Тишина в квартире после ухода Павла стала другой. Раньше она была уютной, наполненной незримым присутствием родного человека. Я могла сидеть с книгой в кресле, он — разбирать свои марки за столом, и молчание было нашим общим языком, сотканным из десятилетий понимания. Теперь же тишина звенела. Пустотой, одиночеством, пылинками, танцующими в солнечном луче там, где никто больше не пройдёт и не взмахнёт рукой.
Мне шестьдесят два. Сорок из них я отдала школе, малышам, прописям и первым «мама мыла раму». Людмила Петровна, строгая, но справедливая. Так говорили родители на выпускных. Я привыкла к порядку во всём: в тетрадях, в мыслях, в жизни. А теперь мой мир, такой выверенный и понятный, поплыл, как акварельный рисунок под дождём.
Через пару недель после похорон зачастила племянница, Маринка. С мужем своим, Игорем. Приносили то пироги, то кефир, садились на кухне и начинали свой допрос под видом заботы.
— Тётя Люда, ты как? Лекарства пьёшь? Давление мерила?
Марина заглядывала мне в глаза с таким сочувствием, что хотелось отвернуться. Оно было липким, неискренним, как дешёвая помада. Игорь больше молчал, оглядывая нашу с Павлом трёхкомнатную «сталинку» цепким взглядом оценщика. Высокие потолки, лепнина, старый, но добротный паркет… Он не видел здесь нашу жизнь, он видел квадратные метры.
А потом начались странности. Мелочи, уколы в самое сердце моей педантичности.
Сначала — ключи. Я всегда кладу их в плетёную корзинку на тумбочке в прихожей. Это закон, выработанный годами. Однажды утром я не нашла их там. Обшарила всю прихожую, заглянула в сумку, проверила карманы пальто. Сердце заколотилось — неужели обронила вчера, когда ходила за хлебом? Внутри всё похолодело. И только потом, совершенно случайно, я нашла их… на кухонном столе, под газетой. Я не могла положить их туда. Просто не могла.
«Усталость, — сказала я себе. — Горе выматывает. Надо больше отдыхать».
Через пару дней пропала моя любимая чашка. Голубая, с тонким золотым ободком, Пашин подарок на годовщину. Я перерыла весь сервант, все полки. Словно испарилась. Марина, зашедшая «проведать», только вздохнула:
— Тёть Люд, может, разбила и забыла? У тебя в последнее время… ну, сама понимаешь. Память подводит.
Она говорила это мягко, почти ласково, но её слова впивались в меня, как занозы. Я не помнила, чтобы разбивала чашку. Я бы запомнила. Осколки, звон… Нет, этого не было. А вечером, открыв ящик с кастрюлями, я наткнулась на неё. Целую и невредимую, она стояла за большой эмалированной кастрюлей. Как она туда попала?
Я перестала спать. Ночами лежала, вслушиваясь в тиканье старых часов в гостиной. Каждый скрип паркета казался шагами. Мне стало казаться, что вещи живут своей жизнью. Книга, которую я оставила на журнальном столике, оказывалась на подоконнике. Шкатулка с Пашиными наградами, стоявшая на комоде, сдвигалась на несколько сантиметров влево.
Я рассказала об этом соседке, Нине Игнатьевне. Мы с ней дружим лет тридцать, с тех пор, как въехали в этот дом. Она выслушала, покачивая головой.
— Людочка, ну что ты. Это нервы. У тебя такое горе… Ты просто не замечаешь, как сама что-то перекладываешь. Рассеянность. Попей валерьянки, отдохни.
Её слова не успокоили. Наоборот. Если и Нина считает меня рассеянной старухой, то, может, так оно и есть? Может, я и правда… сдаю?
Самым страшным был страх. Липкий, холодный, он пробирался в мысли, заставляя сомневаться в каждом своём действии. Закрыла ли я дверь? Выключила ли газ? Я начала по пять раз возвращаться, дёргать ручку двери, проверять конфорки. Я, Людмила Петровна, у которой всегда был железный самоконтроль.
Однажды Марина пришла одна. Села напротив, взяла меня за руки. Её ладони были влажными и холодными.
— Тётя Люда, мы с Игорем очень за тебя переживаем. Ты совсем одна, за тобой присмотреть некому. Может, переедешь к нам? У нас комната свободная есть. А квартиру твою сдавать будем, тебе же прибавка к пенсии. Или… можно доверенность на Игоря оформить, он бы все дела вёл, по счетам платил. Тебе не нужно будет голову забивать.
И вот тогда, глядя в её «заботливые» глаза, я впервые почувствовала не страх, а укол ледяного гнева. Они уже всё решили. Они уже распоряжаются моей квартирой, моей жизнью. А я для них — просто старая мебель, которую нужно передвинуть.
В тот вечер, когда она ушла, я села за Пашин письменный стол. Его стол. Здесь всё ещё пахло им — старым деревом и бумагой. Я достала новую общую тетрадь в твёрдой синей обложке, открыла первую страницу и вывела своим каллиграфическим учительским почерком:
«28 октября. Мне кажется, я теряю рассудок. Или кто-то очень хочет, чтобы я так думала. Я не знаю, кому верить. Даже себе. Но я должна записывать. Записывать всё. Каждую мелочь, каждую странность. Чтобы понять, что со мной происходит на самом деле. Это мой дневник. Мой единственный свидетель».
Я закрыла тетрадь и спрятала её под стопку старых журналов «Наука и жизнь» на антресолях. С этой минуты я объявила войну. Самой себе, своему страху, своей мнимой или реальной забывчивости. Я должна была найти правду, чего бы мне это ни стоило. Даже если правда окажется страшнее самого безумия.
Глава 2. Паутина лжи
Дневник стал моим спасательным кругом в океане сомнений. Каждое утро и каждый вечер я доставала заветную тетрадь и фиксировала всё. Не только «странности», но и обычные бытовые мелочи: что ела на завтрак, кому звонила, во сколько вышла в магазин. Я превратила свою жизнь в протокол, отчаянно цепляясь за факты, чтобы не утонуть в болоте чужих внушений.
«1 ноября. Утром поливала герань. Горшок стоял на привычном месте, у самого края подоконника. Вернулась из магазина в час дня. Горшок сдвинут к центру. Марина заходила в 11:30, приносила творог. Говорила, что я выгляжу уставшей. Спрашивала, не кружится ли голова. Я ответила, что нет. Она вздохнула: «Береги себя, тётя Люда».
«3 ноября. Не нашла свои очки для чтения. Искала полчаса. Нашла на полке с крупами, в банке с рисом. Абсурд. Игорь заезжал вечером, якобы помочь починить кран. С краном всё в порядке. Долго ходил по квартире, говорил по телефону. Сказал, что хочет поставить нам с Мариной фильтр для воды и присматривает место».
Манипуляции становились всё наглее. Марина звонила по три раза в день.
— Тётя Люда, ты поела? А то ты вчера жаловалась, что аппетита нет.
— Я не жаловалась, Мариночка.
— Ну как же, жаловалась! Ты, наверное, забыла. Тебе надо есть, а то совсем ослабнешь.
Или:
— Тётя Люда, к тебе сегодня врач придёт в два часа.
— Какой врач? Я не вызывала.
— Ты просила меня вызвать, сказала, что сердце колет. Совсем запамятовала? Нехорошо это, тёть Люд.
Врач, разумеется, не приходил. Но после таких звонков я чувствовала себя выжатой, как лимон. Они плели вокруг меня паутину из мелкой лжи, дёргали за ниточки, заставляя сомневаться в каждом своём слове, в каждом воспоминании. Моя реальность трещала по швам.
Нина Игнатьевна, видя моё подавленное состояние, искренне беспокоилась.
— Люда, ты какая-то сама не своя. Может, и правда, к врачу сходить? Неврологу показаться. После такого стресса…
— Нина, они из меня сумасшедшую делают, ты понимаешь? Специально!
— Ну что ты такое говоришь! — всплёскивала она руками. — Марина же заботится. Может, она и перегибает палку, но из лучших побуждений. Она тебя любит.
Любит. Это слово звучало как насмешка. Я видела блеск в глазах племянницы, когда она говорила о моём «плохом состоянии». Это был азарт охотника, загоняющего дичь.
Я стала хитрее. Перестала делиться с ней своими тревогами. На её расспросы отвечала односложно, кивала, соглашалась. Да, забыла. Да, запамятовала. Да, голова кружится. Я играла роль, которую они мне навязали, а сама внимательно наблюдала. И записывала. Мой дневник пух от подробностей.
Переломный момент наступил в середине ноября. Был серый, промозглый день. Я решила навести порядок в книжном шкафу. Книги — это был Пашин мир. Он собирал их всю жизнь. Я перебирала старые тома, вытирала пыль, вдыхала терпкий запах бумажных страниц. И вдруг, протирая верхнюю полку с подписными изданиями, моя тряпка зацепилась за что-то. Я заглянула под полку, в тёмный зазор между деревом и стеной. Там, прилепленный на двусторонний скотч, тускло поблескивал крошечный чёрный квадратик с маленьким глазком объектива.
Скрытая камера.
Я замерла. Сердце сначала пропустило удар, а потом заколотилось так сильно, что застучало в ушах. Воздуха не хватало. Я сползла по стенке шкафа на пол, не сводя глаз с этой мерзкой чёрной точки.
Всё встало на свои места. Ключи, чашка, горшок с геранью… Они делали это, когда меня не было дома. Переставляли вещи, создавая хаос. А потом, вероятно, просматривали записи, наслаждаясь моим отчаянием, моей растерянностью. Собирали «доказательства» моей невменяемости.
Страх, который мучил меня неделями, испарился. Его место заняла холодная, звенящая ярость. Учительница Людмила Петровна, которую сорок лет уважали ученики и родители, которую они пытались превратить в беспомощную старуху, умерла в тот момент. На смену ей пришёл боец.
Я не стала срывать камеру. О, нет. Я оставлю её. Пусть смотрят. Пусть наслаждаются спектаклем. Только теперь сценарий буду писать я.
Я аккуратно поставила книги на место, скрыв находку. Взяла себя в руки, умылась холодной водой. Посмотрела на своё отражение в зеркале. Из него на меня глядела женщина с осунувшимся лицом, с тёмными кругами под глазами. Но в глубине зрачков горел новый, незнакомый мне огонь. Огонь праведного гнева.
Вечером, как по расписанию, позвонила Марина.
— Тётя Люда, как ты? Мы с Игорем думали заехать, привезти тебе борща.
— Не надо, Мариночка, — ответила я самым слабым и жалким голосом, на какой была способна. — Я сегодня так плохо себя чувствую. Лежу, встать не могу. Кажется, я дверь забыла закрыть… Голова совсем не работает.
На том конце провода повисла короткая пауза. Я почти физически ощутила, как они переглянулись.
— Как забыла? Тётя Люда, ты что! А вдруг кто-то войдёт?
— Не знаю, деточка, не знаю. Сил нет встать, проверить. Всё плывёт перед глазами…
Я положила трубку. И улыбнулась. Игра началась. Я села в кресло, прямо в поле зрения их шпионского глазка, и сделала вид, что задремала, уронив голову на грудь. Я знала, что они приедут. Не с борщом. Они приедут проверить, закрыта ли дверь, и, может быть, «помочь» ещё какой-нибудь вещице «потеряться».
Я ждала. И в этой тишине я больше не чувствовала себя жертвой. Я была охотником, сидящим в засаде. И мой дневник был моим главным оружием.
Глава 3. Маски сброшены
Мой маленький спектакль с «незапертой дверью» сработал идеально. Я слышала, как тихонько, почти беззвучно, провернулся ключ в замке. Они! Вошли на цыпочках, как воры. Я сидела в кресле, прикрыв глаза, и слушала.
— Спит, — прошептала Марина.
— Дверь и правда была открыта, — басовито отозвался Игорь. — Совсем плохая стала. Надо ускоряться.
Я слышала, как он прошёл на кухню. Тихо звякнула посуда. Затем он вернулся.
— Готово. Сахарницу в холодильник поставил. Завтра будет новый припадок.
Марина хихикнула. Мерзко, злорадно.
— Ладно, пошли. А то проснётся ещё.
Они так же тихо выскользнули за дверь, аккуратно прикрыв её. Я сидела не шевелясь ещё минут десять, пока колотилось сердце. Сахарницу — в холодильник! Какая мелочная, какая унизительная подлость. Но теперь у меня было то, чего не хватало раньше. Уверенность. Стопроцентная.
Я встала, подошла к камере и мысленно поклонилась ей. Спасибо, моя маленькая помощница.
С этого дня я начала свою контригру. Я знала, что за мной наблюдают, и использовала это. Я разговаривала сама с собой, стоя перед книжным шкафом. «Так, Павел Петрович, куда же ты дел свою записную книжку? Ах, да, точно…» — и доставала её из правильного места. Я намеренно роняла вещи, а потом громко сокрушалась: «Вот растяпа, руки-крюки!» — и тут же поднимала их. Я показывала им то, что они хотели видеть — рассеянную старушку, но в то же время лишала их возможности что-то переставить или спрятать так, чтобы это выглядело моей виной.
Мой дневник превратился из хроники отчаяния в журнал расследования.
«18 ноября. Утром уходила в поликлинику. Специально оставила на столе раскрытую книгу на 54-й странице, положив сверху очки. Вернулась — книга закрыта, очков нет. Нашла их в ванной, в мыльнице. Камера всё видела. Запись в дневнике сделана».
«20 ноября. Игорь звонил, сказал, что «случайно» перевёл мне на карту пять тысяч рублей, просил вернуть наличными. Я проверила счёт — никаких поступлений не было. Очередная ловушка, чтобы потом заявить, что я взяла деньги и «забыла». Я вежливо отказала, сказав, что у меня нет наличных. Он был очень недоволен. Зафиксировано».
Я стала чаще звать в гости Нину Игнатьевну. Не для того, чтобы жаловаться. Я просто пила с ней чай, разговаривала о пустяках, о внуках, о погоде. Но я делала это в гостиной, под прицелом камеры. Я хотела, чтобы мои «тюремщики» видели: я не одна, я общаюсь, я веду нормальную социальную жизнь.
Однажды, когда мы сидели с Ниной, заскочила Марина — «проведать».
— Ой, Нина Игнатьевна, здравствуйте! А мы с Игорем так за тётю Люду переживаем. Она вам не рассказывала? Совсем с памятью плохо стало. Вещи теряет, заговаривается… Боимся, как бы чего не случилось.
Она говорила это с такой искренней тревогой в голосе, что любой бы поверил. Но я видела, как она искоса поглядывает на меня, ожидая реакции. Нина Игнатьевна нахмурилась.
— Да? А мне Люда не жаловалась. Мы вот сидим, «Что? Где? Когда?» вчерашний обсуждаем, она все вопросы помнит, а я — половину.
Марина сникла. Её лицо на мгновение исказила злоба, но она тут же натянула маску сочувствия.
— Ну, у неё это… проблесками. То всё хорошо, то совсем мрак. Вы уж за ней тоже приглядывайте, пожалуйста.
Когда она ушла, Нина посмотрела на меня долгим, внимательным взглядом.
— Люда, что-то тут не то. Уж больно она хочет, чтобы все считали тебя больной. И знаешь, что я заметила? Когда она про твои «странности» говорит, у неё глаза блестят. Не от слёз, а… как будто ей это нравится.
Моё сердце подпрыгнуло. Лёд тронулся!
— Нина, милая, спасибо тебе, — тихо сказала я. — Ты первая, кто это заметил.
Я не стала вываливать на неё всё. Про камеру, про дневник. Боялась спугнуть. Но я поняла, что у меня появился союзник. Пусть пока и негласный.
Развязка приближалась, я чувствовала это. Они нервничали. Моё «ухудшение» шло не по их плану. Я не впадала в истерику, не плакала, не умоляла их о помощи. Я стала тихой, задумчивой и, с их точки зрения, совершенно непредсказуемой. Им нужно было форсировать события.
И они это сделали.
В прошлую пятницу позвонил Игорь. Голос официальный, сухой.
— Людмила Петровна, здравствуйте. Мы тут посоветовались со специалистами… В общем, есть один очень хороший юрист, он занимается вопросами опеки. Он готов подъехать к вам завтра, в субботу, часам к двенадцати, чтобы всё объяснить. Про документы, про то, как лучше оформить уход за вами. Для вашего же блага.
Вот оно. Кульминация. Юрист. Документы. Опека. Они решили пойти напролом.
— Хорошо, Игорь, — ответила я ровным, спокойным голосом. — Пусть приезжает. Я буду ждать.
Повесив трубку, я подошла к окну. На улице шёл мокрый снег. Город казался серым и унылым. Но внутри меня всё горело. Завтра. Завтра я дам им бой. Последний и решительный.
Я достала с антресолей свой синий дневник. Пролистала его от первой, полной отчаяния записи, до последней. Сколько же в нём было боли, страха, унижения… Но теперь это был не просто дневник. Это было обвинительное заключение.
Я аккуратно вынула из-под полки камеру. Маленькая, чёрная, она лежала на моей ладони, как неопровержимая улика. Я положила её рядом с дневником. Моё оружие было готово.
Оставалось сделать один звонок.
— Нина Игнатьевна, здравствуйте. Вы не могли бы зайти ко мне завтра? Часов в двенадцать. Мне очень понадобится ваша помощь. Как свидетеля.
Глава 4. Судный день
В субботу утром я проснулась с ясной головой. Впервые за много недель туман тревоги рассеялся, уступив место ледяному спокойствию. Я не спеша сварила себе кофе, надела строгое платье — тёмно-синее, то самое, в котором вела родительские собрания. Это была моя форма, моя броня.
На журнальный столик в гостиной я положила только две вещи: пухлую синюю тетрадь и маленькую чёрную камеру.
Ровно в двенадцать раздался звонок в дверь. Я открыла. На пороге стояли Марина, Игорь и незнакомый мужчина лет сорока, в строгом костюме и с портфелем. Юрист. У него были цепкие, оценивающие глаза и гладко зачёсанные волосы.
— Тётя Люда, здравствуй, — пропела Марина, пытаясь меня обнять. Я сделала шаг назад.
— Проходите, — сказала я ровно.
Они вошли в гостиную. Юрист огляделся, его взгляд задержался на моей скромной сервировке стола.
— Людмила Петровна, — начал он без предисловий, усаживаясь в кресло. — Меня зовут Андрей Викторович. Ваши племянники очень обеспокоены вашим состоянием и обратились ко мне за консультацией. Речь идёт о вашем благополучии и безопасности.
Игорь встал за его спиной, скрестив руки на груди. Марина присела на краешек дивана, изображая вселенскую скорбь.
— Мы понимаем, что вам тяжело, — подхватила она. — Потеря мужа, возраст… Память стала подводить. Мы хотим лишь помочь. Взять на себя все заботы. Для этого нужно оформить некоторые бумаги…
Андрей Викторович открыл портфель и выложил на стол несколько листов.
— Это стандартная процедура, — деловито пояснил он. — Договор пожизненной ренты. Вы передаёте право собственности на квартиру племяннице, а она, в свою очередь, обязуется пожизненно вас содержать, ухаживать, обеспечивать…
Он говорил что-то ещё. Про медицинский уход, про оплату счетов, про гарантии. А я смотрела на Марину. На её жадные, бегающие глазки. На то, как она теребит в руках платочек. Я дала им высказаться. Я позволила им самим затянуть петлю на своей шее.
Когда юрист закончил и с ожиданием посмотрел на меня, я взяла со стола свой дневник.
— Спасибо, Андрей Викторович, за ваши разъяснения. Я понимаю, что вы действуете в рамках своей профессии. Но прежде чем мы перейдём к документам, я хотела бы зачитать вам кое-что. Для полноты картины, так сказать.
Марина с Игорем переглянулись. На их лицах промелькнуло недоумение.
Я открыла первую страницу.
— «Двадцать восьмое октября, — начала я громко и чётко, как на открытом уроке. — Мне кажется, я теряю рассудок. Или кто-то очень хочет, чтобы я так думала…»
Я читала. Я читала про пропавшие ключи, найденные на кухне. Про голубую чашку в кастрюле. Про горшок с геранью, который сам собой путешествовал по подоконнику. С каждой новой записью лицо Марины становилось всё бледнее. Игорь перестал выглядеть грозно, он нервно сглотнул. Юрист нахмурился.
— «Третье ноября. Не нашла очки. Нашла в банке с рисом. Вечером заезжал Игорь…»
— Тётя, перестань! — взвизгнула Марина. — Что ты несёшь? Зачем ты это выдумала?
— Я ничего не выдумывала, деточка, — спокойно ответила я, не отрываясь от текста. — Я просто записывала. — «Семнадцатое ноября. Сегодня ночью проснулась от того, что кто-то был в квартире. Утром обнаружила, что моя сахарница стоит в холодильнике. Накануне я разыграла спектакль для скрытой камеры, которую нашла под книжной полкой».
При словах «скрытая камера» Игорь дёрнулся, как от удара. Юрист резко повернулся к нему.
— Какой ещё камеры? — ледяным тоном спросил он.
Я молча взяла со стола маленький чёрный квадратик и положила его перед ним.
— Вот этой, — сказала я. — Думаю, на ней много интересных записей. Например, как Игорь ставит сахарницу в холодильник. Или как Марина переставляет мои вещи.
Лицо Андрея Викторовича окаменело. Он посмотрел на своих клиентов с нескрываемым отвращением. Он понял, во что его втянули.
В этот самый момент в дверь позвонили. Настойчиво, требовательно.
— Это ещё кто? — прошипел Игорь.
— Это соседка, — ответила я. — Нина Игнатьевна. Я попросила её зайти.
Я открыла дверь. Нина вошла, окинула взглядом напряжённую сцену и остановила взгляд на мне.
— Люда, всё в порядке? Я слышала крики.
— Всё в порядке, Нина. Даже лучше, чем я думала. Присаживайся. Андрей Викторович, — обратилась я к юристу, — познакомьтесь. Нина Игнатьевна знает меня тридцать лет. Она может подтвердить, что до недавнего времени я никогда не жаловалась на память. Зато она может рассказать, как моя племянница последние недели убеждала её и других соседей в моей прогрессирующей деменции. Правда, Нина?
Нина Игнатьевна поджала губы и посмотрела на Марину.
— Правда, — твёрдо сказала она. — Говорила. И так радовалась этому, что смотреть было тошно.
Это был конец. План Марины рассыпался в прах. Её лицо исказилось от ярости и бессилия.
— Старая ведьма! — закричала она, вскочив с дивана. — Ты всё подстроила!
Юрист встал. Он быстро, почти брезгливо, сгрёб свои бумаги в портфель.
— Мои услуги вам больше не требуются, — отчеканил он, глядя на Игоря. — И я вам настоятельно не рекомендую продолжать эти действия. Здесь пахнет статьёй Уголовного кодекса. Мошенничество и оставление в опасности.
Он развернулся и, ни с кем не попрощавшись, вышел из квартиры.
Игорь схватил Марину за руку.
— Пошли отсюда!
— Я это так не оставлю! — выкрикнула Марина мне в лицо. — Ты ещё пожалеешь!
Я смотрела на них спокойно. Я больше их не боялась.
— Нет, Мариночка. Это вы пожалеете. Я сейчас вызову полицию. У меня есть дневник, есть камера и есть свидетель. Думаю, им будет интересно.
Они замерли. Слово «полиция» подействовало на них отрезвляюще. Не сказав больше ни слова, они вылетели из моей квартиры.
Я закрыла за ними дверь и повернула ключ в замке. Дважды. Потом прислонилась к ней спиной и медленно сползла на пол. Всё было кончено. Я победила. Слёзы, которые я так долго сдерживала, хлынули из глаз. Но это были слёзы не горя, а облегчения.
Глава 5. Новая страница
Когда за Мариной и Игорем захлопнулась дверь, тишина, ворвавшаяся в квартиру, показалась оглушительной. Она больше не звенела пустотой, не давила тревогой. Это была тишина победы. Спокойная, чистая, как умытый дождём воздух.
Нина Игнатьевна опустилась рядом со мной на корточки, обняла за плечи.
— Ну, всё, Людочка. Всё позади. Ты молодец. Ты такая молодец!
Я плакала, утыкаясь ей в плечо, и с каждым всхлипом из меня выходило всё напряжение, весь страх и унижение последних месяцев. Я плакала за себя, за свою поруганную честь, за Пашу, который, я знала, гордился бы мной сейчас.
Мы сидели так, на полу в прихожей, наверное, минут десять. Потом Нина помогла мне встать, отвела на кухню и поставила чайник.
— А полицию ты и правда вызовешь? — спросила она, заваривая чай.
Я покачала головой.
— Нет. Не буду.
— Почему? Их наказать надо!
— Лучшее наказание для них — это их провал. И то, что они больше никогда не переступят порог этого дома. Я не хочу тратить ни дня своей оставшейся жизни на суды, на разбирательства с этими… людьми. Я хочу жить. Просто жить.
Нина посмотрела на меня с пониманием и уважением.
— Твоё право, Люда. Ты — сильная. Я и не знала, насколько.
Мы пили чай, и я впервые за долгое время чувствовала его вкус — терпкий, горячий, сладкий. Я рассказала Нине всё. Про каждый свой шаг, про камеру, про дневник. Она слушала, ахая и качая головой.
— Уму непостижимо! Родная племянница… Из-за квартиры, из-за этих проклятых метров, готова была родного человека в сумасшедший дом упечь.
Вечером, когда Нина ушла, я осталась одна. Но это было не одиночество, а уединение. Я прошлась по своей квартире. Вот кресло, в котором я сидела, изображая сон. Вот книжный шкаф, мой спаситель. Вот кухонный стол, за которым мне выносили приговор. Теперь это были просто вещи. Мои вещи, в моём доме. Я была здесь хозяйкой. Не только квадратных метров, но и своей жизни, своего разума.
Я взяла синюю тетрадь. Мой дневник. Мой свидетель и союзник. Я открыла его на последней, чистой странице. Рука сама вывела:
«25 ноября. Сегодня я вернула себе себя. Страх ушёл. Я не сошла с ума. Я просто боролась за право быть собой. Эта тетрадь больше не нужна. Теперь я буду писать историю своей новой жизни. И в ней не будет места для лжи и предательства».
Я закрыла дневник. Но не стала его прятать. Я положила его на видное место, в ящик Пашиного стола. Пусть лежит. Как напоминание. О том, что даже в самой тёмной комнате можно найти выход, если не бояться зажечь свет. О том, что главный наш стержень — не в чужом мнении, а внутри нас самих. В нашей правде.
На следующее утро я проснулась от яркого солнца, бившего в окно. Мокрый снег растаял, и город сиял под чистым, голубым небом. Я подошла к окну и широко распахнула форточку. В комнату ворвался свежий, морозный воздух.
Я улыбнулась. Впервые за долгое время — искренне, от всего сердца.
Я знала, что впереди ещё будут и грустные дни, и воспоминания о Паше, и старческие недомогания. Но я знала и другое. Что больше никогда и никому не позволю заставить меня сомневаться в себе. Учительница Людмила Петровна преподала свой самый главный урок. И сама же его усвоила.
Я достала из шкафа самую нарядную скатерть, поставила на стол вазу с сухоцветами и включила радио. Заиграл старый вальс. Я сделала несколько танцевальных шагов по комнате, кружась в лучах утреннего солнца.
Я была свободна. И я была дома.