Осенний день выдался на удивление погожим. Таким, знаете, когда воздух прозрачен и чист, как родниковая вода, а солнце уже не жарит по-летнему, а ласково греет, словно прощаясь. Я шла по незнакомому двору, крепко прижимая к себе увесистую сумку, в которой покоился еще теплый яблочный пирог. Шарлотка по моему фирменному рецепту. Подруга моя, Людмила, ее просто обожала.
Мы с Людой не виделись почти месяц — сначала она уезжала к дочери, потом я приболела. И вот наконец-то этот долгожданный визит. Люда с мужем недавно переехали в новостройку на окраине города, и я ехала к ним впервые. «Галочка, не заблудишься? — волновалась она по телефону. — Дом у нас такой… сложный, весь изгибами, подъезды хитрые». Я только отмахнулась: «Людочка, не переживай, язык до Киева доведет, а меня — до твоей шарлотки».
Дом и впрямь оказался внушительным, похожим на гигантскую змею, изогнувшуюся посреди стандартных панельных коробок. Нужный подъезд я нашла быстро. Чистый, светлый холл, бесшумный лифт с зеркальной стеной… Все новое, с иголочки. Я посмотрела на свое отражение: седые волосы аккуратно уложены, светлая блузка, на губах — капелька помады. Шестьдесят два. Иногда мне казалось, что в этом зеркале отражается совсем чужая женщина, а моя настоящая, молодая и озорная, так и осталась где-то там, в прошлом.
«Седьмой этаж, квартира сорок восемь», — пробормотала я себе под нос, выходя из лифта. Коридор был длинный, с множеством одинаковых дверей. Вот сорок шестая, сорок седьмая… а вот и сорок восьмая. Дверь была обита темно-коричневой кожей, выглядела солидно. Я уже подняла руку, чтобы нажать на кнопку звонка, как вдруг услышала голоса. Они доносились из-за соседней, сорок девятой двери, которая была чуть-чуть приоткрыта.
Обычно я не обращаю внимания на чужие разговоры, но один голос… резкий, с чуть визгливыми нотками, заставил меня замереть. Я знала этот голос. Даже спустя столько лет я не могла его спутать.
Вера. Моя бывшая золовка. Жена моего покойного брата Толи.
Сердце пропустило удар, а потом забилось часто-часто, как испуганная птица. Что она здесь делает? Неужели тоже в гости к кому-то приехала? Мы не виделись… Господи, да почти два года, с самых похорон. И слава богу.
Я замерла, не в силах пошевелиться. Сумка с пирогом вдруг стала невыносимо тяжелой. И тут, сквозь гул крови в ушах, я расслышала фразу, от которой потемнело в глазах.
— …да что вы про эту Гальку говорите! Я ее как облупленную знаю. Святоша… А сама только и думала, как квартирку Толину к рукам прибрать!
Галька. Так меня называли только они, Толина семья. С пренебрежением, будто я была невесткой, а какой-то случайной побирушкой.
Ноги стали ватными. Уйти бы, немедленно, нажать на кнопку лифта и сбежать отсюда. Но я не могла. Словно невидимая сила держала меня у этой двери, заставляя слушать.
— Мам, ну может, не все так… — это был голос помоложе, мужской, с сомневающимися интонациями. Наверное, Игорь, мой племянник. Я его почти не знала, видела пару раз, когда он был еще мальчишкой.
— Что «не все так»? — взвилась Вера. — Ты ее не знаешь! Она всегда была такой. Тихоня, скромница, а в тихом омуте, сам знаешь, кто водится. Брат мой, царствие ему небесное, добрый был, доверчивый. Она ему в уши-то и напела. Якобы ухаживает, заботится… А сама только и ждала своего часа! Я же жена была! Я! А она кто? Сестра… Да какая там сестра, так, сбоку припека.
Ложь. Густая, липкая, ядовитая ложь. Она затапливала меня, лишала воздуха. Я стояла, вцепившись пальцами в ручку сумки, и перед глазами проносились совсем другие картины.
Вот Толя, мой старший брат, исхудавший, с восковым лицом, пытается улыбнуться. «Галинка, сестренка… хорошо, что ты есть у меня».
Вот я, бегущая после работы в аптеку, а потом с пакетами лекарств — к нему, через весь город. Готовлю ему куриный бульон, который он только и мог есть. Читаю вслух газеты, меняю постельное белье, слушаю его тихий, сбивчивый рассказ о прожитой жизни.
А где была ты, Вера? Ты, его «жена»? Вы ведь уже лет десять как не жили вместе, разбежались, хоть и не развелись официально. Ты не приехала ни разу, когда он лежал в больнице. «Игорь, у меня давление, я не могу по больницам мотаться, там зараза одна». Ты не ответила на мой звонок, когда ему стало совсем плохо. А на похороны примчалась. Вся в черном, с заплаканными (или умело натертыми луком?) глазами. И первым делом спросила у нотариуса про завещание.
— И что в итоге? — спросил девичий голос. Катя, значит. Дочь Веры. — Квартира ей досталась?
— А кому же! — голос Веры сочился ядом. — Все ей! Завещание он, видишь ли, написал. Да понятно, кто ему ручкой-то водил! Окрутила мужика больного, и все себе захапала. А мы, его семья, его дети — остались с носом. Ни стыда, ни совести. Она ведь даже не предложила ничего! Ни копейки!
Я задохнулась от возмущения. Не предложила? Да я звонила тебе, Вера, после того, как прошло сорок дней! Звонила и говорила: «Вера, в квартире остались Толины вещи, книги, его инструменты… Может, вы с детьми заберете что-то на память? И давай поговорим, может, вам помощь какая нужна?». А ты что мне ответила? «Ничего нам от тебя не надо, хитрая ты лиса! Подавись ты этой квартирой!» — и бросила трубку.
Я стояла у чужой двери, на чужом этаже, и слушала, как меня, мою жизнь, мои самые чистые и искренние поступки перемалывают в грязную труху. Они сидели там, в тепле и уюте, пили чай — я слышала, как звякают чашки, — и с упоением поливали меня грязью. Выстраивали образ корыстной, бессердечной твари, укравшей у них то, что им «по праву» принадлежало.
Каждое их слово было как удар хлыстом. Боль была не острой, а тупой, ноющей. Будто внутри меня медленно поворачивали ржавый нож. Обида смешивалась с гневом, а гнев — с горьким, ледяным недоумением. За что? За что они так со мной? За то, что я не бросила брата в его последние, самые страшные месяцы жизни? За то, что выполнила его последнюю волю?
Я поняла, что ошиблась не только этажом. Я ошиблась в людях. Когда-то, очень давно, я пыталась считать их семьей.
И в этот момент, когда волна отчаяния почти накрыла меня с головой, я услышала фразу, которая стала последней каплей.
— Да что с нее взять, — протянула Вера с усталым презрением. — Она ж у нас никого никогда не любила. Ни мужа, который от нее сбежал, ни детей не нажила. Пустоцвет. Только деньги и любила всю жизнь. Холодная, расчетливая… Сердца у нее просто нет.
Сердца нет.
Эти слова прозвучали как приговор. И что-то внутри меня оборвалось. Струна, которая так долго была натянута, лопнула с оглушительным звоном, который слышала только я.
Хватит.
Я больше не буду стоять здесь, за дверью, и позволять им топтать мою душу. Хватит быть тихой, безответной Галочкой, которую можно обвинить в чем угодно.
Я глубоко вздохнула, выпрямила спину и, не чувствуя больше ни страха, ни сомнений, положила руку на холодную дверную ручку.
Глава 2. Яд в словах, правда в воспоминаниях
Время замерло. За этой тонкой преградой из дерева и кожзаменителя сидели люди, которые только что вынесли мне приговор. Они уже все для себя решили. Нарисовали мой портрет черными красками и теперь с удовольствием добавляли новые, еще более грязные мазки.
А я стояла, и в голове моей бушевала буря. Каждое их слово, как искра, поджигало ворох воспоминаний, которые я старалась убрать поглубже, чтобы не ранили.
«Как квартирку Толину к рукам прибрать…»
Я вижу Толю, моего Толечку, за год до его ухода. Он сидит на кухне в своей старой, заставленной книгами квартире, и смотрит в окно. Он уже знает свой диагноз, но еще пытается шутить.
— Галинка, вот ты мне скажи, — говорит он, не поворачиваясь. — Я всю жизнь как белка в колесе. Работал, Веру с детьми тянул, крутился… А для себя так и не пожил. И вот теперь, оказывается, времени-то и не осталось.
— Толя, не говори так, — шепчу я, а у самой ком в горле. — Мы будем бороться. Врачи…
— Да что врачи, — он отмахивается. — Я все понимаю, сестренка. Не дурак. Я вот о чем подумал. Квартира эта… Она мне от родителей осталась. Наше с тобой гнездо. Помнишь, как мы в детстве на этом подоконнике сидели и на звезды смотрели?
Я молча киваю. Конечно, помню.
— Вере она не нужна, — продолжает он. — У них с мужем ее новым дом свой. Детям я помог, чем мог, когда они свои семьи создавали. А вот ты одна. И я хочу, чтобы эта квартира, наш дом, тебе достался. Чтобы ты тут жила. В спокойствии. Ты заслужила.
— Толя, не надо об этом…
— Надо, Галя, надо! — он впервые за долгое время повышает голос. — Я завтра же к нотариусу пойду. И это не обсуждается. Я так решил. Хочу быть уверен, что у тебя будет свой угол, где тебя никто не тронет.
Он все сделал сам. Я даже не знала, когда именно. Просто однажды он протянул мне запечатанный конверт и сказал: «Это тебе. Откроешь… потом». И я видела в его глазах такое облегчение, такую тихую радость от принятого решения, что спорить было бы кощунством. Он не квартиру мне завещал. Он дарил мне спокойствие. Защиту. То, чего, как он считал, мне в жизни не хватало.
А Вера… она считала, что «ручкой-то водили». Какая же горечь. Какое унизительное, чудовищное непонимание.
«Она ведь даже не предложила ничего! Ни копейки!»
Я снова и снова прокручиваю в голове тот телефонный разговор. Мой голос, дрожащий от сдерживаемых слез и усталости после всех этих похоронных хлопот.
— Вера, здравствуй.
— Чего тебе? — ледяной тон.
— Я… я хотела сказать, что в квартире много Толиных вещей. Его архив фотографий, инструменты, он так ими дорожил… Может быть, Игорь или Катя захотят что-то взять на память об отце?
Молчание. А потом взрыв:
— Память? Какая память? Ты у нас теперь хранительница памяти? Ты все забрала, что могла, а нам теперь косточки предлагаешь? Не надо нам твоих подачек!
— Вера, я не о том! Я просто хочу по-человечески… И может, вам деньгами помочь нужно? Я же знаю, у Игоря кредит…
— ДЕНЬГАМИ? — завизжала она в трубку. — Ты еще и купить нас вздумала? Откупиться за украденное? Да подавись ты этой квартирой и деньгами своими! Чтобы пусто тебе в ней было!
И короткие гудки.
Я тогда сидела с трубкой в руке и плакала. Не от оскорблений, а от бессилия. Я хотела мира. Хотела, чтобы мы все вместе сохранили светлую память о Толе. А наткнулась на стену ненависти и зависти.
«Ни мужа, который от нее сбежал, ни детей не нажила. Пустоцвет».
Эта фраза ударила ниже пояса. Больно, наотмашь. Сбежавший муж… Да, мы развелись. Двадцать лет назад. Разошлись тихо, без скандалов. Просто поняли, что стали чужими. Он встретил другую женщину, честно мне во всем признался. Было больно? Да. Но я нашла в себе силы его отпустить. Мы до сих пор изредка созваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками. Никакой вражды. Но в устах Веры это превратилось в клеймо: «брошенка».
А дети… Господи, если бы она только знала, чего мне стоило принять то, что их у меня никогда не будет. Сколько врачей было пройдено, сколько слез выплакано в подушку по ночам. Сколько надежд рухнуло. Это была моя тихая, сокровенная боль, о которой я не кричала на каждом углу. Я приняла свою судьбу. И всю нерастраченную любовь отдавала Толе, своим подругам, маленькой крестнице… А для них я была просто «пустоцвет». Бесплодное дерево, не приносящее плодов, а значит — бесполезное.
И вот они сидят там, за дверью, и жуют мой пирог… Нет, не мой, какой-то свой. И под этот чай, под этот уютный семейный разговорчик вершат свой суд. Неправедный, жестокий, основанный на домыслах и собственной желчи.
Я слышала, как муж Веры, мужчина, которого я видела всего пару раз, поддакнул ей своим басовитым голосом:
— Да, Вера, ты права. Порода такая… Есть люди — душа нараспашку, а есть — себе на уме. Всю жизнь копеечку к копеечке, а в глазах — льдинки.
Даже он. Человек, который меня совершенно не знал, с легкостью повесил ярлык. Потому что так было проще. Удобнее. Создать образ врага, жадной и бессердечной родственницы, и на ее фоне чувствовать себя обиженными, но благородными страдальцами.
В этот момент я поняла одну страшную вещь. Они не просто заблуждались. Они хотели так думать. Им нужна была эта картина мира, где они — жертвы, а я — злодейка. Это оправдывало их собственное равнодушие к Толе, когда он был жив. Зачем навещать больного, если возле него уже крутится хищница, которая все равно все себе заберет? Это оправдывало их зависть. Это давало им право ненавидеть меня.
И когда Вера произнесла ту самую фразу, ту, что стала последним толчком, я перестала что-либо чувствовать, кроме ледяной решимости.
«Сердца у нее просто нет».
Нет. Есть.
И сейчас оно стучало в моей груди ровно и мощно. Как набат. Оно гнало кровь по жилам, наполняя меня силой, о которой я и не подозревала. Силой правды.
Я больше не была жертвой, подслушивающей за дверью.
Я была сестрой Анатолия, которая до последней минуты держала его за руку. Я была женщиной, которая пережила свою боль и не озлобилась. Я была человеком, чью честь и достоинство сейчас втаптывали в грязь.
И я не могла этого позволить. Не ради них. Ради себя. Ради памяти Толи.
Я расправила плечи. Рука сама легла на дверную ручку. Холодный металл обжег пальцы. Глубокий вдох.
И я толкнула дверь.
Глава 3. Незваная гостья
Дверь открылась почти беззвучно, но тишина, наступившая в комнате, была оглушительной. Она была густой, вязкой, словно вата, забившая уши. Четыре пары глаз уставились на меня с одинаковым выражением застывшего ужаса.
Вера сидела во главе стола, с чашкой в руке. Она так и замерла, не донеся ее до рта, а на ее лице застыло выражение, которое бывает у человека, увидевшего привидение. Ее муж, грузный мужчина с красным лицом, поперхнулся и закашлялся. Катя, молодая женщина с материнскими чертами лица, широко раскрыла глаза и прижала руку ко рту. И только Игорь, племянник, смотрел на меня иначе. В его взгляде был не только шок, но и что-то похожее на… узнавание? Или стыд?
На столе стояли остатки торта, вазочка с печеньем, нарезанный лимон. Уютная семейная идиллия, которую я так бесцеремонно нарушила.
Я сделала шаг вперед, впуская за собой в комнату немного света из коридора. И закрыла за собой дверь. Мягкий щелчок замка прозвучал в тишине как выстрел.
— Здравствуй, Вера, — сказала я. Голос был на удивление ровным и спокойным. Никакой дрожи. Только огромная, холодная усталость. — Здравствуйте все.
— Ты… ты как здесь? — наконец выдавила из себя Вера, ставя чашку на блюдце с таким стуком, что та чуть не треснула.
— Случайно, — просто ответила я. — Шла к подруге. Этажом ошиблась. А дверь у вас была открыта… И я услышала много интересного. О себе.
Я обвела их всех взглядом. Долгим, внимательным. Я не кричала. Не обвиняла. Я просто смотрела. И от этого моего взгляда им, кажется, стало еще неуютнее. Игорь отвел глаза и уставился в свою тарелку. Катя покраснела до корней волос.
— Так вот, — продолжила я, делая еще один шаг к столу. — Раз уж я стала невольной слушательницей, позвольте внести некоторые поправки. В тот портрет, что вы тут так увлеченно рисовали.
Я посмотрела прямо на Веру.
— Ты говоришь, я «прибрала к рукам» квартиру. Что я «водила рукой» Толи, когда он писал завещание. Это ложь, Вера. И ты это знаешь. Толя принял это решение сам, задолго до того, как ему стало совсем плохо. Он хотел, чтобы квартира, дом его родителей, остался в нашей семье. У меня. Потому что я была рядом. А где была ты, Вера? Где были вы все?
Она открыла рот, чтобы что-то возразить, но я не дала ей вставить ни слова.
— Он лежал в больнице три недели. Три! Ты приехала хоть раз? Нет. Ты сказала, что у тебя давление. Когда его выписали умирать домой, кто был с ним двадцать четыре часа в сутки? Кто менял ему памперсы, простите за подробности? Кто кормил его с ложечки и держал за руку по ночам, когда ему было страшно? Я, Вера. Его сестра. А ты, его «жена», как ты себя называешь, ни разу не позвонила, чтобы просто спросить, как он.
В комнате повисла мертвая тишина. Я видела, как побледнело лицо Веры. Ее муж нахмурился и тяжело задышал.
— А насчет денег… — мой голос дрогнул, но я справилась с собой. — Ты обвиняешь меня в том, что я ничего вам не предложила. Это тоже ложь. Я звонила тебе, Вера. Я предлагала забрать вещи Толи на память. Я спрашивала, не нужна ли вам помощь. А ты… ты прокричала, чтобы я подавилась этой квартирой. Ты помнишь это?
Игорь поднял голову и посмотрел на мать. В его глазах был немой вопрос. Вера молчала, поджав губы.
— Вы говорите, что у меня нет сердца. Что я «пустоцвет», — я перевела взгляд на мужа Веры, потом на Катю. — Возможно, со стороны моя жизнь кажется вам пустой и никчемной. У меня нет детей, это правда. И это моя боль, о которой я не обязана отчитываться ни перед кем из вас. Но знаете… Когда твой единственный, старший брат угасает у тебя на руках, когда ты видишь его страдания и не можешь ничем помочь, кроме своего присутствия, — в этот момент сердце не просто есть. Оно разрывается на куски. Каждый день. Каждую ночь.
Слезы все-таки подступили к глазам. Я смахнула их тыльной стороной ладони.
— Толя не хотел умирать в одиночестве. И я была с ним до самого последнего его вздоха. А все, что вы делали — это сидели вот так же за столом и заранее делили его имущество, придумывая, какая я ужасная. Вам так было удобнее, правда? Проще оправдать собственное равнодушие.
Я замолчала. Сил говорить больше не было. Я сказала все, что должна была сказать. Не для того, чтобы их переубедить. А для того, чтобы защитить свою правду. Правду мою и Толину.
Вера наконец обрела дар речи.
— Ты… ты все врешь! — выкрикнула она, и ее лицо исказилось от злобы. — Ты специально все подстроила! Подслушивала! Хотела нас унизить!
— Унизить? — я горько усмехнулась. — Вы прекрасно справились с этим сами.
И тут раздался голос Игоря. Тихий, но отчетливый.
— Мама, замолчи.
Вера осеклась и посмотрела на сына с изумлением.
— Что?
— Я сказал, замолчи, пожалуйста, — повторил он, вставая из-за стола. Он был высокий, нескладный, и сейчас выглядел ужасно смущенным. Он подошел ко мне. — Тетя Галя… Простите. Простите нас. Мы… я… я не знал. Мама говорила… Мы верили. Простите.
Он не смотрел мне в глаза. Он смотрел куда-то в пол, и я видела, как горят его уши.
Этот простой, неловкий мальчишеский поступок вдруг перечеркнул все. Всю грязь, всю ложь. В этом «простите» было больше правды, чем во всех речах его матери.
Я кивнула.
— Хорошо, Игорь. Я тебя прощаю.
Я повернулась, чтобы уйти. Мне больше нечего было здесь делать.
— Подожди! — крикнула мне в спину Вера. — Ты думаешь, ты вот так придешь, все тут вывернешь наизнанку и уйдешь? А чаю?
Предложение прозвучало настолько дико и неуместно, что я даже остановилась. Чай. После всего этого — чай.
Я обернулась и посмотрела на нее в последний раз.
— Нет, Вера. Спасибо. Я, пожалуй, пойду. Мне жаль, что вы так обо мне думали. Но, как я погляжу, для некоторых из вас правда все-таки что-то значит.
Мой взгляд задержался на Игоре.
— До свидания.
И я вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Оставив их в звенящей тишине со своей ложью, своим стыдом и остывающим чаем.
Глава 4. Шаги по лестнице
Выйдя на лестничную площадку, я не стала вызывать лифт. Мне нужно было пройтись. Мне нужен был воздух, движение, ощущение твердых ступеней под ногами. Я пошла вниз по лестнице, и каждый шаг гулко отдавался в тишине подъезда, словно отсчитывая новую главу моей жизни.
Я не чувствовала ни триумфа, ни злорадства. Ничего похожего на «я им всем доказала!». Было только огромное, всепоглощающее чувство опустошения. Будто из меня вынули что-то важное, оставив на этом месте холодную, звенящую пустоту. Вся та сила, та ледяная решимость, что держала меня в той комнате, испарилась, как только за мной закрылась дверь. Осталась только дрожь в коленях и шум в ушах.
Я спускалась этаж за этажом, держась за холодные перила. Перед глазами все еще стояли их лица. Искаженное злобой лицо Веры. Растерянное — Кати. И смущенное, полное стыда лицо Игоря. Его тихое «простите» все еще звучало у меня в голове. Мальчик… Он ведь, по сути, ни в чем не виноват. Он вырос на рассказах матери, впитал ее обиды, ее картину мира. Но в нем оказалось что-то, чего не было в ней, — способность услышать другую правду и мужество признать свою неправоту.
Дойдя до своего, шестого, этажа, я на секунду остановилась у сорок восьмой квартиры. Дверь моей подруги Люды. Вот куда я шла. За этой дверью меня ждали тепло, уют, понимание и горячий чай с яблочным пирогом. Но я поняла, что не могу сейчас туда войти. Не могу с улыбкой сказать: «Людочка, привет!», когда внутри меня все перевернуто. Я бы не выдержала ее участливых вопросов, расплакалась бы, и весь вечер был бы испорчен. Нет, сначала мне нужно было прийти в себя.
Я пошла дальше вниз, на улицу.
Осенний воздух ударил в лицо своей прохладой и свежестью. Я сделала глубокий, судорожный вдох. Потом еще один. Я стояла у подъезда и смотрела на желтые листья, медленно кружащиеся в воздухе. Они отрывались от веток, летели, покорные ветру, и ложились на землю, укрывая ее пестрым ковром. Конец одного цикла, начало другого.
Так и у меня. Что-то сегодня закончилось. Окончательно и бесповоротно. Оборвалась последняя тонкая ниточка, которая связывала меня с семьей моего брата. Я больше не буду тешить себя иллюзиями, что когда-нибудь мы сможем нормально общаться. Не сможем. С Верой — точно никогда. Она не простит мне не мою мнимую вину, а свою собственную ложь, которую я вытащила на свет. Люди редко прощают тех, кто видел их неприглядными.
А нужно ли мне их прощение? Их общество?
Нет.
Я поняла это с оглушительной ясностью. Все эти годы я подсознательно несла на себе груз их неприязни. Переживала, что они плохо обо мне думают. Пыталась найти в себе вину. Может, я действительно что-то сделала не так? Может, надо было быть настойчивее, мягче, щедрее?
Теперь я знала — моей вины не было. Я поступала так, как велела мне моя совесть. И эта мысль приносила несказанное облегчение. Словно с плеч свалился невидимый, но очень тяжелый мешок. Я никому ничего не должна доказывать. Моя правда — она моя. И она не нуждается в их одобрении.
Я побрела по аллее, шурша опавшими листьями. Сумка с пирогом оттягивала руку. Что же мне теперь с ним делать? Возвращаться к Люде? Нет, не сегодня. Ехать домой? Тоже не хотелось. В пустую квартиру, где стены еще помнят Толино тяжелое дыхание…
И тут я приняла решение. Я достала телефон и набрала номер.
— Алло, Ира? Привет, это Галина Петровна, твоя крестная. Ты не занята? Я тут недалеко от тебя, в вашем районе… С пирогом.
Моя крестница Иришка, дочка моей институтской подруги. Ей было двадцать пять, она недавно вышла замуж и жила с мужем в съемной квартирке буквально в паре остановок отсюда.
— Галина Петровна! — обрадовался ее голос в трубке. — Конечно, не занята! Приезжайте! Мы как раз с Пашей ужинать собирались. Пирог? Ой, как здорово! Ждем!
Я вызвала такси. Сидя в машине, я смотрела на проплывающие мимо огни города. Боль уходила. Обида тускнела. Оставалась только тихая грусть. Грусть о том, что люди могут быть такими. Что родственные узы, которые, казалось бы, должны быть самыми крепкими, на деле оказываются хрупкими и легко рвутся под напором зависти и эгоизма.
Но рядом с этой грустью росло другое чувство. Легкость. Чувство свободы. Я защитила себя. Я сказала правду. И я ушла. С высоко поднятой головой. Я не осталась на их «чай». Я выбрала свой путь, свою дорогу. И сейчас эта дорога вела меня туда, где меня ждали. Не для того, чтобы судить или обвинять, а просто потому, что были мне рады.
Когда я вышла из машины, с неба начали срываться первые, робкие снежинки. Они таяли, едва коснувшись теплого асфальта. Зима была уже на пороге. Но я почему-то знала, что смогу ее пережить. Эта зима будет другой. Более спокойной. Более честной.
Я подняла голову, подставляя лицо летящему снегу. И впервые за долгий, очень долгий день — улыбнулась.
Глава 5. Другой вид тишины
Дверь мне открыла сама Иришка. Распахнула, как и свою улыбку, — широко и радостно. Вся светилась изнутри, как фонарик.
— Галина Петровна! Заходите скорее, с ума сойти, как мы вам рады! А пахнет как… Это шарлотка? Моя любимая!
Она защебетала, засуетилась, забирая у меня сумку и пальто, усаживая на кухне. Ее муж Паша, серьезный молодой человек в очках, пожал мне руку и смущенно улыбнулся. На маленькой, но очень уютной кухне пахло жареной картошкой и еще чем-то теплым, домашним.
— Вы простите, у нас тут скромно, — сказала Ира, нарезая пирог. — Картошка с грибами. Будете?
— С удовольствием, — кивнула я.
И мы сели за стол. Втроем. Они рассказывали о своей работе, о планах на отпуск, о смешном коте, живущем у соседей. Я слушала их, ела вкусную, простую еду и чувствовала, как тепло разливается по телу. Не только от горячего чая. Это было тепло человеческого участия. Простого, бесхитростного, искреннего.
Они не спрашивали, почему у меня заплаканные глаза. Не лезли в душу с расспросами, почему я, собравшись к подруге, оказалась у них. Они просто приняли меня. Отогрели. И эта их тактичность была для меня ценнее любых слов сочувствия.
Я ничего им не рассказала о том, что случилось час назад. Не хотела омрачать этот светлый вечер своей темной историей. Это было мое. То, с чем я должна была справиться сама. И я уже справлялась.
Когда я собиралась уходить, уже в коридоре, Ира вдруг обняла меня. Крепко-крепко.
— Приезжайте почаще, ладно? — прошептала она мне на ухо. — Просто так. Без пирогов. Мы вас очень любим.
«Мы вас очень любим».
Я ехала домой в почти пустом автобусе и повторяла про себя эти слова. Как же давно я их не слышала. И как же важно было услышать их именно сегодня.
Дома меня встретила тишина. Но это была уже не та давящая, одинокая тишина, которую я так боялась. Это была моя тишина. Мое пространство. Моя крепость.
Я прошла в комнату, включила торшер. Его мягкий свет выхватил из полумрака книжные полки, старое кресло, фотографию на стене. На ней были мы с Толей, совсем молодые, на какой-то демонстрации. Мы смеялись, щурясь от солнца, и выглядели такими счастливыми.
Я подошла к фотографии.
— Ну вот, Толя, — тихо сказала я. — Кажется, я справилась. Я сделала то, что должна была. Ты бы мной гордился, правда?
Мне показалось, что брат на фотографии едва заметно мне улыбнулся.
Я не знала, что будет дальше. Позвонит ли Игорь? Напишет? Может быть. А может, и нет. Возможно, влияние матери окажется сильнее минутного порыва совести. Я не буду ждать этого звонка. Но если он случится, я отвечу. Ради него. И ради Толи, который наверняка хотел бы, чтобы его дети и его сестра не были врагами.
А Вера… С ней все было кончено. Я больше не испытывала к ней ни злости, ни ненависти. Только глухую, тяжелую жалость. Жить с таким количеством яда внутри — это, должно быть, очень мучительно. Она сама себя наказала. Ее тюрьма — это ее собственные мысли, ее вечные обиды и зависть. И я не хотела иметь к этой тюрьме никакого отношения.
Я поняла, что сегодня, на той чужой лестничной площадке, я не просто защитила свою честь. Я провела границу. Четкую, ясную. Вот это — моя жизнь. Мои ценности, мои воспоминания, моя совесть. А вот это — их мир, с их правилами, их ложью и их обидами. И я больше не позволю их миру отравлять мой.
На следующее утро я проснулась от яркого солнца, бившего в окно. На стекле за ночь замерзли причудливые узоры. Первая изморозь.
Я сварила себе кофе, села у окна и смотрела, как просыпается город. И впервые за многие месяцы я чувствовала не тревогу за будущее и не боль о прошлом. Я чувствовала покой.
Глубокий, тихий, заслуженный покой. Тот самый, который так хотел подарить мне брат.