Сорок лет. В этом возрасте у одних — взрослые дети, дача, планы на отпуск и приятная усталость от семейных хлопот. У других — карьера, сверкающая, как начищенный паркет в высотке «Москва-Сити». А у меня… У меня были чужие жизни. Чужие болезни, чужие капризы, чужие квартиры, пропахшие лекарствами и увяданием. Я — Светлана, сиделка. Профессия, которую не выбирают от хорошей жизни. Она сама находит тебя, когда ты бредешь по обочине, не зная, куда свернуть.
Моя жизнь была похожа на старый, зачитанный до дыр роман без начала и конца. Начала я не помнила — казенные стены детского дома стерли все, что было до них. А конца… конца я просто не видела. День сменялся днем, серый, как больничная простыня, и каждый следующий был неотличим от предыдущего. Работа, съемная однушка на окраине, где из окна видно только глухую стену соседней панельки, и тишина. Густая, вязкая тишина, которая по вечерам становилась почти невыносимой. Иногда я заводила телевизор, не для того, чтобы смотреть, а чтобы просто слышать человеческие голоса, пусть и чужие, пусть и ненастоящие.
Новый заказ пришел, как всегда, внезапно. Звонок из агентства: «Света, есть вариант. Очень хороший. Старый фонд, центр, оплата — выше неба. Клиентка сложная, но ты справишься. Вера Петровна Кравцова».
Кравцова… Фамилия показалась смутно знакомой, будто слышала ее когда-то в новостях или читала в газете. Впрочем, какая разница? Работа есть работа.
Квартира Веры Петровны встретила меня запахом старого дерева, пыльных книг и чего-то неуловимо-сладкого, как аромат высушенных цветов. Огромная, с высоченными потолками, лепниной и темной, массивной мебелью, она напоминала музей, из которого внезапно ушли все смотрители. В этом застывшем пространстве время, казалось, остановилось.
Сама хозяйка ждала меня в кресле у окна, укутанная в шаль. Восемьдесят пять лет. Тонкое, почти прозрачное лицо, испещренное сеткой морщин, как старинная карта. Но глаза… Глаза жили своей, отдельной жизнью. Ясные, светло-серые, они смотрели на меня не просто внимательно, а как-то… изучающе. Будто рентгеном просвечивали, пытаясь разглядеть не только меня сегодняшнюю, но и все сорок лет моей пустой жизни.
— Светлана, значит, — произнесла она. Голос у нее был тихий, но властный, не терпящий возражений. — Что ж, посмотрим. Предыдущие девицы были одна глупее другой. Надеюсь, в тебе хоть капля здравого смысла найдется.
Так начались мои дни в доме Кравцовой. Она и впрямь была «сложной». Капризная, требовательная, с язвительным умом и острым языком. Любой неверный шаг, любая мелочь — от неправильно заваренного чая до чуть скрипнувшей половицы — вызывали волну едких замечаний. Я молча сносила все. Я привыкла. Для меня это была всего лишь работа, еще одна чужая жизнь, в которой нужно было навести временный порядок.
Но было в этом доме что-то странное. Что-то, что заставляло меня чувствовать себя неуютно, будто я хожу по краю какой-то тайны. Иногда, когда я поправляла ей подушку или подавала лекарство, Вера Петровна вдруг замирала и смотрела на меня тем самым пронзительным взглядом. Долгим, тяжелым, полным какой-то непонятной тоски. Однажды она взяла мою руку, чтобы опереться, и вдруг ее пальцы застыли, а взгляд впился в маленькое родимое пятнышко на моем запястье.
— Откуда это у тебя? — спросила она так тихо, что я едва расслышала.
— Не знаю, Вера Петровна. Сколько себя помню, оно всегда было со мной.
Она отдернула руку, будто обжегшись, и до конца дня больше не проронила ни слова.
А потом начались разговоры во сне. По ночам, когда болезнь отпускала свои тиски, а сознание уплывало в туманные дали прошлого, она начинала бормотать. Обрывки фраз, имена, какие-то события… Чаще всего она звала какую-то Лиду. «Лидочка, не плачь…», «Лида, прости меня, если сможешь…», «Они не поймут, Лида, никто не поймет…»
Я списывала это на старческий бред. У пожилых людей прошлое часто становится реальнее настоящего. Я укрывала ее потеплее, сидела рядом, пока она не успокоится, и возвращалась в свою комнату, к своей привычной тишине.
Но однажды вечером, когда я меняла постельное белье, из старого комода выпала небольшая деревянная шкатулка. Она не была заперта. Внутри, на выцветшем бархате, лежали пожелтевшие фотографии. На одной из них — совсем молоденькая Вера Петровна, гордая, красивая, с той же властной искоркой в глазах. А на другой… на другой была девушка. Незнакомая. Лет двадцати, с копной светлых волос и до боли знакомой улыбкой. Я смотрела на нее и чувствовала, как по спине пробегает холодок. Она была похожа на меня. Нет, не копия, конечно, но что-то общее в разрезе глаз, в линии подбородка, в том, как она чуть склонила голову набок… Что-то, от чего внутри все сжалось в тугой, тревожный комок.
В этот момент в комнату на кресле-каталке въехала Вера Петровна. Ее лицо стало пепельным, когда она увидела шкатулку в моих руках.
— Положи. На место, — прошипела она, и в ее голосе прозвучал неприкрытый страх. — Не смей трогать чужие вещи.
Я послушно убрала шкатулку, но образ той девушки никак не шел у меня из головы. Кто она? И почему Вера Петровна так испугалась? С этого дня туман тайны в этом доме сгустился, и я поняла, что уже не могу просто выполнять свою работу. Я начала вглядываться, вслушиваться, пытаясь собрать из обрывков фраз и случайных взглядов какую-то цельную картину.
Состояние Веры Петровны ухудшалось с каждым днем. Врач, приходивший раз в неделю, только разводил руками. «Возраст, — говорил он сочувственно. — Готовьтесь».
И она, кажется, готовилась. Она становилась тише, задумчивее. Иногда часами сидела у окна, глядя во двор, где играли дети. И в ее взгляде было столько застарелой боли, столько невыплаканных слез, что мне становилось не по себе. Она будто прощалась. Не с миром, нет. Она прощалась с какой-то своей, известной только ей, ошибкой. Ошибкой, которая стоила ей целой жизни.
И я, сама того не понимая, стояла на пороге открытия, которое должно было расколоть мой серый, безликий мир на «до» и «после».
Глава 2
Дни потекли медленнее, густые и тягучие, как сироп от кашля. Каждый час, проведенный в квартире Кравцовой, теперь был наполнен не рутиной, а напряженным ожиданием. Я больше не была просто сиделкой. Я стала наблюдателем, свидетелем медленного угасания и одновременно — мучительного прорастания какой-то страшной правды.
Вера Петровна, чувствуя, как уходят последние силы, начала говорить. Не во сне, как раньше, а наяву. Это были не связные рассказы, а скорее обрывки воспоминаний, выхваченные измученной памятью. Она говорила о своей молодости, о времени, когда деревья были выше, а небо — синее. О строгих нравах, о страхе перед осуждением, о давлении семьи, которое могло сломать любую, даже самую сильную волю.
— Люди думают, что знают тебя, — однажды прошептала она, глядя в окно невидящим взглядом. — Они видят фасад — успешная, гордая, правильная. А что там, за этим фасадом… какие трещины, какие подпорки… никому нет дела. Главное, чтобы картинка была красивой.
Я слушала, не перебивая, боясь спугнуть эти редкие минуты откровения. Поначалу я все еще пыталась убедить себя, что это просто старческое, что она путает меня с кем-то другим, что ее истории — лишь эхо давно минувших дней, не имеющее ко мне никакого отношения. Но чем больше она говорила, тем сильнее леденели мои руки. Детали становились слишком конкретными, слишком… узнаваемыми.
Она рассказала о девушке, своей единственной дочери Лидии. Та самая девушка с фотографии. Красивая, своевольная, влюбившаяся не в того человека. В того, кого не одобрила бы семья.
— Она была вся в меня, — с горькой усмешкой говорила Вера Петровна. — Такая же упрямая. Думала, что сможет пойти против всех. А мир… мир таких ломает. Или заставляет ломаться.
По ее словам, Лидия родила ребенка. Девочку. Втайне, вдали от дома. Семья, узнав об этом, пришла в ярость. «Позор!» — гремел в ее воспоминаниях голос отца, властного партийного функционера. «Что скажут люди?!» — вторила ему мать. Они поставили ультиматум: или она отказывается от ребенка, рожденного «в грехе», или лишается всего — семьи, дома, будущего.
— Я была слабой, — шептала Вера Петровна, и по ее сухой, пергаментной щеке катилась редкая слеза. — Я испугалась. За нее, за себя, за всех. Я убедила ее, что так будет лучше. Что девочке найдут хорошую семью, что ее будут любить… Я сломала ей жизнь. И себе тоже.
Я сидела рядом, и сердце мое колотилось так, будто хотело пробить грудную клетку. Я все еще отказывалась верить. Этого не может быть. Это просто совпадение. Жуткое, нелепое совпадение.
А потом наступил день, который разделил мою жизнь надвое.
Вера Петровна была совсем плоха. Дышала тяжело, с хрипом, почти не открывала глаз. Я сидела у ее кровати, держала ее холодную руку. Внезапно она открыла глаза. Взгляд был ясным и осмысленным, как в первый день нашего знакомства.
— Света… подойди ближе, — прошептала она.
Я наклонилась.
— Я долго искала тебя, — ее голос был едва слышен. — Когда Лидочка… когда она умерла, я поклялась, что найду ее дочь. Мою внучку. Я нанимала людей, тратила деньги… все без толку. Следы затерялись в этих ваших детских домах, в архивах… А потом… потом я сдалась. Решила, что это мое наказание. Умереть в одиночестве, зная, что где-то по свету ходит моя кровь, и я никогда ее не увижу.
У меня перехватило дыхание. «Нет… нет…» — билось в голове.
— А потом в агентстве мне предложили сиделку. Сказали имя — Светлана. И когда ты вошла… я сразу поняла. Глаза. У тебя ее глаза. И это пятнышко… на запястье. Такое же было у Лиды.
Она с усилием повернула голову к прикроватной тумбочке.
— Там… ящик. Открой.
Дрожащими руками я выдвинула ящик. Внутри лежала та самая деревянная шкатулка.
— Открой ее, — приказала Вера Петровна.
Я подняла крышку. Внутри, поверх старых фотографий, лежали документы. Сложенный вчетверо пожелтевший лист — справка о рождении. Девочка, имя не указано. В графе «мать» — Кравцова Лидия Петровна. И рядом — несколько старых писем, написанных торопливым, сбивчивым почерком. Письма ее дочери, Лидии, полные отчаяния и мольбы. «Мама, я не могу без нее… Мама, забери меня… Мама, я не хочу жить…»
Мир рухнул. Стены комнаты поплыли, звуки утонули в оглушительном шуме в ушах. Я смотрела на эти бумаги, на эти строки, пропитанные болью, и понимала: это не бред. Это не совпадение. Это моя история. История, которой у меня никогда не было.
Я — та самая девочка. Внучка этой умирающей женщины. Дочь девушки с фотографии, которую сломала собственная мать.
Волна эмоций захлестнула меня с головой. Шок. Неверие. А потом — гнев. Горячий, обжигающий гнев на эту женщину в кровати, на ее семью, на весь мир, который отнял у меня все — мать, имя, прошлое. Сорок лет я жила, как перекати-поле, без корней, без единой родной души. А она знала. Она все это время жила в своей огромной квартире, со своими тайнами и своим богатством, и позволила мне прожить жизнь сироты.
— Зачем? — вырвалось у меня. Голос был чужим, хриплым. — Зачем вы мне все это рассказали? Чтобы стало легче умирать? Чтобы я вас простила?
Я вскочила, опрокинув стул. Шкатулка с глухим стуком упала на пол, раскидав по паркету призраков прошлого.
— Я не хочу этого знать! — закричала я, сама не узнавая себя. — Я не хочу быть вашей внучкой! Слышите? У меня нет никого! И не было!
Я бросилась к двери, прочь из этой комнаты, из этой квартиры, прочь от этой страшной, искалеченной правды. Я бежала по лестнице, не замечая ступенек, выскочила на улицу, под холодный, моросящий дождь. Я хотела убежать от нее, но понимала, что бегу от самой себя. От той новой, незнакомой Светланы, у которой внезапно появилось прошлое. Тяжелое, болезненное, но — свое.
Глава 3
Дождь хлестал по лицу, смешиваясь со слезами. Я брела по мокрым улицам, не разбирая дороги. В голове был хаос. Голоса, образы, обрывки фраз… Вера Петровна, умоляющая простить. Девушка с фотографии, моя мать, с ее печальной улыбкой. Пожелтевшие строчки писем, кричащие о боли. И я — сорокалетняя женщина, которая только что узнала, что вся ее жизнь была построена на лжи. На чужой слабости и чужом страхе.
Гнев, который выплеснулся в той комнате, сменился опустошением. Будто из меня вынули все, что было внутри, оставив только звенящую пустоту. Кто я теперь? Светлана Иванова, сирота из детдома №5? Или Светлана… какая-то другая, с фамилией Кравцова, с бабушкой и трагической историей? Оба этих образа казались чужими, нелепыми, как плохо сшитый костюм.
Я не помню, как добралась до своей квартиры. Вошла, не зажигая света, и рухнула на диван. Тишина, которая раньше была моим единственным спутником, теперь давила, душила. Она больше не была спасением от чужих проблем, она стала зеркалом моей собственной катастрофы.
Всю ночь я просидела так, глядя в темноту. Я перебирала в памяти свое детство. Воспитательницы с уставшими глазами. Казенная еда. Одинаковая одежда. Вечное чувство, что я — чужая, временная, будто меня оставили на вокзале и вот-вот должны прийти и забрать. Но за мной так никто и не пришел. Я всегда задавалась вопросом: почему? Почему именно я? Кто были мои родители? Были ли они плохими людьми? Любили ли они меня хоть мгновение?
И вот теперь я знала ответ. У меня была мать. И она, судя по письмам, любила меня. Но ее заставили отказаться. А еще у меня была бабушка. Та, что сейчас лежала при смерти в своей огромной квартире, в окружении призраков прошлого.
К утру я приняла решение. Я не могла просто так уйти. Не дослушав. Не поняв. Не потому, что я хотела что-то получить — наследство, признание. А потому, что эта история, как бы она ни была ужасна, теперь была и моей. И бросить ее на полуслове — значило снова предать ту девочку, которой я когда-то была.
Я вернулась. Тихо открыла дверь своим ключом. В квартире стояла звенящая тишина. В комнате Веры Петровны все было так же, как я оставила: перевернутый стул, разбросанные по полу фотографии и письма. Я аккуратно подняла все, сложила обратно в шкатулку.
Она лежала с закрытыми глазами, но я знала, что она не спит.
— Я вернулась, — тихо сказала я.
Вера Петровна открыла глаза. В них не было ни удивления, ни радости. Только бесконечная, всепоглощающая усталость.
— Я знала, что ты вернешься, — прошептала она. — Лида тоже всегда возвращалась. Даже когда злилась.
Она сделала паузу, собираясь с силами.
— Ты имеешь право меня ненавидеть, — продолжила она. — Я заслужила. Я не прошу прощения. Я прошу… понять. То время было другим. Сломать человеку жизнь из-за «неправильного» выбора было так же просто, как щелкнуть пальцами. Я думала, что спасаю дочь. А на самом деле — губила.
Я села на стул у ее кровати. Гнев ушел, осталась только ноющая боль.
— А она… моя мать… что с ней стало?
Лицо Веры Петровны исказилось от боли.
— Она не смогла жить без тебя. Через несколько лет после твоего рождения ее не стало. Врачи сказали — слабое сердце. Но я-то знаю. Это я остановила ее сердце. Своим страхом, своим эгоизмом.
Она протянула ко мне свою тонкую, почти невесомую руку. На ладони лежал старый серебряный медальон на потускневшей цепочке.
— Это ее. Она хотела передать его тебе. Я хранила его все эти годы.
Я взяла медальон. Он был теплым от ее руки. Дрожащими пальцами я открыла его. Внутри, под крошечным стеклом, была миниатюрная фотография. Та самая девушка, моя мать, Лидия. Она смотрела прямо на меня, и в ее глазах, таких похожих на мои, была вся любовь и нежность мира. А на обороте крошечными буквами было выгравировано одно слово: «Светочка».
Светочка. Мое имя. Мое настоящее имя.
В этот момент что-то внутри меня сломалось. Плотина, которую я выстраивала сорок лет, рухнула, и наружу хлынули все мои детские обиды, все мое одиночество, вся моя тоска по несбывшемуся. Я заплакала. Не кричала, не билась в истерике. Просто сидела, и слезы текли по щекам, капая на старый медальон. Слезы по матери, которую я никогда не знала. Слезы по бабушке, которую обрела слишком поздно. Слезы по себе — маленькой девочке, которую так и не забрали с вокзала ее жизни.
Вера Петровна смотрела на меня, и в ее глазах тоже стояли слезы.
— Прости меня, — прошептала она. — Прости, Светочка.
И я поняла, что это кульминация. Не только ее жизни, но и моей. Мой главный выбор. Я могла встать и уйти, унося с собой свою ненависть и свою боль, и продолжать жить в своей серой, пустой раковине. А могла остаться. Принять это страшное, искалеченное прошлое. И простить. Не для нее. Для себя. Чтобы наконец-то освободиться от груза прошлого, которого я даже не знала.
Я сжала в руке медальон. Он был единственным реальным доказательством того, что я не выросла на пустом месте. Что у меня были корни.
Я подняла глаза на Веру Петровну.
— Я… — голос сорвался. Я сделала глубокий вдох. — Я прощаю вас.
Она слабо улыбнулась. Улыбка тронула лишь уголки ее губ, но в глазах на мгновение вспыхнул свет. Свет покоя.
— Теперь… все, — выдохнула она и закрыла глаза.
Ее рука, лежавшая в моей, обмякла. Дыхание прекратилось. Все было кончено.
Я осталась одна. В огромной, тихой квартире, полной теней и воспоминаний. Но впервые в жизни я не чувствовала себя одинокой. В руке я сжимала медальон, а в сердце — новую, горькую, но мою правду. Вера Петровна Кравцова, моя бабушка, умерла. А я, Светлана, ее внучка, кажется, только начинала жить.
Глава 4
Смерть, даже ожидаемая, всегда приходит внезапно. Она опускает на мир стеклянный колпак, и все звуки становятся глухими, а движения — замедленными. Я сидела у кровати Веры Петровны еще долго, держа ее остывшую руку и глядя в никуда. В голове была странная, звенящая пустота. Не было ни скорби, ни облегчения. Только осознание — одна история закончилась, чтобы дать начало другой. Моей.
Потом были звонки. Врачу. В ритуальное агентство. Все как в тумане. Я отвечала на вопросы механически, голосом, который казался мне чужим. «Кем вы ей приходитесь?» — спросила вежливая девушка на том конце провода. Я замерла. Кем? Сиделка? Дальняя родственница? Внучка? Каждое из этих определений было одновременно и правдой, и ложью.
— Я… я ухаживала за ней, — выдавила я, выбрав самый безопасный вариант.
На следующий день квартира наполнилась чужими людьми. Шуршали бахилы, тихо переговаривались санитары. А потом появились они. Родственники.
Дверь распахнулась без стука, и в прихожую вошел высокий, холеный мужчина лет пятидесяти. За ним семенила женщина в дорогой, но безвкусной шубе.
— А вы кто такая? — с порога, вместо приветствия, бросил мужчина, смерив меня оценивающим взглядом.
— Я сиделка. Светлана. Ухаживала за Верой Петровной.
— Анатолий, племянник, — представился он, не протягивая руки. — А это моя супруга, Жанна. Так, значит, тетушка все-таки… преставилась. Ну, царствие небесное. Где документы?
Он говорил о ней так, будто речь шла о просроченном товаре. Ни капли сожаления, только деловая хватка и плохо скрываемое нетерпение. Они прошли в гостиную, осматриваясь по сторонам, как мародеры. Жанна провела пальцем по крышке рояля, брезгливо посмотрела на пыль.
— Да уж, запустила тут все ваша сиделка, — процедила она. — За что только деньги платили?
Я молчала. Что я могла им сказать? Что эта пыль — застывшее время? Что каждый предмет в этом доме хранит историю, к которой они не имеют никакого отношения? Они бы не поняли. Им нужны были квадратные метры, антиквариат, счет в банке. Им нужно было наследство.
Мое существование они просто игнорировали. Я была для них частью обстановки, не более. Прозрачная, как воздух. Это было даже к лучшему. Я могла наблюдать.
Анатолий деловито рылся в бумагах на письменном столе Веры Петровны, что-то бормоча себе под нос. Он искал завещание.
— Странно, — проговорил он, обращаясь к жене. — Нотариус говорил, что все документы у нее. Она должна была внести последние изменения.
В этот момент его взгляд упал на деревянную шкатулку, которую я поставила на стол.
— А это что еще за ларец? — он протянул руку, но я инстинктивно шагнула вперед и накрыла шкатулку ладонью.
— Не трогайте. Это личное.
Анатолий удивленно вскинул бровь. Какая-то сиделка смеет ему указывать?
— Девушка, вы не забывайтесь. Это теперь все мое. Я ее единственный наследник.
— Вы ошибаетесь, — тихо, но твердо сказала я. Мое сердце колотилось где-то в горле, но отступать было нельзя. Это был мой Рубикон.
Я открыла шкатулку и достала справку о рождении. Протянула ему.
Анатолий недоверчиво взял бумагу, пробежал глазами. Его лицо вытянулось.
— Что за бред? Какая еще Кравцова Лидия? У тетки не было детей!
— Была. Моя мать, — сказала я, и каждое слово давалось мне с трудом, но звучало все увереннее. — А я — ее дочь. Внучка Веры Петровны.
Наступила тишина. Жанна, до этого с интересом разглядывавшая фарфоровую статуэтку, замерла и уставилась на меня. На лице Анатолия недоверие сменилось презрением, а затем — яростью.
— Ах ты ж аферистка! — взвизгнул он. — Решила на старости лет старухе голову заморочить? Думаешь, мы поверим в эти твои сказки? Подделала бумажки и думаешь, что-то отхватишь? Да я тебя!..
Он шагнул ко мне, но я не отступила. Страх прошел. На его место пришла холодная, звенящая уверенность. Я больше не была бесправной сиделкой. Я была женщиной с историей. С доказательствами этой истории в руках.
— Здесь не только эта справка, — спокойно сказала я, показывая на шкатулку. — Здесь письма. Фотографии. И самое главное — завещание. Вера Петровна успела вызвать нотариуса на прошлой неделе. Она все изменила.
Это была ложь. Чистой воды блеф. Но он подействовал. Анатолий замер. Он не знал наверняка. А что, если и правда успела?
— Мы это еще проверим, — процедил он сквозь зубы. — Мы сделаем экспертизу. И если окажется, что ты мошенница, ты у меня сгниешь в тюрьме!
Они ушли, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла в старом серванте. Я осталась одна, дрожа всем телом. Я выиграла первый бой. Но я знала, что война только начинается. Война не за деньги и не за квартиру. Война за право носить свое имя. За право на прошлое, которое у меня украли.
В последующие дни я жила, как на автомате. Организация похорон, поминки… На прощание пришло всего несколько человек — соседи, дальние знакомые. Анатолий с Жанной стояли в стороне с каменными лицами. Я смотрела на них и не чувствовала ненависти. Только жалость. Они были такими же сиротами, как и я. Только они потеряли не родителей, а совесть.
После поминок ко мне подошел пожилой мужчина, представившийся нотариусом Веры Петровны.
— Мне звонил Анатолий Петрович, — сказал он, смущенно кашлянув. — Угрожал судом… Светлана… э-э… отчество ваше?
— У меня нет отчества, — ответила я. — Пока нет.
— Понимаю, — кивнул нотариус. — Вера Петровна действительно вызывала меня. Она составила новое завещание. Все будет оглашено в установленный срок. Она просила передать вам вот это.
Он протянул мне запечатанный конверт. На нем рукой Веры Петровны было написано одно слово: «Внучке».
Я открыла его только дома, в своей маленькой квартирке, которая теперь казалась такой чужой и тесной. Внутри был не юридический документ. Это было письмо. Последнее письмо моей бабушки.
«Светочка, — писала она, — если ты читаешь это, значит, я уже ушла, а ты нашла в себе силы простить и принять. Я не знаю, какое будущее тебя ждет. Скорее всего, тебе придется бороться. Анатолий не отступится. Я оставила ему почти все свое состояние. Ему нужны только деньги, так пусть он их получит. Тебе я оставляю нечто более ценное. Я оставляю тебе то, чего у тебя никогда не было — дом. Эту квартиру. Пусть она станет твоей крепостью, твоей отправной точкой. А еще я оставляю тебе правду. Она — твое главное наследство. Борись за нее. Ты — Кравцова. Ты сильная. Ты справишься. Твоя бабушка, Вера».
Я дочитала письмо, и слезы снова навернулись на глаза. Но это были уже другие слезы. Не слезы горя или обиды. Это были слезы благодарности. Она все продумала. Она дала мне не богатство, которое бы меня раздавило, а то, что мне было нужно больше всего на свете — корни. И веру в себя.
Я сжала письмо в руке. Да, мне придется бороться. Но теперь я знала, за что.
Глава 5
Шли недели. Время тягучей, нервной неопределенности. Анатолий, как и ожидалось, развернул бурную деятельность. Он нанял адвокатов, подал в суд, требуя признать завещание недействительным. По его версии, я была хитрой аферисткой, которая воспользовалась невменяемым состоянием пожилой женщины, чтобы завладеть ее имуществом. На меня посыпались повестки, звонки от следователей, косые взгляды соседей, начитавшихся желтой прессы, куда племянничек не поленился слить «сенсацию».
Было тяжело. Иногда, возвращаясь после очередного допроса в квартиру Веры Петровны, я садилась в ее старое кресло и чувствовала, как опускаются руки. Зачем мне все это? Может, проще было отказаться, уйти, вернуться в свою прежнюю, серую, но спокойную жизнь?
Но потом мой взгляд падал на фотографию на стене — молодая, красивая женщина, моя мать, с ее печальной улыбкой. Я доставала из шкатулки ее письма, перечитывала строки, полные любви и отчаяния. Я брала в руки медальон. И понимала — отступить я не могу. Отступить — значит снова предать их обеих. И себя.
Процесс был грязным и унизительным. Адвокат Анатолия вытаскивал на свет все подробности моей жизни — детский дом, отсутствие образования, скромные заработки. Все это подавалось как доказательство моей корысти и низменных мотивов. Меня выставляли жадной хищницей, охотницей за чужим добром. Я сидела в зале суда, слушала эту ложь и молчала. А что я могла сказать? Моя единственная защита — это правда. Но правда в этом мире часто звучит тише, чем наглая ложь.
Ключевым моментом должна была стать генетическая экспертиза. Анатолий был уверен, что она докажет его правоту. Я же ждала ее с замиранием сердца. А вдруг… вдруг это все-таки была ошибка? Вдруг Вера Петровна в своем предсмертном желании искупить вину просто приняла желаемое за действительное?
День оглашения результатов я помню по минутам. Сухой голос судьи, зачитывающего заключение экспертов. Шуршание бумаг. Мертвая тишина в зале.
— Вероятность родства между гражданкой Светланой Ивановой и покойной Верой Петровной Кравцовой по линии «бабушка-внучка» составляет 99,9 процента.
В зале пронесся гул. Я выдохнула. Я не смотрела на Анатолия, но чувствовала, как его взгляд буравит мне спину. Он проиграл. Правда победила.
Суд признал завещание действительным. Мне досталась квартира. Анатолию — все остальное: счета в банках, дача, машина. Все то, чего он так жаждал. Но уходя из зала суда, он выглядел не победителем, а человеком, потерявшим все. А я, не получив ни копейки из его миллионов, чувствовала себя самой богатой на свете.
Первое время я просто жила в этой квартире. Бродила по комнатам, прикасалась к вещам, вдыхала их запах. Я разбирала старые альбомы, читала дневники Веры Петровны, которые нашла в ящике ее стола. Постепенно, из разрозненных фрагментов, передо мной вырисовывалась цельная картина их жизни. Жизни, полной любви, страха, ошибок и сожалений. Я узнавала свою мать, свою бабушку, и через них — саму себя. Я больше не была человеком без прошлого. У меня была история. Своя, настоящая.
Однажды, разбирая бумаги, я наткнулась на контакт одного из дальних родственников Веры Петровны. Двоюродный брат, старенький профессор, живущий в другом городе. Тот, кто, судя по дневникам, единственный в семье не отвернулся от Лидии в трудную минуту. Я долго сомневалась, но все-таки решилась позвонить.
Я рассказала ему все. Он долго молчал, а потом тихо сказал: «Я помню Лидочку. И я всегда верил, что справедливость восторжествует. Приезжайте в гости, внучка».
И я поехала. И впервые в жизни меня на вокзале встретили. Седой, интеллигентный старик обнял меня, и я поняла, что обрела не просто дом. Я обрела семью. Маленькую, неполную, но настоящую.
…Сегодня я пришла на кладбище. Две могилы рядом. Вера Петровна и Лидия Петровна Кравцовы. Я долго добивалась разрешения перезахоронить прах матери рядом с ней. Теперь они вместе. Наконец-то вместе.
Я положила на холодный гранит два букета. Белые лилии — для мамы. И красные розы, строгие и гордые, — для бабушки.
— Спасибо, — прошептала я, глядя на их имена. — Спасибо, что нашли меня.
Легкий ветерок шелестел в листве деревьев. Я стояла, и на моей груди под легкой блузкой покоился старый серебряный медальон. Я больше не была одинокой сиделкой. Я была Светланой Кравцовой, женщиной со сложной историей и обретенными корнями. Впереди меня ждала новая жизнь. Непростая, но моя. И я знала, что справлюсь. Ведь теперь я была не одна.