел решать за меня, строить мою жизнь на фундаменте из лжи? Он лишил меня выбора. Я могла бы уйти тогда, тридцать пять лет назад. Могла бы построить свою жизнь иначе, с человеком, который хотел бы того же, что и я. У меня могли бы быть дети. Свои дети. Я бы пекла им пироги, читала на ночь сказки, лечила разбитые коленки. Я бы стала бабушкой… Эта мысль ударила особенно сильно. У него есть внуки. Он — дед. А я — никто. Пустое место.
— Значит, ты был готов к детям, но не со мной? — повторила я свой вопрос, но уже не ему, а себе, пустоте за окном. Голос прозвучал глухо, чужим.
Он поднял на меня заплаканные глаза.
— Ира, это не так! Я не был готов тогда! Я был молод, глуп, испуган… А с тобой… с тобой я хотел другой жизни. Спокойной. Только нашей.
— Спокойной? — я горько рассмеялась. — Ты называешь спокойствием жизнь на вулкане лжи? Ты хоть представляешь, каково это — каждый день бояться, что все вскроется? А она? Вера? Она знала о моем существовании?
Алексей кивнул.
— Знала. Она… она однажды позвонила. Давно. Светлане было лет десять. Просила, чтобы я приехал, поговорил с дочкой. Она начала задавать вопросы об отце.
Я закрыла глаза. Картина встала перед глазами так ярко, будто это было вчера. Десятилетняя девочка с его глазами ждет отца, который никогда не придет.
— И что ты сделал? — спросила я шепотом.
— Я… я отказался, — прошептал он. — Я сказал, что у меня другая семья. Что я не могу. Я отправил им денег. Много. Думал, что так смогу откупиться… Господи, какой же я был идиот!
— Ты был не идиот, Леша. Ты был трус. И эгоист, — я отвернулась от окна и посмотрела ему прямо в лицо. — Ты обрек на страдания всех. Ту женщину, которая растила твоего ребенка в одиночку. Свою дочь, которая росла, зная, что она не нужна родному отцу. И меня. Ты заставил меня поверить, что я неполноценна, что со мной что-то не так, раз я так отчаянно хочу детей, а мой любимый мужчина — нет. Я годами ходила к психологам, пыталась «принять ситуацию». Я убивала в себе мечту, Леша! Ради тебя. А ты… ты просто прятал свои грязные секреты.
Я говорила, и слова лились сами собой, горькие, злые, справедливые. Каждое слово было как удар хлыста. Я видела, как он съеживается под этим потоком обвинений. И впервые за все годы я не почувствовала ни капли жалости.
— Прости меня… — лепетал он. — Ириша, умоляю, прости. Я все исправлю. Мы… мы можем поехать к ним! Мы найдем Светлану, я все ей объясню, познакомлюсь с внуками… Мы можем стать одной большой семьей!
Его предложение было настолько чудовищным, настолько абсурдным в своей наивности, что я на мгновение опешила. Он что, серьезно? Он думает, что можно просто так, щелкнув пальцами, стереть тридцать лет предательства и боли? Вломиться в жизнь взрослой женщины, которую он бросил, и заявить: «Привет, я твой папа, а это моя жена Ира, из-за которой я тебя все эти годы игнорировал»?
— Ты сошел с ума? — выдохнула я. — Мы? Нет никаких «нас», Леша! Ты разрушил все. Ты хочешь познакомиться с дочерью? Вперед. Это твоя дочь. Твоя ошибка. Твое прошлое. Я к этому не имею никакого отношения.
Эта ночь была самой длинной в моей жизни. Я ушла спать в гостевую комнату. Я не могла находиться с ним рядом, дышать одним воздухом. Я лежала на неудобном диване, глядя в потолок, и вся наша жизнь проносилась у меня перед глазами, но теперь в новом, уродливом свете. Вот мы в отпуске, он фотографирует меня на фоне моря, а я думаю: «Как жаль, что с нами нет малыша». А он в этот момент, возможно, думал о том, не забыл ли он перевести очередной денежный перевод своей бывшей любовнице. Вот мы празднуем серебряную свадьбу, друзья кричат нам «Горько!», а я смотрю на него с любовью и думаю: «Какое счастье, что мы есть друг у друга». А он, наверное, с облегчением думал: «Пронесло. Еще один год тайна не раскрыта».
Вся моя жизнь, все мои самые светлые воспоминания оказались отравлены. Это было невыносимо.
Утром я вышла на кухню. Он не спал. Сидел за столом, осунувшийся, постаревший за одну ночь на десять лет. Передо мной стоял выбор. Я могла бы собрать вещи и уйти. Просто хлопнуть дверью и начать все с нуля. Но куда мне было идти в мои пятьдесят восемь? И главное — зачем? Чтобы оставить ему этот дом, который я создавала по кирпичику? Нет.
Я налила себе кофе, села напротив.
— Я не ухожу, — сказала я тихо, но твердо. — Но как раньше уже не будет. Никогда. Мне нужно время. Мне нужно пространство. Чтобы понять, кто я без тебя и твоей лжи.
Он поднял на меня глаза, полные отчаянной надежды.
— Все что угодно, Ира. Я на все готов.
— Хорошо, — кивнула я. — Тогда для начала — ты спишь в гостевой. И мы не обсуждаем эту тему, пока я сама этого не захочу. Ты разбираешься со своим прошлым сам. Я в этом участвовать не буду.
Я стояла перед ним, и впервые за много лет чувствовала не любовь и нежность, а холодную, стальную решимость. Я больше не была просто «женой Алексея». Я была Ириной. Женщиной, у которой украли мечту, но которая не позволит украсть у себя остаток жизни. Выбор был сделан. Я оставалась. Но не для того, чтобы простить. А для того, чтобы вернуть себе себя.
Глава 4
Жизнь под одной крышей с чужим, по сути, человеком, оказалась странным и мучительным испытанием. Дом, который раньше был символом уюта и безопасности, превратился в театр молчания. Мы передвигались по нему, как две тени, стараясь не пересекаться. Завтракали в разное время. Ужинали в оглушительной тишине, нарушаемой лишь стуком столовых приборов. Алексей пытался заговорить, задавал какие-то дежурные вопросы о работе, о погоде, но я отвечала односложно, не поднимая глаз. Я видела его страдания, его виноватый, собачий взгляд, но внутри меня была ледяная стена. Я не могла. Просто не могла переступить через эту пропасть лжи, которая разверзлась между нами.
Спальня, наша общая спальня, стала для меня запретной территорией. Я перенесла свои вещи в гостевую комнату. Каждую ночь, ложась в холодную постель, я вспоминала его слова: «Прости, я все исправлю». Как можно исправить то, что сломано навсегда? Это как пытаться склеить разбитую вдребезги чашку. Можно собрать осколки, но трещины останутся навсегда, и вода из нее будет вечно сочиться. Наша любовь, наше доверие — все это было разбито.
Алексей постарел, осунулся. Он ходил по дому тише воды, ниже травы, боясь вызвать мое раздражение. Иногда я находила на своей подушке цветок или записку с одним словом: «Прости». Я молча выбрасывала их. Любая его попытка приблизиться, дотронуться вызывала во мне приступ отторжения. Я чувствовала себя обманутой не только в своих мечтах о материнстве, но и физически. Словно все эти годы он прикасался ко мне лживыми руками.
Но постепенно, сквозь боль и гнев, начало пробиваться что-то новое. Пустота, образовавшаяся на месте моей любви к нему, требовала заполнения. Я всю жизнь жила его интересами, его желаниями, его «неготовностью». А чего хотела я сама? На самом деле хотела? Кроме детей, конечно. Эта мечта была уже в прошлом.
Я вспомнила, как в юности мечтала рисовать. Даже ходила в художественную школу. Но потом началась взрослая жизнь, институт, замужество, работа… Кисти и краски были заброшены на тот самый чердак, где хранились и тайны моего мужа.
И я решилась. Нашла в интернете телефон студии живописи для взрослых, недалеко от нашего дома. Когда я в первый раз туда позвонила, у меня дрожал голос, как у школьницы. Мне казалось это такой глупостью, такой блажью в моем возрасте. Но молодая, энергичная девушка на том конце провода так радостно мне все объяснила, что я, сама от себя не ожидая, записалась на пробное занятие.
В тот вечер я впервые за много недель почувствовала что-то, кроме боли. Это было волнение. Предвкушение. Я достала с антресолей свою старую одежду, испачканную краской, и это было похоже на возвращение к себе, к той молодой Ире, у которой еще все было впереди.
Студия оказалась светлым, просторным помещением, пахнущим скипидаром и масляными красками. Запах творчества. Меня встретила преподавательница, миловидная женщина моих лет по имени Анна. Вокруг за мольбертами сидели такие же, как я, — женщины, решившие в зрелом возрасте позволить себе то, на что раньше не хватало времени или смелости.
— Что будем рисовать? — спросила Анна, улыбаясь. — Натюрморт? Пейзаж? А может, что-то из головы?
И я, не задумываясь, ответила:
— Море.
Мне поставили мольберт, выдали холст, краски, кисти. Я взяла в руки палитру, выдавила на нее синюю, белую, бирюзовую краску. И начала смешивать цвета. Мои руки, казалось, вспомнили все сами. Я не думала о технике, о правилах. Я просто выплескивала на холст все, что было у меня на душе. Море получалось бурным, штормовым, с темными, почти черными волнами и свинцовым небом. Но где-то у самого горизонта я провела тонкую, робкую полоску света. Просвет. Надежда.
Я рисовала два часа, не отрываясь. И когда закончила, почувствовала невероятное облегчение. Словно я выговорилась. Словно этот холст вобрал в себя часть моей боли.
— Сильная работа, — тихо сказала Анна, подойдя сзади. — В ней много чувства.
Я стала ходить в студию два раза в неделю. Это стало моим личным пространством, моей отдушиной. Я возвращалась домой поздно, уставшая, но умиротворенная, с запахом краски на руках. Алексей встречал меня с немым вопросом в глазах, но я ничего не рассказывала. Это было только мое.
Однажды, вернувшись, я увидела, что он сидит на кухне с ноутбуком. Он быстро захлопнул крышку, но я успела заметить на экране страницу из социальной сети. Страницу Светланы.
— Ты нашел ее? — спросила я спокойно.
Он кивнул.
— Я… я написал ей.
— И что она?
— Пока не ответила, — он виновато посмотрел на меня. — Ира, я не знаю, что делать. Может, мне стоит поехать туда, в Климовск? Попытаться встретиться?
Я пожала плечами.
— Это твое дело, Леша. Твоя дочь. Тебе и решать.
Он смотрел на меня с мольбой, ожидая совета, поддержки, участия. Но я не могла ему этого дать. Эта была его битва, его путь искупления. Он должен был пройти его сам.
Вскоре я поняла, что студии мне мало. Мне нужна была смена обстановки. Подруга, с которой мы дружили с института, давно звала меня съездить в Питер на несколько дней, побродить по музеям, посидеть в кафе. Я всегда отказывалась, потому что «Леша не любит один оставаться». Теперь эта причина казалась смешной.
— Леша, я уезжаю на четыре дня в Петербург. С Ольгой, — сказала я ему тем же вечером.
Он замер. В его глазах промелькнула паника.
— Одна? Без меня?
— Да. Мне нужно побыть одной. Ну, то есть, не одной, а… без тебя.
Это был первый камень, который я заложила в фундамент своей новой жизни. Жизни, в которой мои желания стояли на первом месте. Он ничего не ответил. Просто молча вышел из комнаты. А я пошла собирать чемодан, и впервые за долгое время я чувствовала не горечь, а легкое, пьянящее ощущение свободы.
Глава 5
Петербург встретил нас серым небом и мелким, моросящим дождем, но мне это было даже по душе. Город словно сочувствовал моему настроению, окутывая его своей строгой, меланхоличной красотой. Мы с Ольгой бродили по залам Эрмитажа, часами стояли у картин Рембрандта, вглядываясь в лица, полные мудрости и страдания. Мы сидели в уютных кофейнях, пили глинтвейн и говорили. Вернее, говорила в основном я.
Ольга была единственным человеком, которому я решилась все рассказать. Она слушала молча, не перебивая, только крепко сжимала мою руку.
— Какой же он… — начала она, когда я закончила, и не смогла подобрать слова.
— Трус, — подсказала я. — Просто малодушный трус.
— И что ты будешь делать, Ир? — спросила она. — Ты его бросишь?
Я покачала головой.
— Не знаю. Сейчас я не хочу ничего решать. Я хочу просто пожить. Для себя. Понимаешь? Всю жизнь я была «Иришей», женой Алексея. Подстраивалась, уступала, жертвовала. А теперь я хочу быть просто Ириной.
Эта поездка стала для меня глотком свежего воздуха. Я впервые за много лет почувствовала себя не придатком к чьей-то жизни, а отдельной, самостоятельной личностью. Я смотрела на отражение в витринах и видела не уставшую, обманутую женщину, а симпатичную даму в элегантном пальто, которая с интересом разглядывает город. И мне нравилась эта женщина.
Когда я вернулась домой, Алексей встретил меня в прихожей. Он выглядел ужасно. Небритый, с красными от бессонницы глазами.
— Она ответила, — сказал он вместо приветствия.
Я молча сняла пальто, прошла на кухню. Он пошел за мной, как тень.
— Что она написала?
— Спросила, кто я и что мне нужно, — он сел за стол и уронил голову на руки. — Я ответил. Написал все, как есть. Что я ее отец. Что я был неправ. Что хочу встретиться и все объяснить.
— А она?
— Она прочитала и… больше ничего не пишет. Уже два дня. Ира, я с ума схожу. Я не знаю, что делать. Она меня ненавидит.
Я налила себе чаю и села напротив.
— А чего ты ожидал, Леша? Что она бросится тебе на шею со слезами радости? Ты для нее — чужой человек. Человек, которого не было рядом, когда она в этом нуждалась. Ей нужно время, чтобы это переварить. Если она вообще захочет это переваривать.
Мой спокойный, почти отстраненный тон, кажется, подействовал на него. Он поднял голову и посмотрел на меня с каким-то новым выражением. Не с виной, а с удивлением. Он видел перед собой не прежнюю Иришу, которая бы бросилась его утешать, а другую женщину. Спокойную. Сильную. И, наверное, это его пугало.
Прошла еще неделя. Я продолжала ходить на живопись, встречалась с подругами, много читала. Я строила свой новый мир, в котором Алексею отводилась роль соседа по квартире. А он жил в своем аду ожидания. Каждый вечер он проверял почту, и каждый вечер его ждало разочарование.
А потом, в один из вечеров, когда я вернулась из студии, я застала его плачущим. Он сидел на кухне, сгорбившись над телефоном, и его плечи сотрясались от беззвучных рыданий.
— Она написала, — прошептал он, увидев меня. Он протянул мне телефон.
На экране было короткое сообщение от Светланы. «Я не знаю, что вам ответить. Мне нужно поговорить с мамой. И я не хочу делать ей больно. Она единственный родитель, который у меня был всю жизнь. Пожалуйста, не пишите мне больше. Пока».
Это был вежливый, но твердый отказ. Дверь, которую Алексей так боялся открыть, захлопнулась прямо перед его носом.
Он плакал, как ребенок. От отчаяния, от бессилия, от запоздалого раскаяния. И в этот момент лед в моей душе впервые дрогнул. Я увидела перед собой не предателя, не лжеца, а просто несчастного, сломленного человека, который запутался в собственной жизни и теперь расплачивается за ошибки молодости.
Я подошла и молча положила руку ему на плечо. Он вздрогнул и поднял на меня заплаканные глаза, полные благодарности за этот простой, человеческий жест.
— Все будет хорошо, — сказала я тихо. Сама не зная, верю ли я в это.
Я не простила его. Возможно, я никогда не смогу простить его до конца. Наша жизнь уже никогда не станет прежней, идеальной картинкой из прошлого. Теперь она — как моя картина со штормовым морем. Полная боли, темных красок, но с тонкой полоской света на горизонте.
Я не знаю, что будет дальше. Сможет ли Алексей наладить отношения с дочерью. Сможем ли мы с ним когда-нибудь снова стать близкими людьми, а не просто соседями. Но я знаю одно: я нашла себя. Ту Ирину, которая любит рисовать море, путешествовать с подругами и пить глинтвейн в питерских кафе. Я больше не живу в ожидании чужого решения. Я строю свою жизнь сама.
Недавно я начала новую картину. На ней — залитый солнцем сад. Много света, ярких цветов. И тропинка, уходящая вдаль. Я еще не знаю, куда она меня приведет. Но мне, впервые за долгие годы, совсем не страшно сделать по ней первый шаг. Одной.