Белый. Первое, что я увидела, приоткрыв свинцовые веки, — это белый. Бескрайний, стерильный, безжалостно ровный потолок. Он пах хлоркой и… пустотой. Пустота была и в моей голове. Густая, вязкая, как непромешанное тесто. Я попыталась пошевелиться, но тело отозвалось тупой, ноющей болью, словно меня долго и методично били, а потом оставили лежать, где упала.
— Мама? Мамочка, ты очнулась?
Голос был знакомый, но пробивался сквозь вату в ушах. Я повернула голову. Усилие было титаническим. Рядом с кроватью стояли они. Мои дети. Светочка, моя младшенькая, с вечно испуганными глазами и сжатыми в тонкую нитку губами. И Олег, мой сын, мой первенец. Он хмурился, его взгляд скользил куда-то мимо меня, в стену. Они выглядели… странно. Как актеры в плохой пьесе, которые забыли свои роли.
— Света? Олег? — язык ворочался с трудом, слова выходили шершавыми. — Что случилось? Где я?
— Ты в больнице, мам, — торопливо заговорила Света, хватая мою руку. Ее ладонь была ледяной и влажной. — Ты упала… дома. Неудачно так… Головой ударилась.
— Упала? — я пыталась нащупать в памяти хоть что-то. Лестница? Скользкий пол? Ничего. Абсолютно ничего. Последнее воспоминание — как я вынимаю из печи партию румяных «Наполеонов» и чувствую этот божественный аромат сливочного масла и ванили. А потом — белый потолок. — Как давно?
Олег кашлянул, привлекая внимание. Он всегда так делал, когда хотел казаться значительным.
— Почти месяц, мам. Врачи сказали, амнезия. Ретроградная. Ты… ну, ты не помнишь последний месяц. Но это временно! Сказали, скоро все вернется.
Месяц. Целый месяц моей жизни просто вырезали, как испорченный кусок из бисквита. Тридцать дней пустоты. Я смотрела на своих детей, на их напряженные лица, и где-то в глубине души, под слоем растерянности и боли, шевельнулся холодный, неприятный червячок сомнения. Они что-то недоговаривали. Их глаза бегали, их улыбки были натянутыми, как струны на старой гитаре. Они смотрели на меня не как на любимую мать, очнувшуюся после травмы, а как на треснувшую вазу, которую не знают, как склеить.
— А пекарня? — спросила я, и сердце тревожно екнуло. — Кто присматривает за «Сладким уголком»? Зинаида справится? А поставки?
«Сладкий уголок». Не просто бизнес. Моя жизнь. Моя душа, вложенная в каждый круассан, в каждый эклер. Место, которое я строила по кирпичику с девяностых, когда осталась одна с двумя детьми на руках. Место, которое кормило нас, одевало, дало им образование.
Света отдернула руку, будто обожглась. Олег отвернулся к окну.
— Мам, не волнуйся об этом, — его голос был глухим. — Тебе сейчас нужно отдыхать, восстанавливаться. О делах потом.
Потом. Это слово повисло в воздухе, тяжелое и зловещее.
Дни в больнице тянулись, как резиновые. Врачи говорили что-то ободряющее, медсестры улыбались дежурными улыбками, а я чувствовала себя чужой в собственном теле, в собственной жизни. Память не возвращалась. Дети приходили каждый день. Приносили апельсины, которые я не любила, и йогурты, которые мне были нельзя. Они рассказывали о погоде, о каких-то незначительных новостях, но стоило мне спросить о пекарне или о том, что же все-таки случилось в тот день, как они тут же меняли тему.
— Мам, не нагружай голову.
— Мы все решили, не беспокойся.
— Главное — твое здоровье.
Их забота была липкой и фальшивой, как маргарин вместо масла в креме. Я видела это, чувствовала каждой клеточкой, но туман в голове мешал сложить два и два.
Наконец, меня выписали. Олег приехал за мной на своей вечно ломающейся машине. Дорога домой показалась незнакомой. Или это я стала незнакомой этому миру? Дом встретил меня тишиной и странным, едва уловимым запахом чужого парфюма. Я вошла в свою спальню. Все было на своих местах, но как-то… не так. Словно кто-то передвигал вещи, а потом пытался поставить их обратно, но не угадал. На туалетном столике не хватало моей любимой фарфоровой статуэтки — балерины, которую мне подарил муж еще до рождения детей.
— Олег, а где балерина? — спросила я, проводя пальцем по пыльному следу на ее месте.
— А, эта… — он замялся. — Наверное, Света убрала, когда пыль вытирала. Нашлась, хозяйка.
Но я знала, что Света никогда не вытирала пыль.
Вечером, когда дети уехали, сославшись на срочные дела, я осталась одна в гулкой тишине квартиры. Я бродила из комнаты в комнату, пытаясь найти себя, свою жизнь. Открыла шкаф с документами. Папка с надписью «Сладкий уголок» была на месте, но казалась подозрительно тонкой. Я вытащила ее. Свидетельство о регистрации, какие-то старые договоры… Но где основные документы? Право собственности? Последние налоговые отчеты?
Сердце забилось чаще, застучало в висках. Успокойся, Галя, ты просто паникуешь. Они убрали их, чтобы ты не волновалась. Заботливые дети. Но я им не верила.
На следующее утро я не выдержала. Сказала себе, что просто пройдусь, подышу воздухом. Но ноги сами понесли меня по знакомому маршруту. Туда, где последние тридцать лет билось мое сердце. К моей пекарне.
Я свернула за угол и замерла. Вместо уютной вывески «Сладкий уголок» с нарисованным кренделем, вместо больших окон, через которые всегда был виден теплый свет и витрины с пирожными, я увидела… строительный забор. Серо-зеленый, уродливый забор, обклеенный выцветшими афишами. За ним ревела техника, стучали молотки, визжала пила. Воздух пах не ванилью и свежим хлебом, а цементной пылью, гарью и разрушением.
Мои ноги подкосились. Я оперлась о ствол дерева, хватая ртом воздух. Этого не может быть. Ошибка. Я не туда свернула. Но нет, вот соседний магазинчик «Ткани», вот аптека на углу. Все на месте. Кроме моей жизни.
— Галина Петровна? Вы ли это?
Я обернулась. На меня смотрела Зинаида, наша старая работница, мастер по тесту. Ее лицо, всегда румяное и веселое, было серым и осунувшимся. В руках — авоська с кефиром и батоном.
— Зиночка… — прошептала я. — Что здесь? Что происходит?
Она опустила глаза. Ее руки, которые могли создать из муки и воды настоящее чудо, нервно теребили ручки авоськи.
— Ох, Петровна… Вы же в больнице были… Мы так переживали…
— Зина, что с пекарней? Почему забор? Ремонт?
Она подняла на меня глаза, полные жалости. Такой жалостью смотрят на безнадежно больных или на юродивых. И эта жалость ударила меня сильнее, чем рев строительной техники.
— Како-ой ремонт, Петровна… — она покачала головой. — Продали ее. С концами продали. С месяц уж как. Тут теперь торговый центр строить будут. Какой-то верзила приезжал, новый хозяин…
Я смотрела на нее, но слова доходили до меня с опозданием, искажаясь, теряя смысл.
— Продали? Кто продал? Я ничего не продавала…
Зинаида сделала шаг ко мне, словно боясь, что я снова упаду. Она понизила голос до трагического шепота, который эхом прозвучал в моей пустой голове, разрушая последние надежды.
— Так дети ваши и продали, Галина Петровна… Олег со Светочкой. Сказали, вы сами так решили. Пока в больнице были… они все и провернули.
Глава 2
Слова Зинаиды ударили наотмашь, выбив воздух из легких. Дети. Мои дети. Олег и Светочка. Продали. Я стояла, вцепившись в ствол дерева, и мир вокруг меня поплыл, превращаясь в размытое, уродливое пятно из серого забора, испуганного лица Зины и безразличных прохожих. В ушах стоял гул — не от стройки, а изнутри, гул рушащегося мира.
Как я добралась домой, не помню. Кажется, Зинаида что-то говорила, пыталась проводить, но я отмахнулась и побрела прочь, ведомая каким-то животным инстинктом — спрятаться, забиться в нору, в свою пустую квартиру, которая больше не казалась домом.
Я сидела на кухне, глядя в одну точку. В голове была звенящая пустота, та самая, больничная, только теперь она была наполнена горечью и холодом предательства. Я не плакала. Слез не было, они будто замерзли где-то на подходе.
Вечером они пришли. Как ни в чем не бывало. С пакетом продуктов. Света начала щебетать что-то про новый рецепт пирога, который она нашла в интернете, а Олег с важным видом положил на стол пачку дорогого чая.
— Вот, мам, попробуй. Английский. Говорят, очень тонизирует.
Я молча смотрела на них. На их лица, на которых застыли маски заботы и участия. Маски, которые больше не могли меня обмануть.
— Вы продали пекарню, — сказала я. Это был не вопрос. Это была констатация факта, произнесенная ровным, безжизненным голосом.
Света вздрогнула, пакет с мукой выскользнул из ее рук и с глухим стуком упал на пол, окутав кухню белым облачком. Олег нахмурился, его лицо мгновенно стало жестким и колючим.
— Кто тебе сказал? — бросил он. — Эти сплетницы, бывшие работницы? Мам, ты не должна их слушать.
— Зачем? — я смотрела ему прямо в глаза, пытаясь разглядеть там хоть что-то, кроме холодной стали. — Просто скажите, зачем.
Они начали говорить. Вдвоем, перебивая друг друга, путаясь в словах. Их версия была складной, продуманной и до тошноты лживой. Огромные больничные счета. Платная палата, лучшие врачи, дорогостоящие лекарства… Все для меня, для моего спасения. Бизнес, мол, и так шел на спад. Кризис. А тут еще мое здоровье… Это было единственное правильное решение. Вынужденная мера.
— У нас не было другого выхода, мамочка! — Света подбежала ко мне, пытаясь обнять, но я отстранилась. Ее прикосновение обжигало. — Мы так боялись тебя потерять! Деньги — это же просто бумага по сравнению с твоей жизнью!
— Да, мам, — подхватил Олег, доставая из папки какие-то бумаги. — Мы все сделали по закону. Вот, смотри. Твоя подпись. Доверенность, договор… Ты сама все подписала.
Он положил передо мной листы. Я смотрела на подпись внизу. Закорючка, отдаленно напоминающая мою. Но она была чужой. Мертвой. Безжизненной. Моя рука, которая тридцать лет выводила идеальные вензеля из крема на тортах, никогда бы не смогла так неуверенно, так криво расписаться.
— Это не моя подпись, — тихо сказала я.
— Мам, ну что ты такое говоришь! — вспыхнул Олег. — У тебя амнезия! Ты просто не помнишь! Мы же тебе добра хотели! И себе… у нас тоже были неотложные нужды…
Ах, вот оно. Проскользнуло. «И себе». Я подняла на него глаза. Вспомнились обрывки разговоров до больницы. Его вечные жалобы на долги, на неудачные вложения, на кредиторов, которые «дышат в затылок». Я всегда помогала. Давала деньги, которые откладывала на обновление оборудования в пекарне. Вытаскивала его из одной ямы за другой. Сколько раз я говорила ему: «Олег, остепенись, найди нормальную работу». А он только отмахивался: «Мам, ты не понимаешь, это бизнес, это риски».
— Какие нужды, Олег? — спросила я холодно. — Снова долги?
Он побагровел.
— Это не твое дело! Мы спасли тебя и решили свои проблемы! Что в этом плохого? Пекарня — это всего лишь стены! А мы твоя семья!
Семья. Слово, которое всегда было для меня синонимом тепла, поддержки и любви, теперь звучало как оскорбление. Они стояли передо мной — мои взрослые дети, которых я вырастила, выкормила, которым отдала все, что у меня было. И они смотрели на меня как на досадную помеху, как на старую вещь, от которой пора избавиться. Они не просто продали мой бизнес. Они продали меня. Мою жизнь, мои воспоминания, мое будущее. Они выставили меня на торги, пока я лежала без памяти в больничной палате.
Я встала. Ноги меня держали. Внутри что-то перегорело, и на смену шоку и растерянности пришел ледяной, спокойный гнев.
— Уходите, — сказала я.
— Мам, ты чего…
— Вон. Из моего дома. Оба.
Они ушли, громко хлопнув дверью. А я осталась стоять посреди кухни, в облаке рассыпанной муки, которая казалась пеплом на руинах моей жизни.
Ночь я не спала. Я сидела в кресле, глядя в темноту, и впервые за много лет чувствовала себя абсолютно, безгранично одинокой. Но вместе с одиночеством приходило и другое чувство — твердое, как сталь. Решимость. Я не позволю им так со мной поступить. Я не сдамся. Я буду бороться. За «Сладкий уголок». За себя. За свое достоинство.
Утром, едва дождавшись девяти, я набрала номер, который знала наизусть уже сорок лет.
— Миша? Здравствуй. Это Галя. Мне нужна твоя помощь.
Михаил, мой старый друг, одноклассник. Мы сидели за одной партой с первого класса. Он был единственным, кто пришел на похороны моего мужа с бутылкой коньяка и просидел со мной на кухне до утра, молча подливая мне в чай. Он стал лучшим адвокатом в нашем городе, но для меня он всегда оставался просто Мишкой — надежным, честным, немногословным.
Он приехал через час. Седой, подтянутый, в идеально отглаженном костюме. Посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом и ничего не спросил. Просто сел напротив и сказал:
— Рассказывай.
И я рассказала. Все. Про больницу, про пустоту в голове, про странное поведение детей. Про строительный забор вместо моей пекарни. Про поддельную подпись. Он слушал молча, не перебивая, только его пальцы мерно постукивали по кожаному портфелю.
Когда я закончила, он помолчал еще минуту, глядя куда-то в сторону.
— Документы они тебе оставили?
Я кивнула и принесла ему те бумаги, что швырнул мне на стол Олег. Михаил надел очки и начал внимательно их изучать. Я видела, как его брови медленно ползут вверх, как на лбу прорезаются жесткие складки.
— Ну, что я тебе могу сказать, Галочка… — он наконец отложил бумаги. — Сделано топорно, на скорую руку. Расчет был на то, что ты либо не очнешься, либо очнешься, но ничего не сможешь доказать из-за амнезии. Они торопились.
— Значит, есть шанс? — с надеждой спросила я.
— Шанс есть всегда, — он посмотрел на меня своими умными, уставшими глазами. — Но борьба будет тяжелой. Они твои дети. Это будет грязно, больно и долго. Ты готова к этому?
Я вспомнила холодные глаза Олега. Испуганные, бегающие глазки Светы. Запах цементной пыли. И твердо сказала:
— Готова.
Михаил кивнул.
— Хорошо. Тогда начнем. Для начала мне нужны все документы на пекарню, которые у тебя остались. Любые. Старые договоры, чеки, фотографии — все, что может доказать, что это было делом твоей жизни. А еще… — он замялся. — Постарайся вспомнить. Что было до. До падения. Любую мелочь. Любой разговор.
Я закрыла глаза. Перед внутренним взором пронеслись счастливые моменты. Вот маленький Олег, весь в муке, пытается лепить свой первый пирожок. Вот Светочка, подросток, плачет у меня на плече из-за неразделенной любви, а я угощаю ее самым вкусным пирожным, и она улыбается сквозь слезы. Я всегда была рядом. Всегда. Как же так получилось, что они выросли… такими?
А потом, из глубины тумана, проступил обрывок. Нечеткий, как старая фотография. Голос Олега. Громкий, злой, требовательный.
— …Мне нужны деньги, мама! Срочно! Ты не понимаешь!
И мой голос, уставший и твердый:
— Я больше не буду оплачивать твои аферы.
А потом… толчок. Резкая боль в затылке. И темнота.
Я открыла глаза. Михаил смотрел на меня с тревогой.
— Галя? Что с тобой?
— Я… кажется, я начинаю вспоминать, Миша. Кажется, я не просто упала.
Глава 3
Воспоминания возвращались неровно, болезненными уколами, как будто затекшая конечность снова начинает чувствовать. То вспыхнет в памяти лицо Олега, искаженное гневом. То прозвучит в ушах его крик: «Продай пекарню! Это единственный выход!» То вдруг нахлынет тошнотворное ощущение полета спиной назад, короткое, как удар хлыста, и оглушающая боль. Эти вспышки оставляли меня без сил, с бешено колотящимся сердцем. Я просыпалась по ночам от собственного крика, и подушка была мокрой от слез.
Михаил приходил почти каждый день. Он не просто работал, он поддерживал меня. Приносил термос с шиповником, заставлял есть. Мы сидели на моей кухне, которая теперь казалась огромной и пустой, и разбирали по крупицам мою прошлую жизнь. Я достала старые альбомы. Вот мы на открытии «Сладкого уголка» — я, молодая, счастливая, с ленточкой в руках. Рядом муж, такой же гордый. И дети — совсем еще малыши. Мы смотрели на эти фотографии, и Михаил тихо говорил: «Вот, это доказательство. Не материальное, но для суда присяжных, если дойдет, — важное. Вся твоя жизнь в этих стенах».
Он работал как одержимый. Делал запросы, находил каких-то людей, сопоставлял факты. Выяснилось, что доверенность на право продажи была оформлена у нотариуса, который имел, мягко говоря, сомнительную репутацию. Подпись на ней, как и на договоре, была отправлена на почерковедческую экспертизу.
— Они подделали ее, Галя, — сказал Миша однажды вечером, положив передо мной заключение эксперта. — Подпись выполнена с попыткой подражания, но есть явные признаки подделки. Нажим не тот, связность букв нарушена. Они спешили. И были уверены в твоей беспомощности.
Еще выяснилось, что покупатель — крупная строительная фирма, которая давно хотела заполучить этот участок земли в центре города. Они заплатили за пекарню сумму, которая на первый взгляд казалась большой, но на самом деле была значительно ниже рыночной стоимости.
— Они сговорились, — объяснил Михаил. — Олег получил быстрые деньги, чтобы закрыть свои дыры, а фирма — лакомый кусок земли задешево. Классическая схема.
Самым страшным было то, что деньги со сделки на мои счета так и не поступили. Олег перевел их на какие-то свои офшорные фирмы, обналичил и, как выяснил Михаил через свои каналы, тут же погасил огромный долг перед очень серьезными людьми. Света получила свою долю — относительно небольшую, на которую она тут же купила себе машину и сделала ремонт в квартире. Мои больничные счета, о которых они так пеклись, были оплачены из моих же собственных сбережений, с моей личной банковской карты, которую они забрали, пока я была без сознания. Ложь была тотальной, всеобъемлющей, как сажа.
Дети больше не приходили. Только звонили. Сначала Олег, с угрозами.
— Мама, ты что творишь? Зачем ты наняла этого адвоката? Ты хочешь засудить собственных детей? Ты нас опозоришь! Одумайся, пока не поздно!
Потом звонила Света, с плачем.
— Мамочка, прости нас! Это все Олег, он меня заставил! Я не хотела! Пожалуйста, забери заявление! Что люди скажут? Нас же посадят!
Я молча слушала и клала трубку. Во мне не было ни жалости, ни злости. Только выжженная пустыня. Что они могли мне сказать после того, что сделали? Какие слова могли что-то изменить?
Однажды я не выдержала сидеть в четырех стенах и пошла бродить по городу. Ноги сами привели меня к тому самому забору. Я встала поодаль, наблюдая, как экскаватор с безжалостным скрежетом рушит то, что когда-то было моей пекарней. Стены, в которых раздавался смех, в которых пахло счастьем, рушились, превращаясь в груду кирпичей и пыли. И в этот момент я увидела его. Новый владелец. Высокий, холеный мужчина в дорогом пальто вышел из черного джипа, окинул стройку хозяйским взглядом и что-то властно сказал прорабу.
Во мне что-то вскипело. Я не знаю, откуда взялась смелость. Я подошла к нему.
— Это вы купили мою пекарню? — спросила я, глядя ему прямо в глаза.
Он оглядел меня с ног до головы с легкой брезгливостью.
— Допустим. А вы, собственно, кто?
— Я — Галина Петровна. Бывшая хозяйка. Та, у которой вы ее украли.
Он усмехнулся.
— Женщина, я ничего не крал. Я честно купил этот объект. Все документы в порядке. Если у вас есть претензии — обращайтесь к вашим родственникам. Или в суд.
И он отвернулся, давая понять, что разговор окончен. А я смотрела ему в спину и понимала, что он прав. Он просто бизнесмен, который воспользовался ситуацией. Настоящие воры, настоящие предатели — это моя собственная плоть и кровь.
Возвращаясь домой, я пыталась найти в себе хоть каплю тепла по отношению к ним. Может, я была плохой матерью? Может, я сама их избаловала, всегда подставляя плечо, всегда решая их проблемы? Я искала свою вину, чтобы хоть как-то оправдать их. Но не находила. Я дала им все, что могла: любовь, заботу, образование. Я научила их печь хлеб. Но я не смогла научить их главному — совести.
Чтобы отвлечься, я решила попробовать что-то испечь дома. Достала муку, масло, яйца. Руки сами вспомнили все движения. Замесить тесто, раскатать, сформировать… Но ничего не получалось. Тесто было клеклым, безжизненным. Руки помнили, а душа — нет. Радость ушла. Они украли у меня не только стены. Они украли у меня мою песню.
В один из вечеров Михаил пришел особенно серьезным.
— Галя, есть разговор. Я навел справки о долгах Олега. Все гораздо хуже, чем я думал. Он задолжал не просто банкам. Он влез в криминал. И в тот день, когда все случилось… они ему поставили счетчик. Ему нужны были деньги. Любой ценой.
Михаил положил передо мной распечатку.
— Это биллинг его телефонных разговоров за тот день. Перед тем, как прийти к тебе, он говорил с кредиторами. А сразу после того, как от твоего дома отъехала «Скорая», он позвонил своей сестре. Разговор длился пятнадцать минут. А через час они уже встретились с тем самым «черным» нотариусом. Они не теряли ни минуты.
У меня перед глазами все поплыло. Значит, это не было спонтанным решением, принятым в панике. Это был холодный, циничный план. Моя травма, моя беспомощность стали для них не трагедией, а возможностью. Шансом решить свои проблемы за мой счет.
— Миша… он… он меня специально толкнул? — прошептала я, боясь услышать ответ.
— Я не знаю, Галя, — тихо ответил он. — Этого не знает никто, кроме него. Но то, как они действовали потом… это говорит о многом. Они не спасали тебя. Они спасали себя.
В этот вечер что-то во мне окончательно сломалось. Последняя тоненькая ниточка, связывавшая меня с моими детьми, с той матерью, которой я была, оборвалась. Я больше не искала им оправданий. Я не чувствовала к ним ни любви, ни жалости. Только холодную, звенящую пустоту. И твердую уверенность в том, что я должна довести это дело до конца. Не ради мести. А ради справедливости. Чтобы посмотреть им в глаза в зале суда и увидеть, как рухнет их мир. Так же, как они разрушили мой.
Глава 4
День, когда память вернулась полностью, я не забуду никогда. Это случилось внезапно, без предупреждения. Я разбирала старые вещи в шкафу и наткнулась на коробку с елочными игрушками. В руках у меня оказался маленький стеклянный крендель, который мы с детьми когда-то купили на рождественской ярмарке. Я помню, как мы тогда смеялись, потому что он был точь-в-точь как логотип на вывеске нашей пекарни.
Я повертела его в руках, и холодное стекло вдруг обожгло пальцы. Мир качнулся, и я провалилась. Провалилась в тот самый день.
…Кухня. Яркий солнечный свет бьет в окно. На столе остывает свежеиспеченный яблочный штрудель. Входит Олег. Лицо серое, глаза бегают. Он не смотрит на меня, ходит из угла в угол, как зверь в клетке.
— Мама, мне нужны деньги.
Его голос срывается. Я вижу, как у него дрожат руки.
— Олег, мы же говорили. У меня больше нет. Я все вложила в новое оборудование.
— Продай пекарню! — он разворачивается ко мне, в его глазах отчаяние и злость. — Продай! Мне поставили срок! Меня убьют, ты понимаешь?!
Я смотрю на своего тридцативосьмилетнего сына, и мне не жаль его. Мне страшно и горько.
— Я не буду продавать дело всей своей жизни, чтобы оплатить твои очередные долги. Хватит. Пора взрослеть.
И тут его лицо меняется. Оно становится чужим, уродливым. Маска слетает, и под ней — хищный оскал.
— Ах так?! Значит, тебе какая-то булочная дороже родного сына?!
Он делает шаг ко мне. Я отступаю, пока не упираюсь спиной в стену.
— Олег, прекрати…
— Нет, ты послушай! Я все равно получу эти деньги! С тобой или без тебя!
Он замахивается, словно хочет ударить. Я инстинктивно закрываю лицо руками. Но удара нет. Есть резкий, сильный толчок в грудь. Я теряю равновесие. Мир переворачивается. Последнее, что я вижу, — это его лицо, на котором нет ни страха, ни сожаления. Только холодный расчет. А потом — удар затылком об угол стола. И темнота. Густая, всепоглощающая…
Я пришла в себя на полу своей гостиной, сжимая в руке стеклянный кренделек. Он треснул, и острый осколок впился в ладонь. По руке текла кровь, но я не чувствовала боли. Вся боль была внутри. Огненный шар, который сжигал все, что осталось от моей души.
Теперь я знала. Все. Это не было несчастным случаем. Это не была случайность. Это было… покушение. Он не просто хотел денег. Он хотел избавиться от меня, от единственного препятствия на своем пути.
Я позвонила Михаилу. Голос мой был спокоен до неестественности.
— Миша, приезжай. Я все вспомнила.
Семейный совет. Звучит иронично, не правда ли? Я сама настояла на этой встрече. Не в кабинете у Михаила, не в зале суда. А здесь, в моей квартире. На их территории преступления.
Они пришли. Олег — наглый, самоуверенный. Света — заплаканная, с дрожащими губами. Они еще не знали, что я все помню. Думали, это очередная попытка «договориться».
Михаил сидел рядом со мной, молчаливый и собранный, как скала. Перед ним на столе лежала тонкая папка.
— Зачем все это, мама? — начал Олег с упреком. — Зачем этот цирк? Мы же твои дети!
— Дети? — я посмотрела на него в упор. — Дети не грабят свою мать, пока она лежит без сознания. Дети не подделывают ее подпись. Дети не толкают ее подло, в спину.
Лицо Олега вытянулось. Света тихо всхлипнула.
— О чем ты говоришь? Какое «толкают»? Ты упала! Врачи сказали!
— Врачи сказали то, что вы им наговорили, — отрезала я. — А я теперь помню, как все было на самом деле. Я помню твое лицо, Олег. И твой крик. И твой толчок.
Михаил открыл папку.
— Кроме воспоминаний Галины Петровны, у нас есть и другие доказательства, — его голос был ровным и безжалостным, как скальпель хирурга. — Заключение почерковедческой экспертизы о подделке подписи. Свидетельские показания нотариуса, который уже дает признательные показания о сговоре. Финансовые документы, отслеживающие путь денег от продажи пекарни до счетов ваших кредиторов, Олег. Биллинг ваших телефонных разговоров.
Он делал паузу после каждой фразы, и в этой паузе рушилась их оборона. Олег побледнел. Света уже рыдала в голос, закрыв лицо руками.
— Это неправда! — выкрикнул Олег, но в его голосе уже не было уверенности, только паника. — Она все выдумывает! У нее с головой не в порядке после травмы!
— С головой у меня теперь все в полном порядке, сынок, — сказала я, и от этого слова «сынок» меня саму передернуло. — Я вижу все очень ясно. Я вижу, как ты, узнав, что я не умерла, а просто потеряла память, тут же позвонил сестре. И вы разработали план. Быстро продать бизнес, пока мать недееспособна. Решить свои проблемы. А потом… потом можно изображать заботу и любовь.
— Я не хотела! — закричала Света. — Он меня заставил! Сказал, что иначе его убьют, а долги повесят на меня! Сказал, что маме уже все равно, она ничего не помнит!
— Молчи, дура! — шикнул на нее Олег.
Но было уже поздно. Она все подтвердила.
Я встала. Я смотрела на этих двух чужих мне людей. На мужчину, в котором не осталось ничего от моего мальчика с мукой на щеках. И на женщину, которая так и не научилась отвечать за свои поступки.
— Я хотела дать вам шанс, — сказала я тихо, но мой голос заполнил всю комнату. — Шанс прийти и покаяться. Рассказать все самим. Но вы продолжали лгать. Вы до последнего держали меня за выжившую из ума старуху, которую можно обмануть и обобрать.
Я сделала глубокий вдох. Самые страшные слова еще предстояло сказать.
— Поэтому я подаю в суд. Не только на возврат бизнеса. Но и на привлечение вас к уголовной ответственности. По статьям «Мошенничество в особо крупном размере, совершенное группой лиц по предварительному сговору» и «Умышленное причинение вреда здоровью».
В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно, как тикают часы на стене. Отмеряют последние секунды нашей прежней жизни.
Олег смотрел на меня с ненавистью.
— Ты… ты с ума сошла, — процедил он. — Ты посадишь родного сына?
— Ты перестал быть мне сыном в тот момент, когда поднял на меня руку, — ответила я, глядя ему прямо в глаза. — А ты, — я повернулась к Свете, которая сжалась в комок на диване, — перестала быть мне дочерью, когда стала его соучастницей. Семьи у нас больше нет. Вы сами ее разрушили. А за преступления нужно отвечать.
С тяжелым сердцем, но с твердой решимостью, я понимала, что обратной дороги нет. Эта борьба разрушит все до основания. Но только так, на этих руинах, я смогу построить что-то новое. Свою жизнь. Без них.
Глава 5
Суд был похож на затянувшийся дурной сон. Я сидела на жесткой скамье, рядом с Михаилом, и смотрела на своих детей, сидящих на скамье подсудимых. Олег — с каменным, злым лицом, не поднимая на меня глаз. Света — вся в слезах, кусающая губы, маленькая и жалкая. Я не чувствовала к ним ничего. Ни злорадства, ни жалости. Только холодную, отстраненную пустоту, как у хирурга, который оперирует безнадежного пациента.
Процесс был громким. Журналисты, вспышки камер у здания суда. «Дети обманули мать-пенсионерку». «Семейная драма из-за наследства». Они ничего не понимали. Это была не драма из-за денег. Это была история о предательстве, самом страшном, на какое способны люди.
Михаил был великолепен. Спокойный, дотошный, он шаг за шагом выстраивал картину преступления. Свидетели, документы, экспертизы — все ложилось на чашу весов правосудия, перевешивая лживые показания моих детей. Олег до последнего все отрицал, путался, обвинял меня в клевете и старческом маразме. Света плакала и твердила одно: «Он заставил, я боялась».
Самым тяжелым было мое собственное выступление. Я стояла перед судьей, перед присяжными, перед глазами всего зала и рассказывала. Не о юридических тонкостях, а о своей жизни. О том, как строила «Сладкий уголок» с нуля, как вкладывала в него всю душу. О том, как растила детей, как любила их, как доверяла им. А потом я рассказала о том дне. О толчке. О темноте. О пробуждении в мире, где у меня отняли все. Я говорила ровно, без слез. Слезы высохли. И эта моя спокойная, выстраданная правда была страшнее любых истерик.
Когда я закончила, в зале стояла тишина. Я видела слезы на глазах у пожилой женщины-присяжной. Я видела уважение во взгляде судьи. Я видела растерянность на лице адвоката моих детей. А в их глазах я не видела ничего, кроме страха.
Приговор был обвинительным. Сделку купли-продажи признали недействительной. Олега приговорили к условному сроку — суд учел, что я, как потерпевшая, не настаивала на реальном лишении свободы. Я не хотела им тюрьмы. Я хотела справедливости. Светлана, как соучастница, пошедшая на сделку со следствием, отделалась штрафом и исправительными работами.
Моя пекарня, точнее то, что от нее осталось — голый участок земли с начатым фундаментом — вернулась ко мне.
После суда они пытались со мной поговорить. Олег пришел один раз, бросил в лицо обвинение: «Ты сломала мне жизнь! Довольна?». И ушел, хлопнув дверью. Больше я его не видела. Света звонила, плакала в трубку, просила прощения. Я сказала ей только одно: «Я не могу тебя простить, Света. Может быть, когда-нибудь. Но не сейчас. Живи своей жизнью». И положила трубку. Я понимала, что это был конец. Болезненная, хирургическая ампутация части моей собственной жизни. Но без этого я бы не выжила.
Начался самый сложный этап — возрождение. Строительная фирма, проиграв суд, пыталась взыскать с меня убытки, но Михаил отбил все их атаки. В итоге они просто ушли, оставив после себя развороченную землю.
Деньги, которые удалось вернуть с замороженных счетов Олега, были лишь малой частью того, что они украли. На восстановление пекарни с нуля средств не хватало. Я была в отчаянии. Казалось, я выиграла битву, но проиграла войну.
И снова на помощь пришел Миша. Он помог составить бизнес-план, найти инвесторов среди старых знакомых, которые верили в меня и в «Сладкий уголок». Старые работницы, услышав, что я возвращаюсь, пришли сами, готовые работать первое время даже за небольшую плату. Весь город, кажется, следил за моей историей, и люди хотели помочь.
Стройка шла медленно, тяжело. Каждый гвоздь, каждый кирпич был моей маленькой победой. Я сама контролировала все, от проекта до цвета плитки на полу. Это была уже не та пекарня. Она была другой. Более современной, более светлой. И я была другой.
Я больше не была наивной, всепрощающей матерью. Я стала женщиной, которая знала цену предательству и цену себе. Я научилась говорить «нет». Я научилась выстраивать границы. Я поняла, что настоящая семья — это не всегда те, в ком течет твоя кровь. Настоящая семья — это те, кто рядом, когда ты лежишь в руинах. Как Михаил, который все это время был моей опорой, моим единственным другом. Наши отношения переросли в нечто большее, чем дружба. В спокойную, зрелую привязанность двух людей, которые знают цену жизни.
В день открытия новой пекарни «Сладкий уголок 2.0» яблоку негде было упасть. Пришли все: старые клиенты, друзья, журналисты, просто сочувствующие люди. Пахло свежей выпечкой, кофе и краской. Я стояла за прилавком, в своем белоснежном фартуке, и смотрела на счастливые лица людей.
Рано утром, еще до открытия, я сама замесила первое тесто. Мои руки двигались уверенно, привычно. Я раскатывала тонкий пласт, и на душе у меня было спокойно. Радость вернулась. Другая, не такая беззаботная, как раньше. Мудрая, выстраданная, но от этого еще более ценная.
Я подошла к новому, блестящему окну и посмотрела на свое отражение. На меня смотрела пожилая женщина с сединой в волосах и морщинками у глаз. Но глаза эти были живыми, сильными. Это были глаза женщины, которая потеряла память, семью, дело всей своей жизни. Но не потеряла себя. Она прошла через ад и выжила. И теперь она была готова начать новую главу. С чистого листа. С запахом свежего хлеба и ванили.